Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Отсутствие обратных билетов и четких дат возвращения расслабляет: я откладываю свой выезд из Батуми в Турцию уже в четвертый раз. И все четыре раза нахожу тому разные поводы: то погода не та, то новые планы в Грузии, то простая человеческая усталость. Но все это именно поводы, а причина в другом. Не здесь, за российско-грузинской, а там, за грузино-турецкой границей, — чужбина.
Илья Буяновский — уникальный путешественник и исследователь. Если вы когда-то проезжали по малоизвестному постсоветскому месту и вдруг решили посмотреть, что в нем есть интересного, в числе первых ссылок поисковик наверняка выдавал «Живой журнал» с ником varandej. Внутри оказывалась глубокая историческая справка о точке, регионе и значимости этой локации в Российской империи и СССР. От Кулдиги в Латвии до Хорога в Таджикистане, от острова Рухну до Шикотана на Дальнем Востоке — тексты Ильи можно считать летописью того, что происходит с Россией, бывшим СССР и тем, что принято называть ближним зарубежьем. Именно о феномене ближнего зарубежья и пойдет речь в этом материале.
Кажется, это явление именно русской географии — ближнее зарубежье. То есть вроде как бы и зарубежье, но такое, условное. Вроде и другие страны, но «моя первая заграница» про Украину или Казахстан в России скажут немногие.
Стороннему человеку близость этого зарубежья не вполне очевидна. Душанбе от Москвы определенно дальше Берлина, и билет туда в разы дороже. Традиции и этические нормы в Западной Европе куда понятнее, чем в Средней Азии. С Венесуэлой у России отношения куда теплее, чем с Украиной. Чешский язык русскому уху явно понятнее армянского. Визу Туркменистана россиянину получить сложнее, чем визу США. Ближнее зарубежье — это не пограничье, не политический союз, даже не сфера влияния. Нет, это — субъективное понятие, особенность восприятия географии.
Раз ближнее зарубежье субъективно, то и границы его для каждого свои. Чаще всего оно тождественно постсоветскому пространству, иногда с «шестнадцатой республикой» — Монголией. Реже его приравнивают к территории Российской империи, особенно это актуально для петербуржцев, которым рукой подать до Финляндии. «Курица не птица, Болгария не заграница», — шутили в советское время, но в последние годы на место Болгарии в этой фразе частенько ставят Турцию или Черногорию. Про Сербию вспоминают реже, но если уж вспоминают, то как о «братушках», то есть почти что своих.
Самый очевидный признак ближнего зарубежья — общее прошлое. Но с распадом ли СССР родилась эта концепция или, может быть, раньше? Тут надо заметить, что история Древней Руси началась с консолидации многочисленных близкородственных, но не всегда союзных друг другу племен. Мир тогда делился на чужаков — «немцев» и на тех, кто говорит на понятном языке и молится знакомым богам.
Последующий крах Киевской Руси, мрачные века раздробленных княжеств, ордынского и польско-литовского ига вложили сюда новый смысл. История нынешней России началась со своеобразной реконкисты — «собирания земель». Не покорения, не захвата чужого, а именно возврата своего, принадлежавшего по праву. Рюриковичей, которые правили всеми территориями Руси, к тому моменту сменили другие династии, но люди прекрасно понимали, кому земли принадлежали раньше. Получается, уже в Средние века у России было представление о не совсем чужих землях, пусть даже и находящихся в данный момент под властью других государств.
Эта реконкиста продолжилась и в эпоху Русского царства, и в первые века Российской империи. Ее вершиной можно считать раздел Речи Посполитой — после этого из земель Древней Руси «не нашей» оставалась разве что Галиция. Правда, позже, на пике своего могущества, Российская империя несколько поменяла концепцию: новой версией ближнего зарубежья можно было считать славянские и православные земли.
В ХХ веке большая часть этих земель, а заодно Монголия и Северная Корея, Куба и Вьетнам образовали новую сущность — соцлагерь. Теперь весь мир делился на две части: более свою и более чужую. На традиционные культурные и политические признаки ближнего зарубежья наслаивался еще один — хозяйственный, наглядно проявляясь, например, в градостроительстве и транспортной системе. Не говоря уже о том, что соцстраны нашему человеку посетить было гораздо проще, чем капстраны. Таким образом, абсолютно все ныне живущие граждане России выросли в субъективно-трехчастном мире: своя страна — и два вида зарубежья.
Первое, о чем можно подумать, — язык. Это даже не назвать сугубо нашей спецификой: в Индии или ЮАР жители учат английский, в Марокко или Камбодже — французский, ну а в ближнем зарубежье русский остается самым популярным из иностранных языков. Где-то власти пытаются с этим бороться, но всерьез сменить языковой вектор пока смогли разве что Эстония и Литва. Евроориентированная Грузия, мононациональная Армения, патриархальный Таджикистан — все они и спустя почти 30 лет независимости сохраняют ярко выраженный билингвизм. В Монголии людей, владеющих русским, встретишь не то чтобы часто, но все же на порядок чаще, чем владеющих любым другим иностранным языком. Получается, ближнее зарубежье — это там, где русского человека поймут.
Языковую общность продолжает культурная. Из магнитол звучат знакомые песни эстрады и блатной шансон. Хоть в Алма-Ате, хоть в Риге то и дело мелькает надпись «Цой жив!» Не вычеркнуты с карты улицы Пушкина и Толстого. Бакинцы помнят, где снималась «Бриллиантовая рука», а в Таразе, бывшем Джамбуле, на базаре стоит памятник «Джентльменам удачи».
Возможность общения на одном языке быстро открывает еще более важную грань — общую память. Хотя время идет и поколения сменяются, все же в любой постсоветской стране по-прежнему много людей, помнящих единство. Или, как в Монголии или Чехии, — присутствие армии. Она сама по себе была мощнейшим инструментом сближения нынешних зарубежий: я встречал сибирского шамана, служившего срочную на Байконуре, и киргизского чабана (пастуха. — Прим. ред.), служившего срочную в Восточной Германии.
В России едва ли не у каждого найдется дальняя родня на Украине, а в Армении почти любой встреченный расскажет о родственниках в российских городах. В Алма-Ате и Ташкенте, Киеве и Харькове, Донецке и Риге русские общины исчисляются сотнями тысяч человек, а есть во многих постсоветских странах и целые города, говорящие преимущественно по-русски: скажем, эстонская Нарва или киргизский Майли-Сай. А настоящая заграница, как привыкли мы за десятилетия железного занавеса, — это не то место, куда ездят в гости к бабушке. Конечно, многочисленные волны эмиграции продлили семейные узы по всему миру, и родню в Германии или Израиле, Америке или Канаде в наше время имеют многие. Но все же количество подобных связей в ближнем и дальнем зарубежьях несоизмеримо. Да и, согласитесь, тот же Израиль тоже не воспринимается совсем уж чужим.
Еще один яркий символ ближнего зарубежья — банальная хрущевка, пятиэтажка, в которой на практике бывает от трех до семи этажей. Микрорайоны хрущевок с зелеными дворами, обветшалыми каруселями и людными лавочками у темных подъездов — пейзаж, знакомый от острова Сааремаа до долин Памира, от ледников Новой Земли до эвкалиптовых рощ Аджарии. Столь же характерны и цветастые домики последних десятилетий царской России, и православная церковь с маленькими луковичными главками, чаще всего — казачья или полковая на окраине, так как главный собор был снесен при коммунистах. Вместо царских соборов остались советские Дома культуры, облик которых сложно с чем-то перепутать.
Также привычна и широкая главная площадь с мощным зданием администрации, которому вторит неуютного вида гостиница. Памятники на этих площадях стоят теперь разные: в России пока живее всех живых Ленин, на Украине его заменил Тарас Шевченко, в Молдавии — Стефан Великий, а в Узбекистане — Тамерлан. Но постамент у любого из них мог остаться от Александра II. Зато по-прежнему едины памятники Воину-освободителю или Скорбящей матери, обелиски Славы или Журавли, часто с угасшими, но не забытыми вечными огнями. Это тоже общая память — о единстве Победы и неразделимости боровшихся за нее на своих и чужих.
В стороне от центра несложно найти вокзал, с которого отходят поезда с плацкартными и купейными вагонами, а в этих поездах у проводника можно купить чай. И даже выдадут этот чай в граненом стакане с подстаканником — от этой традиции в пользу пиалок и чайников пока что рискнул отказаться разве что Казахстан. Если же поезд отсюда не ходит, то можно пойти на автовокзал и уехать с него в деревню, село, аул или кишлак на тарахтящем муниципальном пазике. А в этих селах хоть над избами, хоть над хатами, хоть над саманными домами-каре монументальная советская школа нависает, словно кафедральный собор.
Еще — кухня. Шашлык или плов, самса или драники, манты или хинкали, айран или чача — кажется, любой человек в России поймет без пояснений, чего ждать от этих блюд. И куда как меньше людей в России вспомнят, что такое карри, тако или фалафель.
Ближнее зарубежье, как уже было сказано, — сущность субъективная. И скорее односторонняя, чем обоюдная: общность с Россией эстонец и узбек помнить еще могут, а вот друг с другом — практически никогда. Более того, и эстонец, живущий в Узбекистане, и узбек, живущий в Эстонии, будут для большинства местных в равной степени русскими.
Давно прошли и времена железного занавеса — дальние страны русского туриста манят определенно больше, чем ближние. Уходят советские поколения, стирается общая память, забывается язык, распадаются родственные связи. Меняются и сами страны, все больше обретая черты где Европы, где Азии. Но это не значит, что трехчастность русской географии сойдет на нет.
Роман Петербурга с Финляндией и Владивостока с Кореей, недвижимость в Болгарии и Черногории, пережидание зим в теплом Таиланде — в мире всё больше мест, куда из России люди ездят как на дачу. Формируются новые политические и экономические блоки, возникают союзы разной степени прочности. Например, один знакомый перс сетовал мне, что его родной Иран с недавних пор уже почти Россия. Остается лишь представлять, какое зарубежье будет ближним для следующих поколений.
