Вера Мильчина: «„Настоящесть“ Парижа в его разнообразии»

Вера Мильчина с начала 1980-х переводит французских классиков: Бальзака, Санд, Шатобриана. Последние семь лет она пишет книги о повседневной жизни французов в середине XIX века. Кроме книг, Вера Аркадьевна продвигает французскую культуру в России, за что получила несколько государственных наград Франции. Вера Мильчина — ведущий научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.

Он сформировался в середине XVII века, во времена Людовика XIV. Французский был языком международной дипломатии, и существовала теория, что французский по своей природе самый логичный и совершенный из всех языков.

Франция диктовала светской Европе как фасоны платьев и шляпок, так и способы построения трагедий и комедий. Вера, что не только французская мода, но и французская литература самые лучшие, сохранялась не только у французов, но и у других европейских народов довольно долго.

Немцы и англичане начали освобождаться от этой веры во второй половине XVIII века. Французам было тяжело признать, что кроме их литературы и культуры существуют другие, которые имеют право на существование и заслуживают внимания. Этот процесс начался в 1800 году, когда французская писательница Жермена де Сталь выпустила книгу «О литературе», где намекнула — еще довольно робко, — что у английской литературы тоже можно чему-то поучиться. Потом де Сталь написала книгу «О Германии», где показала, что немецкая литература и философия могут открыть французам истины, которые им еще неизвестны. Наполеон запретил издавать книгу «О Германии» и велел уничтожить весь тираж. Он сказал: «Нам, французам, не нужны чужие образцы». В каком-то смысле оборонительная позиция «дайте нам сохранить нашу культуру в абсолютной чистоте» существует у многих французов и сейчас. Например, среди французских интеллектуалов очень сильны антиамериканские настроения.

В XIX веке Франция делилась на Париж, где происходит все интересное, и «провинцию». В XX веке произошла большая децентрализация в мире и во Франции — появились другие центры высокой моды: Лондон, Милан. Но что в Париже осталось — это искусство так повесить на витрине джемпер из самой дешевой ткани, что с улицы он кажется шедевром, от которого невозможно оторвать глаз. Хотя, если взять джемпер в руки, это чувство быстро проходит.

Париж был разным в XIX веке — эпохе, которой я занимаюсь профессионально. Он разный и сейчас. Если вы поедете из аэропорта Шарль-де-Голль на автобусе или такси в Париж, вы проедете через район огромных промышленных складов. По этим пейзажам никогда не догадаешься, куда вы едете и что рядом есть собор Парижской Богоматери, бульвар Сен-Мишель и Монмартр.

Если гулять по роскошному XVI округу Парижа, где не встретишь ни магазина, ни ресторана, а только богатые многоэтажные дома конца XIX — начала ХХ века, вы никогда не узнаете, что есть другой Париж — бурлящий, шумный, полный маленьких ресторанчиков и кафе как в Латинском квартале.

А если попадете в X округ, на улицу Предместья Сен-Дени, вы окажетесь в азиатском городе, и у вас из-под руки возникнет маленький смуглый человечек, который вдруг начнет кричать оглушительным голосом: «А кому бананы-бананы-бананы, дешевые бананы?!» Париж складывается из разных районов, и его «настоящесть» именно в разнообразии.

В Париже сохранилось разделение на кварталы. Репутация кварталов изменилась, но их отличия друг от друга по-прежнему очень важны. Если человек назовет округ Парижа, где он живет, вы сможете получить некоторое представление о его образе жизни и профессии. Так и в Париже первой половины XIX века всем было ясно: человек, живущий в квартале Маре, — это отставший от моды ограниченный буржуа. Человек, который живет на улице Сент-Оноре, — богатый финансист. Человек из сен-жерменского предместья — аристократ с древней родословной. Даже местожительство на левом или правом берегу Сены было значимо.

Первое отличие, о котором мало кто помнит: с конца XVIII века до 1860 года Париж окружала трехметровая крепостная стена. Ее построили, чтобы взимать налог на еду и спиртные напитки, которые ввозили в город. Это обстоятельство влияло на систему парижских развлечений. Внутри города еда и напитки стоили дороже, потому что торговцы компенсировали налог, а за стеной — дешевле. Поэтому огромное количество питейных заведений и танцевальных залов располагалось сразу за заставами. Люди, не слишком состоятельные и просто бедные, отдыхали в воскресенье за крепостной стеной.

Во многих отношениях Париж был довольно архаическим городом. Но в то же самое время — в высшей степени современным. Потому что рестораны, где посетитель выбирает блюдо из меню и съедает его за отдельным столом или даже в кабинете, и общественный транспорт, который ходит по определенному маршруту и останавливается по требованию или на остановках, — это родилось в Париже первой половины XIX века.

Интерес к повседневности XIX века пришел от Бальзака. А Бальзаком я начала заниматься случайно — из-за серии издательства «Художественная литература», где публиковались современники, которые делились воспоминаниями о писателях. Когда готовился том о Бальзаке, Ирина Александровна Лилеева, которая должна была комментировать мемуарные отрывки, умерла. И меня, начинающую, позвали вместо нее. А тогда не было интернета, невозможно было найти цитаты в компьютерных базах. Для этого пришлось прочитать всего Бальзака. Некоторые цитаты я тогда так и не нашла, а сейчас это делается в два клика. С тех пор — а книга вышла в 1985 году — я не перестаю заниматься Бальзаком. У нас считалось, что всю «Человеческую комедию» (цикл сочинений, который составил Бальзак из сотни произведений. — Прим. ред.) перевели на русский язык, а оказалось, что это не так. С тех пор я — частично сама, а частично с моей прекрасной, к сожалению, покойной подругой Ольгой Гринберг — перевела его очень смешную и одновременно мудрую книгу «Физиология брака», несколько романов и несколько рассказов. А я не просто перевожу, но и делаю комментарии.

У Бальзака вещный мир и повседневность — очень важные составляющие прозы. Причем он описывает обстановку дома или костюм героя не потому, что так принято, а потому, что это значимые детали для него. Приведу пример: у персонажа прическа «голубиные крылья». Современному человеку это не говорит вообще ничего. Да и мне не говорило, пока я не стала комментировать Бальзака. Энциклопедия объясняет, что это за прическа: на висках локоны, а сзади волосы стянуты лентой. Но это еще не все. Важно понимать, что эта мужская прическа была популярна в середине XVIII века. И если в начале XIX века человек с такой прической рассуждает о любви, то это рассуждение человека «с раньшего времени», как говорили Ильф и Петров. Хотя Бальзак напрямую не говорит о хронологии.

Трудность в том, что многие вещи, которые очевидны для человека первой половины XIX века, не раскрываются в энциклопедиях, потому что они слишком незначительные. Их нужно разыскивать в старых книгах и газетах — серьезную большую историю такие вещи не интересуют. Сейчас, с развитием интернета, стало несравненно проще искать: благодаря прекрасному сайту парижской Национальной библиотеки Gallica я могу на своем компьютере читать газеты XIX века.

Накануне изумительного момента, когда я впервые попала в Париж, я писала примечания к роману писателя XIX века Жерара де Нерваля о другом писателе, предыдущего, XVIII века, Ретифе де ла Бретонне. Ретиф бродил по ночам по парижскому острову Сен-Луи и на стенах домов записывал свои мысли и объяснения в любви. И я отправилась на Сен-Луи в тайной надежде найти эти надписи. Конечно, это была вздорная мечта, ведь два века прошло. И мне потом стало стыдно за свою наивность. Но совсем недавно я узнала, что немецкий коллега, человек совсем другого опыта и культуры, работая над переводом Ретифа, приехал в Париж — и тоже отправился на остров Сен-Луи с надеждой увидеть эти надписи. И я очень обрадовалась, что не одинока в своих наивных мечтаниях.

Мое самое главное место в Париже — Национальная библиотека Франции. У нее очень любопытная история. С середины XVII века она располагалась в старинном прекрасном особняке на улице имени всем известного кардинала Ришельё. Просто войти в такую библиотеку — уже удовольствие. Но в 1993 году посещение библиотеки было связано с большими неудобствами. В ней было слишком мало мест, и, чтобы в нее попасть, посетители приходили к открытию, ровно в девять утра и вставали в очередь.

А в 1995 году построили новую библиотеку, имени президента Франсуа Миттерана, не в центре. Это большая эспланада (широкое открытое пространство. — Прим. ред.), где в углах стоят четыре высоченные башни с книгами. Читальных залов два: один на уровне улицы, бесплатный для рядовых читателей. В подземелье — платный, для исследователей. На нижнем уровне, в котловане между башнями — прекрасный сад с высоченными деревьями, которые из ямы тянутся вверх. Вдоль сада идут коридоры с большими стеклянными окнами, но читатели не могут попасть в сад, вход только для служителей. Тем не менее мой коллега однажды видел там зайца! Из коридора виден сад, а из залов ничего не видно, там искусственное освещение. Окон тоже нет. И когда ты оказываешься в зале, то на время забываешь о внешнем мире. Говорят, что создатели так и задумали — чтобы библиотека напоминала отрезанный от мира монастырь.

Любой человек, когда видит название книги Венсана Робера — «Время банкетов», — непременно решит, что это книга о еде. Но никаких рецептов, кроме рецептов реформирования общества, в ней не найдешь. Во времена абсолютной монархии кормильцем нации считали короля. Но в 1814 году свергли Наполеона и Франция стала конституционной монархией — в ней начали выбирать депутатов — представителей нации. Сначала депутаты были страшно консервативные, а либеральные находились в меньшинстве. В 1818 году сторонники либеральных депутатов выразили им свою поддержку в форме банкета. Деньги на него собирали по подписке. На первый банкет собрались четыре сотни незнакомых друг с другом людей из 700-тысячного населения Парижа. Когда участники увидели друг друга, для них стало огромным потрясением, что у них есть единомышленники. Позже на банкетах произносили тосты, которые становились настоящими политическими манифестами. А на первом банкете участники боялись высказываться вслух.

Это была мирная оппозиция, которая хотела реформировать власть, а не свергать. Поэтому свои реформаторские требования они обсуждали не на митингах, как в Англии, а на банкете. И кормили они себя сами, не обращаясь к королю. Робер подробно рассказывает о том, как банкеты проходили: что ели и пили, как снимали помещение, как украшали. Сторонники реформ считали, что объединение нации за общим столом всех примирит и сгладит классовые противоречия. Но власти не разделяли этих мечтаний и в начале 1848 года запретили один массовый банкет, что стало спусковым крючком к революции. Французы не согласились с тем, что у них отняли право собираться мирно и без оружия. Поэтому последняя глава книги называется «Запретить банкет — значит развязать революцию».