«Бог, человек, животное, машина»: могут ли технологии заменить религию?

Критики нарратива о расколдовывании мира часто утверждают, что овладение техникой не лишит мир чудес, тайн и загадок; красота научных открытий и способность человека находить или изобретать новые удивительные явления оставит равнодушным разве что самое скудное воображение. В книге «Нового времени не было» (1991) французский философ Бруно Латур спрашивает: «Как мы могли расколдовать мир, если каждый день наши лаборатории и заводы населяли его сотнями гибридов, еще более странных, чем те, что были вчера?»* Двадцатью годами позже этот пример хочется дополнить и осовременить: разве смартфон не чудеснее, чем Моисеев жезл? Разве мир, населенный голосовыми ассистентами — невидимыми личностями, которые все чаще появляются в наших авто, стиральных машинах и холодильниках, — менее заколдован, чем мир, где в деревьях и скалах живут духи?

Но эти возражения все-таки бьют мимо цели. Для Вебера расколдовывание — не просто онтологическое выхолащивание, не просто осознание того, что в камнях не прячутся духи, а в теле не таится душа. Не сводится расколдовывание и к пониманию того, что мир можно точно и исчерпывающе описать в терминах причинно-следственных связей. По-настоящему травмирующим фактором расколдовывания стало то, что с точки зрения современной науки мир оказался лишен собственного смысла.

Помимо стремления к знаниям, у человеческого разума есть религиозные, этические и метафизические потребности. Он движим, по выражению Вебера, «внутренним стремлением видеть мир как осмысленный космос и занять по отношению к нему какую-то позицию». В античной и средневековой мысли натурфилософия — изучение природы — считалась путем не только к знанию, но и к истине. И Аристотель, и Фома Аквинский верили, что понимание мира приближает нас к пониманию Бога, или Абсолюта. В итоге область науки неразделимо сплетена с вопросами добродетели, этики и смысла.

Механистическая философия XVII века отделила не только тело от разума, но и материю от смысла. Как только наука отказалась от идеи конечных причин — то есть особого назначения, которое, по Аристотелю, есть у каждой вещи, — духовность и этика больше не были привязаны к физическому процессу жизни, но вместо этого оказались обречены на существование в призрачном мире субъективного разума. В лекции «Наука как призвание» (1917) Вебер пишет, что наука «лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы: „Что нам делать?“, „Как нам жить?“»**.

По его словам, наука настолько упорствует в своем стремлении описать мир объективно, без опоры на какие-то моральные или философские основания, что ей нечем подтвердить даже собственную ценность; она не может объяснить, чем важно постижение того, как устроен мир, и почему знание как таковое чего-то стоит.

Вебер не хочет сказать, что наука должна вернуться в сферу духовности. Наоборот, он хорошо понимал, что многие интеллектуалы того времени тянулись к «старым религиозным идеям» в новых, псевдонаучных одежках. Худшее, что могла сделать наука, — взять на себя роль нового откровения и начать вновь заколдовывать мир. (Вебер называл людей, склонных к такому поведению, «академическими пророками».) В лекционном зале или лаборатории может быть только одна духовная ценность — интеллектуальная честность. Вебер считал, что возврат к традиционной религии не так проблематичен, как попытки найти телос, или цель, в эмпирической науке. «В моих глазах такой возврат к религии стоит выше, чем академическое пророчествование», — писал он. Иными словами, если вам нужны духовные переживания — лучше просто сходите в церковь.

Если в наш информационный век существуют «академические пророки», Курцвейл точно относится к их числу. «Эра духовных машин» — это одновременно манифест, труд по эсхатологии и написанная широкими мазками история Вселенной с точки зрения вычислительных операций. По мнению Курцвейла, эволюция Вселенной сводится к одному-единственному процессу: информация структурируется во все более сложные интеллектуальные формы. Идея о том, что естественные системы могут быть описаны в терминах «обработки информации», пришла из работ ранних кибернетиков. В поисках универсальной метафоры — такой, чтобы, по словам Маккаллока, «любой алгоритм, созданный Богом или человеком, так или иначе ей соответствовал», — они пришли к убеждению, что такие разные явления, как лес, ген и структуру клетки, можно считать вычислительными процессами. 

Курцвейл уцепился за эту универсальную метафору, чтобы пересмотреть происхождение Вселенной и ее эволюцию. Информация, утверждает он, существует с того момента, когда сформировались атомы, — мгновения спустя после Большого взрыва. Она цвела все пышнее по мере того, как на земле развивалась биологическая жизнь, — теперь информация кодировалась в ДНК. Когда у животных начал формироваться мозг, информация стала кодироваться в нейронных системах. Наконец эволюция произвела на свет разумного, способного обращаться с инструментами человека, и теперь мы разрабатываем информационные технологии невиданной прежде сложности. Эти технологии становятся сложнее и совершеннее с каждым годом и скоро превзойдут нас интеллектуально. 

Единственный шанс на выживание в мире сверхразумных машин для нас, людей, — это начать объединять с технологиями свои тела и трансформироваться в новый вид существ — Курцвейл называет их постлюдьми или духовными машинами. Нейронные импланты, оцифровка сознания и нанотехнологии — все это, уверяет он, совсем скоро будет доступно любому желающему. С помощью этих технологий человек сможет перенести свое сознание в суперкомпьютер и стать бессмертным. Наши тела будут неуязвимыми, защищенными от болезней и увядания, и любой сможет создать для себя новый, легко настраиваемый под запросы хозяина виртуальный облик. Мы будем воскрешать мертвых в виде цифровых аватаров. Нанотехнологии обратят Землю в рай, и в итоге вся материя во Вселенной будет пронизана разумом. Иными словами, этот «большой нарратив» заканчивается картиной тотально заколдованного мира. Курцвейл считает, что этот переворот (он называет его Сингулярностью) произойдет к 2045 году.

Я прочитала книгу всего за пару дней. На тот момент мне недоставало технических знаний, чтобы оценить, насколько реалистичными или, наоборот, фантастическими были прогнозы Курцвейла, но вряд ли это имело значение. Как и любое откровение, повествование Курцвейла обладало элегантной простотой, которую легко спутать с правдой. В книге было приведено множество графиков, диаграмм и хронологических таблиц, уходивших в незапамятное прошлое нашей планеты. Совсем как профессора богословия в моем колледже, делившие историю человечества на этапы в соответствии с чередой «диспенсаций» (сначала была Невинность, потом — Закон, после Закона — Благодать), Курцвейл рассматривал историю как последовательный процесс приближения к откровению: эпоха физики и химии, биологическая эпоха, эпоха мозга. С каждой эпохой мы становились все ближе к кульминационной точке, где разум сольется с материей Вселенной и мы станем богами. Эволюция для Курцвейла — не слепой механизм случайностей, проб и ошибок, а «духовный процесс, приближающий нас к обожествлению».

Книга распахнула передо мной мир, о существовании которого я и не подозревала. Курцвейл называл себя «трансгуманистом» — представители этого движения верят, что мощь технологий способна трансформировать человеческий род. В 1980-х и 1990-х трансгуманизм был нишевым явлением, достоянием узкой группы технарей с Западного побережья, которые общались через имейл-рассылки, посвященные крионике, возможностям нанотехнологий и оцифровке сознания. 

Позднее на базе этих неформальных объединений стали появляться конференции, семинары и другие мероприятия — нередко их устраивали только что основанные трансгуманистические организации вроде Института экстропии или Института будущего человечества при Оксфордском университете. Курцвейл был одним из первых заметных мыслителей-трансгуманистов, снискавших славу среди широкой мейнстримной аудитории («Эра духовных машин» стала бестселлером в США). Читая о нем в сети, я узнала, что он — футурист и изобретатель, который работал над технологиями распознавания речи еще в 1970-е и предсказал рождение интернета за десять лет до того, как оно произошло. Он так истово верил в грядущую Сингулярность, что начал тщательнейшим образом следить за здоровьем и пить по двести разнообразных витаминов и пищевых добавок в день, чтобы дожить до эпохи бессмертия. 

Убежденный в том, что технологии однажды смогут воскрешать мертвых, он начал собирать свидетельства о жизни своего покойного отца — фотографии, видеозаписи, дневники — в надежде, что все это вкупе с отцовским генетическим кодом однажды поможет вернуть его к жизни. «Смерть — это огромная трагедия... непоправимая потеря, — говорит Курцвейл в документальном фильме 2009 года. — Я отказываюсь с ней смиряться. Мне кажется, люди обманывают себя, когда говорят, что они принимают собственную смертность».

Оглядываясь назад, я удивляюсь, что не сразу заметила, как созвучны эти идеи и обещания христианской эсхатологии. Как библейские пророки, Курцвейл верил, что мертвые восстанут из могил, земля преобразится, а человек станет бессмертным. Он тоже видел в истории целостную телеологическую драму, ведущую к кульминационной точке финального искупления. Но все прочитанное мною о трансгуманизме указывало, что это форма рационального гуманизма, основанная на идеалах Просвещения. В своей книге, посвященной истории трансгуманизма, философ Ник Бостром — сам трансгуманист — утверждает, что, хотя на первый взгляд трансгуманизм и может напомнить кому-то религиозное движение, он отличается стремлением решить экзистенциальные вопросы «трезво и непредвзято, опираясь на критический разум как на лучшее орудие доказательства, которое может предложить наука». 
Цель трансгуманизма, пишет Бостром, состоит в том, чтобы «размышлять о „больших вопросах“, не скатываясь в самообман или мистицизм».

Иными словами, это все не пророческие видения, а объективные факты, выводы, сделанные на основе проверяемых данных. Закон Мура утверждает, что мощность компьютерных процессоров удваивается каждые два года, а значит, технологии развиваются по экспоненте. Тридцать лет назад в компьютерном чипе было 3500 транзисторов, а сейчас — миллиарды. В 2045 году компьютерные технологии будут интегрированы в наши тела, и экспоненциальная кривая вытянется в вертикальную линию.