«Как будто я закатился в промежуток между двумя народами и двумя культурами: недоказах и недорусский»

Perito продолжает серию колонок об этнической идентичности, в которых наши герои размышляют о принадлежности к определенной культуре и территории. В этой колонке киновед и историк Даулет Жанайдаров рассказывает историю своей семьи и размышляет об ощущении свой-чужой казаха, который родился и вырос в Москве.

Меня зовут Даулет Жанайдаров или, как считал участник оргкомитета, который заполнял мою грамоту за победу в интеллектуальном марафоне в третьем классе, Дуалет Жайнадаров. Некоторым людям я знаком как Давлат, Девлет, Жандаров Д. Е. Преподаватель театральной студии называл меня Дау, но это было давно, до Ильи Хржановского. В детском саду ребята попроще называли меня Туалетом, а те, кто уже ходил в подготовительную группу и имел чуть больше опыта в сфере «изящной словесности», — Драндулетом.

Я привык, что мое имя коверкают, и начал воспринимать его сложность как повод для разговора.

— А что оно значит?
— В переводе с казахского — «изобилие», «обеспеченность», «государство».

Имя оказывалось милой оригинальной деталью, которая чуть выделяла меня на фоне других, — как и факт, что я родился 29 февраля в многодетной семье и почему-то в Москве. Когда ты подросток, кажется важным быть единственным Даулетом (Дуалетом? Дауреном?) в жизни окружающих тебя людей. Уникальное имя приносит и радость, и расстройство по поводу того, что ты слишком выделяешься на фоне Серёж и Олегов.

Этот диссонанс с русскоязычной культурой на уровне имени я чувствовал все детство. Мои родители, Ерден и Орынгуль, называли друг друга Эдик и Оля по старой университетской памяти и в результате советской политики унификации, которая добралась и до Казахской ССР. Я тоже долгое время хотел какое-то «нормальное» имя и выбрал имя Данила как фонетически близкое к моему, а не в честь самого популярного героя-ксенофоба в истории российского кино, хотя это было бы иронично.

С чем, кроме имени, у меня ассоциируется моя казахскость? С чем-то домашним из детства. С едой, которую родители готовили на праздники: пловом, мантами, бешбармаком и баурсаками. С DVD-диском с концертом в честь национального праздника Наурыз. Со словами папы о том, что настоящий казах должен помнить имена своих предков до седьмого колена (под предками, разумеется, понимались только мужчины). Даулет, Ерден, Рахмет, Жанайдар, Мужикей, Куандык. Дальше я не мог запомнить ни тогда, ни сейчас, провалив таким образом тест на «настоящего казаха».

Я смутно представлял образы, которые скрывались за этими именами. У меня не было идей, как выглядели казахские степи и чем жили мои предки. Девятнадцатый век вываливался на детское воображение платьями, балами, поместьями и городскими проспектами, иногда крестьянскими избами, но никак не степями и юртами. После уроков литературы я хотел представлять себя потомком какого-нибудь аристократа, мелькающего на третьем плане в «Евгении Онегине». Шансов на это было мало, впрочем как и у моих русских друзей. Их предки вряд ли танцевали мазурку в Петергофе, скорее косили траву в чьем-то поместье.

Соотнести дворянские будни с тем, что я знал о родственниках, у меня не получалось. Внятная репрезентация жизни моей семьи на экране могла быть только в кино о Советском Союзе, которое до какой-то степени стерло все национальные идентичности. В этом смысле я чистый пример Homo postsoveticus, и советский проект отразился в биографиях всех моих предков.

Дедушка с папиной стороны, Рахмет, родился в Казахстане, в Акмолинской области, в семье аульских бедняков. Он рано осиротел, но, благодаря советской школе, смог выучиться, поступил в институт и стал секретарем обкома партии. Великую Отечественную войну — от Ржева до Праги — он прошел политруком в составе национальной казахской дивизии, освобождал Беларусь, а после продвигался по партийной линии.

Алдаберген, дедушка с маминой стороны, тоже родился в Казахстане, в Кустанайской области, в богатой семье скотовладельцев — бáев. Когда Аташке не было еще и 10 лет, его родителей раскулачили и сослали в Сибирь, а самого отправили в детдом через всю страну. По дороге он едва не умер от голода и потерял братьев и сестер, которых потом так и не смог найти. После детдома дедушке удалось получить образование и стать учителем, а в оттепель он нашел родителей в Сибири и перевез к себе.

Таким образом, мои родители оказались простыми советскими людьми: школа, институт, несложившаяся аспирантура, служба в армии, квартира молодой семье, распределение после военной академии. Именно так мы оказались в Москве, имперской метрополии, плавильном котле дружбы народов. До распада Союза оставались считанные годы. Была ли дружба народов реальной, тоже вопрос. Судя по папиным рассказам, на вершине иерархии были русские, затем – украинцы и беларусы, ниже находились жители стран Балтии, дальше располагались грузины (на особом счету), армяне, азербайджанцы и только после шли «младшие братья из Центральной Азии»: казахи, киргизы, узбеки. Досталась ли мне эта родовая травма второсортности вместе с негласной стратегией не высовываться? Не знаю.

Шведская стенка, книги за сдачу макулатуры, телевизор с КВН, сберкнижка, уверенность в завтрашнем дне — все это сменилось в 1990-х на матпомощь за многодетность, случайные подработки, мамину стрижку на балконе. И размышлениями, надо ли возвращаться в Казахстан. В 1994 году родители оставили в Москве только старшего брата и вместе с остальными детьми, и мной в том числе, вернулись домой. Дом, как оказалось, уже не был таким родным. Мы пробыли в Казахстане всего полгода: у папы не сложилась армейская карьера.

В Казахстане я бывал почти каждое лето. Мама очень хотела, чтобы дети не теряли связь с исторической родиной, поэтому мы проводили месяц-полтора то в Костанае, то в Алматы, то в Шымкенте. К моменту моего рождения надежды, что кто-то из нас шестерых выучит язык, уже не было. Меня не водили в казахскую воскресную школу, но мама, секретарь казахского землячества в Москве, регулярно вытаскивала меня на концерты казахских артистов и даже сводила на одно занятие по игре на домбре. До сих пор не могу решить, что было сильнее: моя немузыкальность или отсутствие интереса к казахской культуре.

Я чувствовал себя немного странно каждый раз, когда приезжал в Казахстан. Вина и раздражение от незнания языка усугублялись тем, что моя бабушка (ажешка) не знала русского и общалась со мной преимущественно объятиями и словами «Ой бай». Тем не менее летние каникулы в Казахстане дарили ощущение большой семьи, подсознательной уверенности, что тебя могут любить просто за факт твоего существования. Но ощущение дома они мне не дали, домом для меня была Москва.

Мама погибла в автокатастрофе недалеко от Костаная, когда мне было 15 лет. Вскоре мы почти перестали ездить в Казахстан. Он на долгие годы стал для меня символом трагедии: машина, которая перевернулась на пустынной ночной дороге, могильная плита в степном пейзаже, горестная молитва муллы. С тех пор я мог не разрываться между двумя пространствами и сосредоточил все внимание на одном месте. В Москве я понимал культуру, знал язык и мог найти много общего с людьми. При этом на каждом этапе жизни в России возникали ситуации, когда я чувствовал, что и здесь я не вполне свой.

Вот мама одноклассника говорит мне, что я «всегда буду под русскими». Троюродная сестра жены негодует, что мы «сейчас нарожаем чурок, и будут на даче бегать узкоглазые». Еще был папа подруги, с которым не стоит знакомиться, потому что «он черных как-то не очень», и коллега, пошутивший, что у меня «HD-зрение». Были хозяева квартир в аренду, бросавшие трубки, когда узнавали мое имя. Однажды на просмотр вместе с моей девушкой пошел наш друг Александр со славянской внешностью, а я появился уже при подписании договора. Позднее я шутил, что эта техника называется «казахский троянский конь», только после взятия Трои вы еще и коня съедаете.

С повседневным расизмом я постепенно смирился, потому что он разлит в воздухе, неизбежен, как и белокурые славяне в рекламе, сериалах, фильмах, в которых ты не узнаешь себя. Выход мог быть либо в бунте и активизме, либо в попытке ироничного отношения к происходящему. Не можешь бороться — возглавь. Лет в девятнадцать я поставил лучшему другу лимит на две шутки в день про то, что я желтый. Сейчас это кажется мне диким расизмом, но в юношестве я и сам часто отыскивал в окружающих инаковость, чтобы над ней посмеяться.

Во многом поэтому не хочется превращать этот текст в дневник обид и деколониальный мартиролог. Материала, конечно, хватит, но ничего шокирующего в нем нет. Меня не били скинхеды, не увольняли из-за национальности, разве что дети пару раз кричали вслед: «Джеки Чан!» Мир в целом кажется мне довольно несправедливым местом — не только к нетитульным нациям, но и к женщинам, геям, транслюдям. Белым гетеросексуальным мужчинам тоже, наверное, непросто живется. Я верю, что с несправедливостью нельзя мириться, ее надо выделять, с ней надо бороться. Но мне совершенно не хочется считать свою боль исключительной.

Мне повезло найти людей, которым важнее, какой я человек, а не что значит мое имя. Такими оказывались почти все мои коллеги, знакомые, новые члены семьи. Чтобы не соответствовать стереотипам о восточных парнях (он-же-увезет-тебя-в-аул-заставит-мыть-себе-ноги), я сильнее обычного отыгрывал образ интеллигентного аспиранта-историка. Я так сильно стремился изучить российскую историю и знать ее лучше самих русских, сделать ее отечественной и для себя, чтобы никому не пришло в голову называть меня «чуркой», ведь я говорю и пишу по-русски лучше многих русских!

Работа в медиа, съемная квартира, поездки в Европу, уверенность в завтрашнем дне сменились в 2022 году эмиграцией. В марте мы с женой решали, куда уезжать, но мысли о моей исторической родине, где много родственников и есть возможность натурализации, даже не возникли — настолько я заглушил эту часть себя. И даже позднее, когда мы думали, куда двигаться из Тбилиси, казахстанский Алматы уступил сербскому Белграду. Я говорил себе, что главная причина — сухой воздух, который аллергику противопоказан, и разница в три часа с Москвой.

В октябре 2022 года я впервые за 10 лет приехал в Казахстан. Я хотел увидеться с братьями, которые ненадолго оказались в Алматы, и наконец показать жене свою историческую родину. Впервые за полгода мы ощутили легкость, свободу и комфорт, которых не чувствовали долгое время после отъезда. До сих пор не понимаю, были ли эти ощущения связаны с Казахстаном.

Я ходил по зеленым улочкам и дворам Алматы и вспоминал район метро «Академическая» в Москве. Заходил в торговый центр и искал взглядом знакомые сети магазинов и кафе, ушедшие из России. Я ел у родственников бешбармак и вспоминал, как мы праздновали дни рождения в Царицыне. Я смотрел в небо над Алматы и видел московские звезды. Как и с настоящими звездами, чье сияние доходит с опозданием, та жизнь в Москве, которую я вспоминаю, для меня закончилась, и я пытаюсь согреваться светом воспоминаний.

Смог бы я стать своим в Казахстане? Вернулся бы, выучил бы язык, следил бы за культурной жизнью, занимался бы историей? Кажется, я до сих пор боюсь остаться чужим, «ненастоящим» казахом, так же как не стал, наверное, для себя «настоящим» русским. Во многом поэтому шок современных российских эмигрантов, которые внезапно оказались меньшинством в другой стране, мне незнаком. Я уже давно привык не чувствовать себя своим в любом пространстве.

То, что я испытываю и пытаюсь описать в этой колонке, можно назвать культурной аномией. Социолог Эмиль Дюркгейм считал, что конфликт между личностью человека и социальными нормами возникает в период кризисных моментов. По его теории, люди перестают чувствовать свою принадлежность к определенному обществу, и в этом лежат корни девиаций и беззакония. Термин происходит от греческого слова νόμος — «закон» и отрицательной приставки ἀ. Мне кажется, моей аномии больше бы подошла латинская этимология, от слова nomen — «имя»: аномия как отсутствие имени, родства, семьи, истории. Тем более теперь, когда внезапный социальный кризис вызвал не только всплеск насилия в мире, но и мой личный кризис идентичности, когда слова, которыми ты себя определяешь, уже не очень работают. Когда твое имя, такое привычное и знакомое, оказывается просто черными буквами на белом фоне.