Как через шум изучить общество «моржей» Петербурга, протест, себя и мир вокруг?

Perito расширяет рамки рубрики об идентичности. Наши предыдущие материалы были сфокусированы на этничности, национальности, языке и семейной памяти. Сейчас мы хотим говорить и о других идентичностях: гендерной, территориальной, физических ограничений, вынужденной миграции. 

В этой колонке антропологиня и музыкантка Лиля Акивенсон рассказывает, как работа со звуком стала главной частью ее идентичности.

Я родилась и выросла в Кирове. Его часто путают с Кировском в Мурманской области. В таких случаях мне на помощь приходят три ассоциации с городом: дымковская игрушка, «Вятка-автомат», «Кировлес».

Кировского леса в моем детстве было и правда много. Как только я научилась самостоятельно ездить на автобусе в деревню к бабушке, то быстро поняла, что выходить за несколько остановок до конечного пункта и ломиться по бурелому, — это весело. Ничто не затмит подростковые переживания ужаса и восторга, когда идешь по лесу наугад, ориентируясь на звук трассы или полную тишину.

Кировский лес густой, черный и местами жуткий. Чуть зазеваешься, и вот ты уже стоишь по колено в ржавом ручейке, на незнакомом болоте или в такой чаще, что под пологами елок приходится проползать. Эта любовь к лесным блужданиям — одна из главных составляющих меня как личности. Я почти не помню свою детскую комнату, но зато до сих пор могу нарисовать маршрут от дачного крыльца до кустов лесной малины и смородины.

Не помню, как именно идея перестать пользоваться наушниками в общественных местах и слушать среду переросла в постоянную практику, но случилось это в 2013 году. Я тогда вставала в шесть утра, чтоб добраться от платформы Лось на северо-востоке Москвы до Газетного переулка в центре. Утренние маршрутки, электрички и метро казались мне жутким приключением. Я пробовала читать, рисовать и писать научные статьи, но ничего не получалось, выходило только сидеть и слушать.

Звуковые миры оказались приятным соседством, которое я давно искала. Я призналась сама себе, что даже повседневные шумы и скрипы занимают бóльшую часть моего воображения, чем какие-либо другие вещи. Думаю, я — высокочувствительный человек. Это просто моя особенность, я не могу игнорировать то, что слышу. Если музыку можно выключить, то окружающую среду нельзя.

У меня много вопросов к конструкту тишины. В детстве я регулярно пыталась ее обнаружить, но почти все попытки заканчивались провалом. Сейчас для меня «тихо» — это когда мало антропогенных звуков, не слышно голосов, шагов и машин.

У звуковых приключений есть и обратная сторона. Иногда мне получалось так ловко «остранить» речь, что я не сразу понимала, на каком языке говорят родители. Иногда я терялась в звуках, когда в разных частях квартиры одновременно работали три телевизора. Или просыпалась задолго до будильника от очень тихого шума за окном, похожего на звук капающей воды, и не понимала, реальный он или воображаемый. Иногда хотелось взять перерыв.

Сейчас для меня оптимальный вариант — это чередовать перенасыщенные звуковые среды с достаточно однородными. Иногда помогает просто установить зрительный контакт между звуком и его источником. Как только шумовая среда раскладывается на составляющие, то сразу теряет свое почти магическое воздействие на меня.

Несколько лет я училась в аспирантуре ИЭА РАН и полагала, что занимаюсь sound studies. Но мои настоящие исследования звука начали происходить совсем в иных, неакадемических условиях: в самоорганизованной образовательной инициативе «НИИ Шума», лаборатории Sound Relief, на семинаре полевой записи Sound (lost) in the field. Свой первый преподавательский опыт я получила на рейве в лесу. Сейчас это кажется чем-то утопичным и не имеющим отношения к реальности войн и репрессий. Мне сложно представить будущее, в котором это снова станет возможно.

Наверное, я не единственная, кто уже почти два года не слушает музыку. Я перестала следить за обновлениями на любимых лейблах и заниматься своим. 17 февраля 2022 года мы с соратницами и соратниками выпустили последний довоенный релиз, созданный на основе полевых записей. Он получился живым, насыщенным разными агрегатными состояниями воды.

26 февраля мы выступали во Владимире. В местном букинистическом магазине я нашла красивый и тяжелый фотоальбом про жизнь зубров в Беловежской пуще. Каждый раз, рыдая при чтении новостей, я доставала альбом и смотрела на зверей и деревья. В этом было много нечеловеческой, почти потусторонней поддержки, до концерта я жила в обнимку с книгой.

После начала войны, играя дома или на концерте, я видела один и тот же образ: дымится поле, от черной земли поднимаются клубы дыма, в воздухе летает пепел. Это видение возникало независимо от моего настроения, все звуки в этот момент складывались в саундтрек к этой страшной картине.

Одновременно с работой над причитаниями и плачами я участвовала как саунд-антропологиня в мультидисциплинарном исследовании «Пляж». Наша рабочая группа изучала городское сообщество «моржей» Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. В мои задачи входило иногда приходить к реке, по возможности пробовать загорать и делать полевые записи, раскрывающие специфику места.

Рекордер не всегда справлялся, поэтому впечатления от места я фиксировала в рукописный дневник наблюдений за звуком. Благодаря ему удавалось описать и собственные состояния. Той весной я не могла закрывать глаза во время слушания и записи среды: когда я теряла визуальную связь с окружающим миром, то соскальзывала в тотальный ужас и не могла с ним справиться.

Со временем я научилась находить на пляже уютные и странные звуковые пространства. Вот в радиоприемнике одного из загорающих играет задорная эстрада, чуть позже добавляются слои аудиогидов и колокольного звона, шум ветра и грохот трамваев на Троицком мосту. Это было похоже на передышку от окружающего мрака, звуки захватывали меня в своих непредсказуемых сочетаниях и динамике. В такие моменты мир мне казался чуть-чуть другим, главное, не закрывать глаза. Когда звуковое поле перенасыщалось, я всегда могла спуститься к реке и переключиться на лед. К маю проект закончился, я перестала слушать город и совсем забыла, что так умею.

До войны я участвовала в звуковой лаборатории Sound Relief. Мы исследовали, как через звук, шумы, речь, молчание конструируется политическое поле и звуковая история протеста и сопротивления женщин и квир-персон.

Я готовила работу «Нойз-шелтер». Мне хотелось передать свои впечатления в простом образе: в домиках, похожих на те, что я строила в детстве из подушек, одеял и стульев. По моей задумке, они вырастали из бетонных плит и луж заброшенного здания, в котором должен был пройти наш выпускной. Мое представление о безопасном пространстве дополнялось звуковым рядом. Внутри каждого домика раздавался шум разного рода (полевые записи, синтезаторный треск и скрежет, белый шум) — своеобразное приглашение к тому, чтобы выключиться из среды, поставить ее на паузу и отдохнуть.

Экспериментальная и нойз-сцена часто оказываются во власти ультрамаскулинной и ультраправой эстетики. Музыканты используют нацистскую символику и униформу в качестве сценических образов и работают со звуком так, будто хотят не просто встряхнуть слушателя, но и сделать ему немного больно. Мне хотелось переприсвоить нойз, чтобы шумовые звуковые практики воспринимались как safe space, в котором можно выдохнуть и закрыть глаза.

Для меня безопасное звуковое пространство — это место, где я могу побыть «никем» или вовсе «не побыть». Это ощущение идет из прогулок в перенасыщенной звуковой среде: тебя настолько захватывает разнообразие и противоречия сигналов, что ты перестаешь слышать в них собственные шаги и речь.

Домики из одеял так и не были реализованы. За несколько дней до финала лаборатории в бассейне на территории заброшенного здания нашли тело девушки, убитой сожителем. Безопасные пространства разрушились, но идея шума как укрытия остается со мной до сих пор.