Христианский секуляризм как признак расового превосходства

Секуляризм — принцип светскости, отделения религии от общественной жизни. Джоан Уоллах Скотт — исследовательница истории и одна из самых видных фигур в области гендерных исследований. Среди её известных работ — книги «Гендер и история» и «Женщины и права человека». В книге «Пол и секуляризм» Джоан Скотт развивает важную критическую мысль: светскость и права женщин, которые часто поднимают на щит в Европе и США, на самом деле не являются сообщающимися сосудами. Иными словами, светскость не ведет автоматически к появлению у женщин прав — напротив, первые проявления светскости только способствовали усугублению гендерного неравенства (женщины воспринимались как «религиозные» создания). А риторика о правах женщин появилась в большой политике только тогда, когда она стала выгодной точкой оппозиции мусульманским странам и их религиозным идеологиям — и наличие такой риторики не значит, что в светских странах права женщин тщательно соблюдаются. 

В ходе подготовки этой книги я была поражена тем, как, вопреки установившемуся противопоставлению религиозного и светского, христианство было включено в секуляризм. Я уже упоминала идею Хантингтона о столкновении цивилизаций, которая подразумевает противостояние западного христианства и сторонников ислама. Это ассоциирование христианства с западной демократией — устойчивая черта современного дискурса о секуляризме. По всей видимости, оно является наследием Вестфальского мирного договора 1648 года, положившего конец религиозным войнам в Европе и установившего принцип государственного суверенитета (в частности, право правителя самому определять религию на своей территории) для всего христианского мира. В результате государственный суверенитет (какой бы ни была форма правления) и христианская практика стали неразрывно связаны. 

Еще сильнее секуляризм и христианские традиции стали ассоциироваться друг с другом в XXI веке. Когда, например, верхняя палата Европейского суда по правам человека в 2001 году постановила, что в аудиториях итальянских государственных школ может висеть распятие, она сделала это (перверсивным образом, как может показаться многим из нас) во имя секуляризма. Суд заявил, что распятие является культурным символом, представляющим идентичность «итальянской цивилизации» и «ее систему ценностей свободы, равенства, человеческого достоинства и религиозной терпимости, и, соответственно, секулярной природы государства». В 2006 году папа Бенедикт XVI отождествил христианство с разумом (ключевой чертой секуляризма, раньше считавшейся у антиклерикалов Европы антитезой католицизму), приписав ему развитие Европы и противопоставив его (со ссылкой на мнение византийского императора XIV века) иррациональному насилию ислама. 

Когда я начинала это исследование, я полагала, что ассоциация религии исключительно с исламом была вызвана тем, что мусульмане стали привлекать к себе все больше внимания в результате Иранской революции 1979 года, роста числа мусульман, проживающих в странах Западной Европы, а также вследствие террористических атак 11 сентября 2001 года на Всемирный торговый центр в  Нью-Йорке. Но я выяснила не только, что христианство — иногда скрыто, иногда явно — встроено в дискурс секуляризма, но и то, что есть целая традиция, указывающая на арабов и мусульман как на других для индоевропейских арийцев, которая появилась задолго до новейшей истории, и связана с формулированием идентичности западных национальных государств и их колониальными притязаниями. Эдвард Саид часто цитировал работы Эрнеста Ренана, филолога и философа, в качестве иллюстрации ориентализма. Вот что Ренан говорит в своей лекции в Коллеж де Франс в 1862 году:

Ислам может существовать только как официальная религия; он гибнет, когда он сводится к свободной и индивидуальной религии. Ислам — это не только государственная религия, подобно католицизму во Франции Людовика  XVI и до сих пор в Испании; это религия, которая исключает государство… Ислам — самое полное отрицание Европы; ислам — это фанатизм гораздо более худшего толка, чем тот, что был известен в  Испании во времена Филиппа  II и  в  Италии во времена Пия V. 

Томоко Масукава, не ограничиваясь Францией, пишет, что такой взгляд на историю имел ключевое значение для установления «сущностной идентичности Запада» через контраст с его религиозными другими. 

В ходе XIX  столетия ислам <…> сделался еще более чужим. Вместо того, чтобы осуждать ислам как роскошный, высокомерный оплот восточного безбожия, на его царство отныне взирали снисходительно, как на узкое, косное и искаженное, а его главные атрибуты считались обусловленными национальным, расовым и этническим характером арабов, наиболее воинственных и непокорных представителей семитов. 

Джил Аниджар отмечает, что в этот период «религия — это Восток, имперское царство, которым нужно править и подчинять себе, бомбить, реформировать и цивилизовать». По его мнению, дискурс о секуляризме всегда включал в себя христианство, противопоставленное исламскому другому. Но даже если так было не везде, важная мысль заключается в том, что у дискурса о секуляризме был антимусульманский аспект, на который можно было опереться — как это недавно и  случилось — всякий раз, когда упоминалась эта концепция. 

Есть связь между акцентом на гендерном равенстве в  сегодняшнем дискурсе секуляризма и его антиисламской позицией, уходящей корнями в эту колониальную историю. Когда имперская власть завоевывала арабские земли, она ссылалась на «варварское» обращение «туземных» мужчин с их женщинами. Более того, она смешивала расу и религию в фигуре арабского мусульманина. Ислам был символом неполноценности арабов точно так  же, как христианство — знаком белого превосходства. Так, лорд Кромер, британский агент, после оккупации в  году Египта, писал, что «положение женщин в Египте — роковая помеха для развития мышления и характера, которое сопровождает установление европейской цивилизации».

Цивилизационная миссия оправдывалась как средство повышения статуса арабской/мусульманской женщины, изображавшейся более униженной по сравнению с белой женщиной — даже когда белая женщина не имела гражданских прав или не претендовала на равное обращение по закону. Если ислам преподносился как подавляющая женщин система, то секулярное христианство пропагандировалось как форма отношений между мужчинами и  женщинами, основанных на асимметрическом взаимодополнении. Это превосходство западной организации полового различия подтверждалось его противопоставлением Востоку, пребывающему во мраке невежества, который представлялся регионом расовой (и  тем самым социальной, политической, экономической) неполноценности — если вообще не постоянной (биологической) неполноценности, регионом, далеко отставшим на пути развития. 

Для того чтобы объяснить его в категориях выживания сильнейшего, брались на вооружение дарвиновские понятия. Белая кожа ассоциировалась с  «нормальными» гендерными системами, темная — с  незрелостью и перверсией. Таким образом, гендерное и расовое неравенство служили оправданием друг для друга; они принимались за неоспоримые факты естественной истории. Репрезентации расового различия неизменно сексуализировались, хотя и по-разному. Антильский психиатр Франц Фанон предложил следующее объяснение «биологической опасности», которую, по его наблюдениям, белые ассоциировали с колониальными субъектами. 

«Для  большинства белых мужчин негр представляет сексуальный инстинкт (в его грубом состоянии). Негр — воплощение генитальный потенции, преодолевающей любую мораль и запреты». 

Этот мужчина с темной кожей (Фанон говорит не только о черных африканцах, но и об арабах) изображается как отвергнутая альтернатива, в буквальном смысле темная сторона, подавления либидо, которого требует цивилизация. Если он еще и пугающе привлекателен, то потому, что выражает фантазию «цивилизованного белого мужчины», его иррациональную тоску по необычайным временам ничем не ограниченной сексуальной свободы, по оргиастическим сценам безнаказанного сексуального насилия или разрешенного инцеста. Проецируя свои собственные желания на негра, белый мужчина делает вид, что у негра они «как будто» есть на самом деле. В представлении Фанона желание служило связующим звеном между гендером и расой в психической политике европейцев; гендерные различия были продуктом сложных переплетений семьи, расы и нации. 

Энн Лаура Стоулер напоминает, что «раса была первичной и изменчивой категорией для колониального капитализма, а распоряжение домашней сферой играло в этом ключевую роль». В этом смешении раса не только сексуализировалась (как это описывает Фанон), ей также приписывались религиозные коннотации. Христианство было знаком белого превосходства; ислам представлялся как одна из «прочих» религий, которые практикуются цветными людьми низшего сорта. Обращение в  христианство предлагалось в качестве способа приобщения к цивилизации так называемых отсталых народов — именно поэтому миссионеры часто отправлялись в колонии лидерами стран, которые в остальном были совершенно секулярными. Но религии также ранжировались в зависимости от того, как они обращались с  женщинами: место женщины в каждой из этих разных систем становилось отличительным признаком превосходства одной (христианства) и неполноценности другой (ислама, веры в духов, политеизма).