«Единственный вариант — залипать в телефоне, потому что больше никакое политическое действие вам недоступно»

Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.

В 2022 году русскоязычное пространство интернета погрузилось в дискуссии о высказываниях в социальных сетях — кому и что можно публиковать во время конфликта в Украине. Уже несколько лет в России действует цензура. Первые уголовные дела за лайки и репосты появились еще в 2018 году. В 2022-м статей, регулирующих публичные высказывания, стало больше, а наказание увеличилось до 15 лет тюремного заключения. Что на фоне этого происходит с пользователями соцсетей и что происходит с социальными сетями глобально? Об этом редакторка Perito Елена Срапян поговорила с исследовательницей медиа и аспиранткой Школы философии и культурологии ВШЭ Екатериной Колпинец. В 2022 году в издательстве Individuum вышла ее книга «Формула грез. Как соцсети создают наши мечты».

Какое место в нашей жизни занимают социальные сети и как изменил ситуацию 2020 год?

Год пандемии стал переломным, онлайн-пространство стало занимать намного больше места в наших повседневных действиях. Пространство физической дистанции стало очень быстро заполняться цифровым. Оказалось, что почти все можно делать дистанционно: работать, выступать, общаться, заказывать еду, продукты.

Почему главной соцсетью 2020 года стал тик-ток? Потому что танцы, пироги синего цвета, прыжки котов через туалетную бумагу оказались более востребованы в карантине, когда все заперты в своих домах, чем фотографии из модных мест. Ким Кардашьян в 2020 году отмечала свой день рождения на острове с толпой народа. Скандал: почему одни должны сидеть соблюдать карантин, а другие, более привилегированные люди на него могут плевать? Образы красивой жизни, эксклюзивного доступа оказались не так востребованы, как повседневные действия.

Как работают ограничения в социальных сетях и как они меняют наши представления о морали и этике? Например, дискурс в отношении обнаженного тела.

Ограничения устанавливают платформы, не мы. Компания Meta в лице Цукерберга говорит нам, что нельзя self-harm, нельзя расистские высказывания, нельзя суицид, нельзя насилие, нельзя ничего. Вы не можете с этим не согласиться: вас просто удаляют.

Моя подруга вчера запостила текст Wonderzine про Аллу Гутникову, случай с насилием со стороны репетитора, и сказала, что ненавидит такие отношения в академии, в университетах, постоянные сексуальные домогательства, сколько можно это терпеть. Инстаграм удалил три ее сторис подряд. Она не призывала к насилию, никого не оскорбляла, но кто-то все равно пожаловался.

И параллельно мы в России существуем в пространстве самоцензуры. За дискредитацию армии приходят неимоверные штрафы, и это только часть репрессивных действий.

В мировом контексте сложилась довольно жуткая ситуация, об этом пишут Сара Фраер в No filter, Кристал Абидин, Тим Хайфильд и Тама Ливер в Visual Social Media Cultures. Они говорят, не должна платформа на полтора миллиарда пользователей управляться из одной точки. Неважно, вы в Афганистане, в Африке, в Сыктывкаре, в Париже — все вынуждены следовать одним правилам. Вы не можете это оспорить. Поэтому инстаграм такой пластмассовый.

Моя книга посвящена шаблонам, визуальной и культурной доминанте. Потому что, если вы не будете свою боль или проблемы выражать в приемлемой форме, вас просто выкинут. И неважно, кто вы, Канье Уэст или студентка ВШЭ. Я согласна с рядом исследователей медиа, в том числе с Полиной Колозариди. Она сказала, что все социальное, что есть в социальных сетях, перешло сейчас в мессенджеры. Сами соцсети теперь только про перформативное, игру на публику, балансирование между троллингом и искренностью.

Мне кажется, что до конфликта в Украине, по крайней мере в русскоязычном пространстве, было несколько форм представления себя другим. Когда началась война, эти формы заметно затрещали. Люди начали представлять себя в новом качестве, например более активистском.

Активистский сегмент в США, например, или в Европе — мейнстримный. В аккаунте самого Instagram в инстаграме, где 550 миллионов фолловеров, активизм, инклюзия, diversity. Это часть либерального, капиталистического мейнстрима. У вас есть лайфстайл, нейл-арт, животные в модных костюмчиках, и вот там же есть активизм.

В России это маргинальный сегмент. У вас, у меня есть цифровой пузырь, и вам кажется, что массы людей ударились в активизм. Это абсолютно не так. Активизм остается миноритарным и локализованным в определенных стратах — околоуниверситетских, окололитературных, околомедийных. Кто-то может что-то репостнуть, как Кристина Асмус, и попасть под штраф или уехать из России и начать постить. Но это нельзя назвать активизмом в прямом смысле слова. Человеку со стороны, который смотрит собак, котов, рецепты, если ему это показать и сказать что-то, не вдаваясь в контекст, он не поймет, о чем речь.

Я ехала в ночном автобусе летом с Китай-города и села повыше, чтобы смотреть, что у людей в телефонах. И все через VPN смотрели инстаграм. Мужчины, женщины, 40 плюс, 50 плюс — и все смотрят что? Друзей, знакомых, дачу, рецепты обязательно, рукоделие. Это иллюзия, что все захвачены какой-то повесткой.

Отмотайте до 24 февраля мой любимый официальный аккаунт Instagram: Таймс-сквер, Биг-Бен, Эйфелева башня в тот день были с желто-голубыми флагами. В официальном же аккаунте ни одного поста, ни одной сторис. Люди живут в своих метавселенных, и им вообще плевать, что происходит за их пределами. Их повестка может быть леволиберальной, праволиберальной, более консервативной, более левой, но она зациклена на себе. Если вы сидите на Reddit, то, наверное, видели, как выглядит леворадикальная культура или, наоборот, альт-райт. В мире инстаграма этого не существует вообще. В этих трендах нет нашей войны, или сирийской, или «Талибана», африканских войн. Розовый купол.

Но сведение широкой публики социальных сетей в России к котикам и рецептам тоже достаточно сильная примитивизация. Все равно конфликт меняет ландшафт соцсетей как минимум потому, что они оказываются заблокированы.

Я согласна, что не стоит сводить к рецептам и котикам, но люди стали избегать этой темы. Причем и в Z-ключе, и в антивоенном, в милитаристском, антимилитаристском. Я помню поправки в Конституцию. Куча друзей, которые ничего такого никогда не постили, тогда написали: «Нет поправкам».

Вот вы едите картофельное пюре, копаете огород, кот у вас там, дача, и тут «Нет поправкам». Когда были «Мемориал» [объявлен в РФ «иностранным агентом» и ликвидирован], иноагентство, аресты, от людей, не связанных с этим, я ничего такого больше не видела.

Интересно даже не то, что люди постят, а то, чего они не постят. Мы, очевидно, находимся в пространстве очень серьезной самоцензуры.

Да, могут посадить за лайк. Есть такой страх, я думаю, что небезосновательный. Культура доносов никуда не делась. И в 2020 году, и в 2021-м, и особенно в 2014 году, после Крымской весны, всем казалось, что можно спрятаться в своей частной жизни. Сейчас уже этого ощущения нет. Такое разрушение комфортного пространства существования уничтожает ощущение безопасности.

Когда мы говорим о том, что больше нет safe space в пространстве социальных сетей и даже мессенджерах, мне хочется переместиться в физическое пространство и поговорить о миграции, которую мы сейчас наблюдаем. В первую волну в основном уезжали люди, которые так или иначе были уже в тех местах, куда они отправлялись, и были они там туристами. А сейчас они остаются там жить и встречаются с совершенно новыми вопросами. В сентябре уехали люди, которые просто смогли куда-то добраться. Глобальный путешественник, о котором вы пишете в книге, оказался в ситуации вынужденной миграции. Как это поменяло публичное поведение людей в социальных сетях и какие точки напряжения появились?

Встречный вопрос: вы знаете о существовании такого медиа, как «Московская щука»? В апреле они приехали и открыли филиалы в Тбилиси, в Ереване. Сначала они писали на русском языке, а теперь стали на английском. Не на грузинском, не на армянском, а на английском. Они перенесли все с Патриарших туда, вообще никак не адаптируя. Пять мест в Тбилиси, где готовят поке. Обзор коворкингов. Это все может быть смешно, «я приехал в Актау, там нет тыквенного латте», но люди ищут, за что зацепиться. 

А еще, это востребовано. Люди приезжают на новое место, и они не пойдут на рынок в Ереване есть местную еду. Моя знакомая недавно приехала в Марокко (а я очень люблю Марокко и ела не раз на рынке Джамаа-эль-Фна) и в ужасе говорит: «Боже, еле нашли нормальный ресторан, антисанитария полная». А потом я смотрю ее рилс, где перед ней танец живота, официанты подносят коктейли, и для нее это нормально.

Много кто говорил, от Жижека до мелких блогеров, что глобализация закончилась, но это не так. Люди думают, что они приедут в любую точку — в Африку, Норвегию, Марракеш, Ереван — и там дадут бургер, нальют коктейль и будет коворкинг. Даже то, что карточки не работает, людей не останавливает, они хотят, чтобы все было как в Москве.

В нашем цифровом пузыре кажется, что деколониальный дискурс проник в умы, что так нельзя себя вести, что нельзя эксплуатировать местное население, когда приезжаешь в другую страну, но это внешняя сторона дела. Вы можете сколько угодно публично посыпать голову, но поступаете вы совершенно по-другому, как в скандале с постом Варламова. Мои друзья приехали к знакомому в Самарканд и пошли сразу искать рейв русских людей в заброшках. Им плевать, что происходит в Самарканде. История страны, политика, каракалпакстанский конфликт… Какая разница? Я хочу жить комфортно — и точка. Это столкновение политического контекста, когда человек вынужден бежать из своей страны, и капиталистического потребления, от которого так просто никто не откажется.

Люди ищут точки, за которые можно зацепиться, держаться, как за якорь, и существовать на плаву. Потому что сил, чтобы внедриться в чужую культуру чужой страны, у людей нет. Вы можете сколько угодно декларировать, что вы не такой, что вы колониальные комплексы в себе преодолели, — ничего подобного. На уровне комфорта отказаться от этого, если вы жили в ЦАО в Москве, нереально.

Невозможно просто снять колониальную практику, как грязную рубашку.

Да! Особенно если ваш комфорт обеспечивали другие люди, те самые мигранты в Москве, которые привозят вам еду, убирают ваши улицы, «пикают» товары во «ВкусВилле» на кассе. Поэтому такие медиа, как «Щука», выстреливают сразу. Это попытка воссоздать сейф-спейс на новом месте, где вы не знаете ни языка, ни культуры.

Я хотела бы поговорить о том самом колониальном поведении в социальных сетях. У нас есть визуальный шаблон из серии «фотографии с местными племенами», куда тебя привезли на экскурсию.

Да ладно бы, если бы с местными племенами. Другое дело, когда вы на Мальдивах разгоняете все местное население, которое вам мешает сделать фотку на белоснежном пляже. Они могут быть только в качестве людей, которые убираются в ваших домиках, но ни в коем случае не в кадре. Вы диктуете местным, какими они должны быть: они должны быть либо с вами и улыбаться, либо просто исчезнуть с лица земли. В любом случае вы выступаете властным субъектом, который диктует другим, что им делать.

Сейчас подобные практики осуждаются. Есть очень забавное видео в тик-токе: парень в мексиканском костюме с маракасами ходит сначала по американскому университету, спрашивает, насколько приемлем его костюм. Ему все говорят, что это культурная апроприация, это ужасно. А потом он приезжает в Мексику и спрашивает то же самое у мексиканцев. На что мексиканцы отвечают: «Чувак, отличный костюм». Мне кажется, что разговор за или против все равно остается западноцентричным, патерналистским. С другой стороны, колониальная ситуация задает людям формы поведения и формы представления себя внешнего. Я работаю антропологом в Амазонии, и моя подруга из народа ашанинка однажды взяла и смастерила дочерям для фотографии костюмы из пальмовых листьев, которых у ашанинка никогда не было, то есть она воспроизвела медийный шаблон. Как мы можем услышать людей, которых мы снимаем в поездках? Что делать с этим? Есть ли какая-то безболезненная линия поведения или ее нет и не может быть?

Я думаю, что нет. Все модерации и паттерны поведения, репрезентации сконцентрированы в одном месте — в Кремниевой долине. Одна точка задает доминанту — культурную, поведенческую, политическую, социальную, телесную — для всего мира, для всех пользователей. Сколько бы они там ни говорили о diversity, это абсолютно капитализированные, неолиберальные шаблоны.

Как условный черный человек может себя показать? Он должен быть улыбчивым, приятным, должен говорить «Black lives matter». Это очень важно — агитками изъясняться. Он не может обматерить вас или сказать что-то, что пойдет поперек этого дискурса. Они дают голоса людям из Ирана, из Афганистана, из Саудовской Аравии. Есть девушки в хиджабах, но они опять же вписаны вот в эту «милую» эстетику: говорят тихим голосом, не танцуют тверк, не сжигают хиджабы, ничего. У нас есть в хиджабах, есть чернокожие, есть азиаты, все такие милые — это не пространство конфликта.

Нельзя сказать что-то неконвенциональное на широкую аудиторию: вас сразу заблокируют. Последние лет пять востребованы исследования азиатских сегментов соцсетей, в частности Кристал Абидин ими занимается. Наверное, единственный выход из ситуации — это создавать исследовательские материалы о разных регионах, писать про индийский инстаграм, про Южную Африку. Один номер журнала Celebrity Studies был посвящен индийским соцсетям.

Meta не терпит конфликта, поскольку конфликт мешает монетизации?

Естественно.

Можем ли мы говорить о каком-то экстрактивизме в такой ситуации? Нового цифрового образца.

Думаю, что нет. Нового нет, потому что он старый, просто новая форма. Уже не такая популярная, кстати: раньше было много фотографий из путешествий в главном аккаунте Instagram, сейчас их уже нет. Сейчас какой-то стрит-стайл, нейл-арт, глитч-эстетика, нейросети. Жанр тревел-блогов просел после ковида. Тот же Бали стал абсолютным штампом, это уже не какое-то реальное место, это имя нарицательное.

Если вы продаете вебинары, вы должны оттуда вещать, иначе вы не успешный человек. Это уже не места, а декорации для людей. Дубай тоже не-место, фон для рилсов, тик-токов, сторис.

Но Дубай сам себя делает не-местом.

Ну да, такая транзитная зона. Не-места — публичные переходные пространства, транзитные типа аэропортов, или вокзалов, или супермаркетов, где не происходит никакой публичной жизни, где вы находитесь в переходе из одного места в другое [не-место — термин, введенный Марком Оже в книге «Не-места. Введение в антропологию гипермодерна», — Прим.ред]. Есть места, маркированные как рай, назначенные: Бали, Мальдивы, Пхукет. Есть транс-пространства, транзитные: турецкий Каш, Дубай. Маркер, что ты востребованный, у тебя есть деньги заплатить за то, чтобы там жить.

С новой миграцией иерархия стран стала очень явной.

Да, стратификация очень сильна. Кто попроще, тот живет в Ереване, Тбилиси в съемных комнатах по цене квартиры в Москве. В Сербии. Побогаче — в Каше, Черногории, совсем богатые — в Дубае.

Европа еще. Вся интеллектуальная элита в Европе.

Берлин! Берлин, естественно. Страны Балтии еще, мы забыли. В общем, есть иерархия стран, причем созданная с полпинка. И это тоже про иерархическое мышление. Нельзя просто взять и переехать. Нужно приехать и сказать: «Я в Риге! Я здесь, а вы там, поэтому я лучше, я лучше вас!» И это тоже к вопросу о колониальности и поиске иерархии: кто более белое пальто надел, кто молодец, а кто лох по жизни.

Возможно, что кризис иерархии. Прежняя сломалась, и теперь нужно выстроить новую, найти себе место, и оно должно быть красивым. А как устроить себе красивое место? Традиционно отстроиться от другого.

Меня это очень забавляет, потому что постколониальная риторика, какое-то покаяние, оно же вписано в дискурс о горизонтальности. У нас вот соцсети, мы по горизонтали все общаемся, мы все пацаны нормальные. А на деле как с «Московской щукой»: латте неси.

Интересное расхождение желаемого и действительного, репрезентации, вот этого вот перформанса и реального положения дел. 

К слову, об иерархиях. Мне хочется поговорить о новом языке, который звучит в медиа.

Да, осознанность появилась, бережность, проговаривание.

С началом боевых действий терапевтический дискурс столкнулся как раз с некоторым кризисом. Что с ним происходит и почему он так популярен?

Я думаю, что это связано с мощным запросом на самопомощь. У нас не работают традиционные институты, вы не можете пойти в университет и попросить, чтобы с вами там по-человечески поговорили. На работе вас выжимают по KPI, даже если вы на самокатах по опенспейсу передвигаетесь.

Я смотрела топы продаж «Подписных изданий», магазина «Москва», и там были все книги «Сказать жизни „да“» Виктора Франкла, Николай Эппле был, «Неудобное прошлое», но остальное — self help. Это связано, с одной стороны, с давлением иерархий, а с другой — с тем, что вам постоянно говорят, что этих иерархий нет, они размываются, что мы существуем в горизонтальной ситуации. Человек, который видит одно, а слышит другое, абсолютно дезориентирован и готов опереться на любые аффирмации.

Журнал «Кинжал», который писал о карьере, опубликовал материал: «Мы сходили на тренинг Блиновской и рассказываем, почему это работает» [статья в декабре 2022 года называется «В чём сила тренингов по исполнению желаний», — Прим.ред]. Нью-эйдж конца 1980-х, который брал свое начало в новом спиритуализме 1960-х годов, обрастает диджиталом и срастается с экономикой внимания.

Все логично: IT-индустрия страстно неолиберальная, соответственно в ней будут такие нью-эйдж-элементы.

Даже люди в нашем университете начинают говорить на этом языке: «инсайт», «ресурс». Я думаю, что этого будет больше. Кто-то переживает, что родственники будут говорить языком Соловьёва, а я боюсь, что люди будут говорить языком Митрошиной и Блиновской.

Новый спиритуализм: реальности не существует, есть только мышление. Если твоя жизнь плоха, то только потому, что ты думаешь не так. Если ты не можешь настроиться сам, есть люди-проводники, которые пришли к успеху — к Дубаю, к Москве-Сити. Реальности нет, политики не существует, социума нет, есть только мышление.

Это абсолютно синергично с позицией Meta, Кремниевой долины в целом.

Да, и об этом многие писали: Ричард Флорида в «Креативном классе», Дэвид Брукс — эрзац-версия дзен-буддизма, который проповедовал нам Стив Джобс. Реальности не существует, надо просто переключиться на правильные вибрации. Такая таблетка быстрого действия.

Судя по всему, это не очень работает: продажи антидепрессантов в России выросли на 70 процентов с прошлого года.

Наоборот, история с антидепрессантами органично дополняет этот контекст: ты должен сделать все для того, чтобы тебе не было плохо. Поэтому я хочу спросить: в одном из выступлений вы говорили о связи капитализма и думскроллинга.

Я думаю, что никакого думскроллинга не существует. Капитализм изобрел не думскроллинг, а чувство вины за него, как и FOMO. Нет никакого FOMO, это абсолютно нормальная ситуация, когда у вас нет прямого доступа к друзьям, вы следите за ними, грустите, что не рядом. А чувство вины идет в нагрузку: это нехорошо, грустить нельзя.

Думскроллинг также просто перевешивает все чувство вины на индивида. Как будто нет широкого контекста, политики, социума, нищеты, экономического кризиса, когда единственный вариант — залипать в телефоне, потому что больше никакое политическое действие вам недоступно. И вам говорят: не надо так делать, плохо! Мне кажется, нужно просто наплевать на чувство вины.

Последний вопрос — о людях, которых нет в социальных сетях. С одной стороны, они оказываются как бы невидимыми для нашего разговора. С другой, соцсети меняют мир даже для тех, кто в этих соцсетях не находится.

Я так не думаю. Если вас нет в соцсетях, значит, вы есть в мессенджере.

Но я говорю о ситуации, когда у человека правда нет соцсетей. На планете достаточно много людей с кнопочными телефонами.