Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Александр Семёнов — руководитель проекта «Акватилис», морской биолог, подводный фотограф и оператор. Его работы вы могли видеть в журналах о путешествиях и науке, рекламе Apple, документальных фильмах «Моей планеты» и Би-би-си. В 2017 году вышла книга Саши «Волшебный мир холодных морей». Большую часть года он работает начальником водолазной службы на биостанции МГУ в Мурманской области. Мы съездили к Саше на Белое море, чтобы поговорить об экологии, антропогенных факторах в океане и международном сотрудничестве в это сложное для науки время.
Давай немного поговорим о водной экологии. Когда ныряешь, с какими антропогенными факторами в море ты сталкиваешься?
Я не эколог, моя экспертиза — это только мой собственный опыт. На мой взгляд, антропогенный фактор в океане немного переоценен. Океан занимает 72 % поверхности планеты, средняя глубина океана — четыре километра. Это огромный котел с жизнью. Антропогенное, конечно, под водой есть. Районы вылова рыбы и криля довольно значительные и, например, перекрываются с ареалами питания пингвинов и китов.
Но планета хорошо восстанавливается, если человек прекращает добычу, у природы колоссальные возможности саморегуляции. Мы завозим крабов в Баренцево море, там случается экологическая катастрофа, а через 15–20 лет ситуация выравнивается.
Случаются и ложные тревоги. Пару лет назад был скандал, что «на Камчатке военные слили гептил». Оказалось, что это был естественный процесс, «красные приливы». Размножаются ядовитые водоросли, и умирает весь подводный мир, включая рыбу, тюленей, осьминогов. Но в этом же году все зарастает.
Получается, что все морские системы саморегулируются?
Да, это вопрос времени. Так было всегда, мы просто ускоряемся. Но в прежнем виде обычно ничего не восстанавливается.
А как же стремление человека законсервировать все в некоторый момент времени: Красная книга, программы по сохранению видов?
Человек, очевидно, ускоряет процессы вымирания многих ребят, и кого-то он пытается спасти. Я плохо отношусь к истреблению видов ради прибыли. Если мы говорим о влиянии городов на экосистему, о вырубке лесов, то есть только один путь решения этих проблем. Нам нужно больше ресурсов, у нас общество потребления. Никто не собирается снижать уровень комфорта, который постоянно растет. И чтобы вернуть все на 60–80 лет назад, нужно население урезать вполовину.
За каждым человеком тянется такой след. Сколько он производит мусора в год, сколько ресурсов потребляет, сколько нужно выкопать ценных металлов из земли на все его приборы, одежду и так далее. Если ты посмотришь на потребителей ресурсов, которые живут при суперкапитализме и у которых высокий уровень комфорта, на них тратится много ресурса, да. Но бедные густонаселенные страны забрасывают все мусором так и используют природные ресурсы так…
В том числе потому, что там производится и добывается все для западных стран. Это же аутсорсинг экологической катастрофы.
Да, в том числе, конечно.
Расскажи о мусорных островах в океане. Что ты об этом знаешь?
Есть водовороты течений, которые сносят мусор в определенные места. И есть реки из мусора, которые, правда, текут через моря. Но когда мы делали экспедицию «Акватилис», я пошел искать, где же эти мусорные острова. Я зашел в институт 5Gyres, пошел к специалистам по спутниковым снимкам, говорю: «Нафоткайте мне, пожалуйста, мусорных островов». Они ответили: «Где?»
Может локально образоваться большое мусорное пятно, да, такое бывает. Как и с водорослями, и со всем остальным. Но это ненадолго: мусор потихонечку обрастает и тонет, мусор разрушают грибы и бактерии. Периодически его собирают сетями, есть новый проект Ocean Cleanup — они очищают океан от мусора. Правда, другие ребята посчитали, сколько они вынимают мусора и сколько тратит их корабль топлива и ресурсов, и оказалось, что они больше вредят.
Если смотреть с нашей точки зрения, то мусор в океане — это очень плохо. Ты едешь на Бали, а там валяются прокладки, подгузники, какие-то пакетики от сока, мертвая свинья. Ныряешь на Мальдивах, идешь от атолла к атоллу, а там баночки из-под майонеза. Но весь этот мусор прекрасно обрастает, разрушается солнцем, его сжирают потихонечку. Он, конечно, разбивается на микропластик, который толком еще никто не изучил. Он как-то влияет на потенцию балянусов, какие-то животные его едят и грустнеют, другие не грустнеют, пока мало данных, как о вейпах примерно. Вроде плохо, а вроде как бы и в каждом человеке куча микропластика. Все, чем он плох, — он может выделить чуть-чуть токсинчиков, проходя через пищевод. Но три дня в Москве заменяют год поедания микропластика ложками.
Любой мусор, который попадает в океан, через некоторое время превращается в субстрат. И сейчас этот субстрат становится кораблем для переселения видов между морями и океанами. Например, мы в Средиземном море выловили канистру, на которой были голожаберники из Бразилии. Происходит великое переселение видов, и мы, скорее всего, увидим заселение более конкурентноспособных видов в новые моря.
Если мы перестанем мусорить, нам самим станет лучше жить: у нас будет чистый океан, пляжи. Но если кого-то очень заботит судьба планеты, то все будет окей. Мы вымрем от очередной бубонной чумы, какой-нибудь модификации оспы, и после этого планета встряхнется, города зарастут, и в океане все будет хорошо. И рифы новые вырастут.
Мы ездили изучать, как на Мальдивах разрушились рифы. Все говорят: человек, климатические изменения. А несколько лет подряд Эль-Ниньо — потепление верхнего слоя воды, природное колебание. Кораллы — стенобионтные животные, они существуют в очень маленьком диапазоне температур. Кораллы живут в симбиозе со специальными зверушками, зооксантеллами, которые могут сваливать в случае, если кораллу слишком жарко. И кораллы обесцвечиваются, болеют, обрастают губками. Но если они снова почувствуют себя здоровыми, зооксантеллы возвращаются.
Кораллы правда светятся перед тем, как умереть? Это было в «BBC. Планета Земля».
Может быть. Никогда не замечал. Невозможно же застать, когда он умирает. Кальмары перед смертью светятся, сияют. Каракатицы перед тем, как умереть на суше, переливаются всеми цветами и чихают. Вот там грустно.
В общем, ныряем мы на раздолбанном атолле. А потом подплываем ближе, смотрим — на обломках маленькая плюшка живого коралла, с другой стороны — другая, третья, и коралльчики упругие, в тонусе. Кораллы растут медленно, но если очередные Эль-Ниньо их не снесут, то через 500–800 лет будет новый прекрасный риф на этом месте.
А еще животные привыкают. Есть кораллы на Ломбоке в Индонезии. В отлив они выходят на поверхность и нагреваются — потрогать невозможно. Потом их снова закрывает водичкой, а водичка там бьет из ключей, холодная. И они живут. Может, когда на Мальдивах эти неженки разлетятся, с Ломбока кораллы долетят туда личинками, осядут и вырастут. И пока вода не будет под 50 градусов, они даже не чихнут.
А как же два градуса, на которые должна потеплеть вода в мировом океане? Говорят, что они фатальные.
Фатальные. Изменения климата уже есть, хотя 10 лет назад никто в них не верил. Даже здесь, на Белом море, все сложнее планировать работу: не знаешь, когда появятся морские ангелы, когда сойдет лед. Ожидаешь, что он сойдет у тебя в конце мая, а он возьмет и сойдет в начале апреля, и здесь все процессы запустятся раньше. Или, наоборот, слишком поздняя весна.
В Италии крупнейшая засуха за последние 70 лет. Если ничего не делать, то в какой-то момент запустится необратимая цепочка реакций с таянием ледников, с пересыханием рек, со всемирным голодом, с засухами на плодородных почвах.
Получается, что изменение климата угрожает в первую очередь нам?
В глобальном масштабе да. Важно защищать природу всеми возможными силами и вводить это на государственном уровне стран в общее образование, потому что наши потуги по сбору бутылок для «Собиратора»… Я не говорю, что это бесполезно, но на общем фоне это капля в море.
Мы с тобой на биостанции МГУ. Что ты здесь делаешь и как тут оказался?
На биостанцию я попал сразу после университета, в 2007 году. Я тогда закончил кафедру зоологии беспозвоночных на биологическом факультете МГУ. Я напросился на биостанцию, директор биостанции Александр Цетлин меня взял ассистентом водолазов. Я помогал водолазам, страховал, доставал материал из воды и сам начал нырять. И хотя я был выпущенным из университета морским биологом, я впервые увидел, как подводный мир выглядит по-настоящему. Он выглядит совсем иначе, чем рисуют в учебниках: все разнообразное, красивое, цветное.
Я стал доставать из-под воды зверье и фотографировать на коленке, в чашке Петри, на дешевую камеру с пластиковым объективом, со светильниками, которые я скручивал с микроскопов. Через несколько лет мне предложили быть начальником. Уже 11 лет я руковожу водолазной службой.
А почему ты не захотел заниматься наукой дальше?
Наука в том виде, в котором она представлена в университете, мне немного претила. В аспирантуру я, например, не пошел. Сейчас я гораздо спокойнее к ней отношусь, потому что я взрослый, рассудительный мужчина уже (смеется) и понимаю, что все это, правда, необходимо. Но когда ты студент, идешь заниматься биологией, чтобы, не знаю, спасать коняшек или дружить с осьминогами, или еще что-нибудь, и втыкаешься в эту академическую ерунду и бюрократию… Фу, гадость какая! Нет, слишком серьезно.
Я диплом сделал, как художественное произведение. Там разделы правильные, но еще в нем трехмерные картинки, красивые рисунки, все это хорошо сверстано. Я могу сейчас защитить кандидатскую — сдать экзамены и через полгода написать диссертацию просто по методологии подводных съемок и наблюдений. Но мне пока это не нужно.
Хотя первые потуги в подводной фотографии были позорищем. Ты ловишь фокус, а эта хрень разворачивается к тебе жопой или сваливает из кадра. Ты висишь в трехмерном пространстве без точки опоры, дышишь, на вдохе и выдохе изменяется глубина, в руках бокс, руки мерзнут, по ним течет. Я раньше нырял в костюме XL — складки были, как у шарпея.
Расскажи, как ты стал знаменитым.
Это заняло какое-то время (смеется). Сначала я завел блог в ЖЖ. Потом появился проект «Акватилис». Мы сначала задумали его как кругосветную экспедицию, собрали деньги краудфандингом, купили лодку. И потом поняли, что это нереальная затея вообще. На каждой локации нужно совершить 20–30–50 дайвов, чтобы понять, что там происходит.
В итоге «Акватилис» стал брендом научно-популярного продакшена, под эгидой которого делаются книги, документалки, который зарегистрирован в Web of Science как экспедиционный проект. Даже в Nature статья есть, которая ссылается на экспедицию «Акватилис».
Нас в команде трое: моя жена Майя Семёнова, наш итальянский коллега Армандо Макали и я.
Когда я понял, что у меня скапливается уникальная коллекция изображений, потому что в северных морях мало кто снимает, я просто открыл Гугл, набрал «список топовых научно-популярных журналов в мире». Выпали National Geographic, Smithsonian и BBC Focus. Я написал во все три, и мне из National Geographic пришел моментальный ответ, что «идите в жопу, если вы не меньше пяти лет в индустрии, мы с вами свяжемся». Было обидно. Там еще было: «Мы не принимаем никого, кто сам нам пишет. Мы сами связываемся с крутыми фотографами». Ровно через пять лет они мне написали.
В Smithsonian сказали: «Спасибо за письмо, у вас очень интересные фотографии, мы посовещаемся на следующем совещании, где мы будем совещаться». А вот в BBC Focus ответили: «Мы возьмем фотку на двойной разворот, пришлите нам инвойс». Инвойс был на сумму больше, чем моя зарплата на биостанции за два месяца. Через какое-то время про меня написал Wired, написал This Is Colossal, который смотрят редакторы крупных изданий, и понеслась! Scientific American, Wired, Smithsonian, Sun, Independent, всякие Daily Mail — и газеты, и медийные агентства.
Когда в журнале Times я увидел фразу One of the best underwater photographers nowadays, я такой: «Итить!» Это был 2012 год. Тогда же я попал в «Научную фотографию года» по версии журнала Nature с фотографией червяка, которого я просто сделал в чашке Петри.
В 2015 году «Акватилис» получил премию «За верность науке», дальше я снялся в рекламе DOLBY, у меня купили фотографии в Apple, и потом к нам пришли Би-би-си и сказали: «Чуваки, а давайте-ка поработаем вместе!»
У тебя международный проект. Какие трудности в вашу работу привнесла текущая ситуация? Проблемы со снабжением, проблемы с международным сотрудничеством?
Все, с кем я работал, продолжают со мной работать. Какие-то штуки сложнее доставать, но еще возможно: глобализация и пока открытые границы позволяют привозить нужное через Турцию или Китай. Какие-то вещи у нас реально импортозамещаются, некоторые — очень удачно.
Но по большей части я не занимаюсь ни поставками, ни оборудованием, ни закупками. У меня в основном работа направлена на Запад, и деньги я получаю оттуда. Продажа всего этого подводного мира в России приносит очень мало. Пока все в порядке. В апреле я получил грант National Geographic из Америки, и все, что у меня спросили: «А ваш банк не под санкциями случайно?»
Но мне, конечно, грустно. К определенному мироустройству привыкаешь, а мироустройство сейчас летит коту под хвост. Идет передел всего абсолютно: и финансовых потоков, и технологических процессов. Мы стали участниками исторических событий, которые потом будут в учебниках. И это, конечно, так себе, потому что люди не начинают какие-то долгосрочные вещи, они перестают быть уверенными в себе, в своей безопасности. Но я на все это смотрю немножко отстраненно и с большим любопытством.
