Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Мы продолжаем публиковать на Perito серию статей об этнической идентичности и вместе с героями размышляем над тем, что значит принадлежность к той или иной культурной общности. Сегодня — колонка от нашей читательницы, родившейся на границе Украины и России. По понятным причинам колонка анонимная. Больше колонок — в разделе «Идентичность».
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Двадцать четвертое февраля 2022 года разделило не только мою жизнь на до и после, но и мою семью на два враждующих лагеря. Я родом из маленького приграничного городка, где каждый второй связан с Украиной тесными семейными узами. Здесь приносят соседям кутью и читают колядки на Рождество, украинские слова и выражения — часть местного говора, а ездить к бабушке на выходные в украинскую деревню такая же обыденность, как сходить в магазин за хлебом. Моя семья в этом плане не исключение. В этом тексте я расскажу о двух своих идентичностях, русской и украинской.
Отец с гордостью звал себя украинцем и мне часто напоминал, чей род я продолжаю. «Смотри, этот большой человек родом с совсем крохотного бедного хутора. Герой СССР. Это твой прадедушка, по твоим жилам течет его кровь. Никогда не забывай об этом», — говорил он маленькой мне, показывая статью в огромной советской энциклопедии. И я не забывала. Я тогда думала: «Ого, кровь какого отважного и сильного человека я ношу внутри!» Хотелось быть такой же. Не посрамить его память.
До сих пор хочу верить, что не посрамлю.
Мама не отставала от отца. Она была урожденной москвичкой, как и еще несколько поколений наших предков, и очень гордилась этим. «Москва — твоя малая родина, она всегда примет тебя. Твой дедушка, может быть, и не любил ее, но в войну даже год в возрасте себе приписал, чтобы защитить. Никогда не забывай об этом», — говорила она мне в детстве, показывая медаль «За отвагу».
И я не забывала. Я тогда думала: «Ого, какого сильного и смелого человека я медаль храню!» Хотелось быть такой же. Не посрамить его память. До сих пор хочу верить, что не посрамлю.
Жизнь в маленьком приграничном районе, где каждый второй имеет корни в Украине, еще не значит, что каждый первый не носил футболку с надписью «Я — русский». Упоминать об украинском происхождении в моей юности было не менее опасно, чем сейчас, многие знакомые с украинскими фамилиями часто предпочитали брать в только зарождающихся социальных сетях псевдонимы. В лучшем случае я слышала в свой адрес: «Хохлушка, вали в свою Хохляндию!»
Так вышло, что внешне я не тяну ни на русскую, ни на украинку. В моих чертах лица признавали шотландку, ирландку, но никогда ничего славянского, поэтому с вопросом о моей национальности я с детства сталкиваюсь чаще, чем с вопросом «Как дела?». «Да русская я, русская. Живу вон в том доме, пятый подъезд, весь двор мою маму знает, она русская», — оправдывалась я однажды перед небольшой по численности, но гораздо большей, чем я, по весу группой «ярусских» парней. «Ладно, живи, рыжая, — гыгыкнул один, вдогонку добавив: — Рыжая-бесстыжая!»
В тот день я хорошо усвоила, что свои украинские корни по возможности буду скрывать. Отец моей позиции не разделял и каждый раз, когда в его присутствии на вопрос об этнической принадлежности я отвечала, что русская, очень обижался, считая, что я стыжусь. А я не стыдилась — мне было страшно. Страшно не услышать этого «Ладно, живи, рыжая». Быть русской было безопасно.
Москва всегда встречала нас как родных. Я никогда не боялась в ней потеряться, несмотря на ее огромные размеры, чувствовала себя как рыба в воде. «Так у вас говор московский», — сказала как-то моя тетка. Моя повседневная речь гораздо сильнее впитала в себя южный суржик, чем могло показаться, но страх попасться парням в тех самых футболках и театральные курсы научили меня адаптироваться к любому говору. А в Чертаново выглядеть своим тоже было важно для выживания: неместным часто доставалось.
Москвичи на улицах были сдержанны и холодны. Но если ты был другом или близким родственником, считай, что выиграл билет в первый ряд закрытого элитного шоу. «В Москве так не одеваются, пойдем что-нибудь тебе подберем». Вторая моя тетка была тогда довольно богатым и уважаемым человеком, своих детей у нее не было и ко мне она относилась трепетно. Каждую поездку она вела меня в свои самые любимые магазины и одевала с ног до головы. «Москвичка! Настоящая москвичка! — удовлетворенно заключала она, осматривая меня в новой одежде. — Все берем! А теперь пошли перекусим, только не в эти ваши „Макдоналдсы“». Насчет «Макдоналдсов» было немного обидно: Москва была единственным местом, где я могла их посетить, но тетя вела меня в свой любимый ресторан русской кухни на Старом Арбате, щедро откармливая на радость маме.
В Москве нас всегда ждали с нетерпением. Мы везли с юга овощи, фрукты и вяленую рыбку, а нас встречали вкусными пористыми блинами с икрой или медом, столичным салатом и обязательно московским рассольником. Часто мы приезжали в мамин день рождения, 14 октября, Покров день, и тогда в довесок к деликатесам на столе обязательно появлялся праздничный покровский каравай. Вечера с пятницы по воскресенье мы проводили на подмосковной даче, где пели с бабушками «Синий платочек» и «Подмосковные вечера», а затем с ними же садились за партейку в «дурака».
Провожала нас Москва всегда огромными сумками с подарками для каждого члена семьи. Часть мы чуть позже повезем с собой в Киев, чтобы вручить каждому адресату лично. В отъезжающем от платформы вагоне я выдыхала — можно больше не играть в «чистокровного» москвича. Можно стать собой. Нечистокровной.
Пересматривая недавно оцифрованную видеокассету, наткнулась на запись с моей первой поездки в Полтавщину с отцом. Мне было около шести. Я выгляжу немного растерянной, впервые слышу чистую украинскую речь. Отец, всю жизнь говорящий на суржике, удивительно быстро полностью переключился на родной язык, что еще больше заставило меня нервничать. «Шо? Злякатилась?» («Что? Испугалась?) — отец по-доброму смеется за кадром, а я растерянно улыбаюсь в камеру. Дядя подбадривающе хлопает меня по плечу: «Та не боiся, до повернення будеш балакати як на рiдному» («Да не бойся, до возвращения будешь болтать как на родном»). И ведь оказался прав. Потом я с восторгом делилась с мамой своими познаниями в украинском языке. До родного, конечно, будет далеко, говорить я буду очень коряво, но растерянность исчезнет.
Я смутно помню ту поездку. Просмотр записи подкидывает воспоминания. Вот мы с бабушками в деревне, а вот мы на руинах дома моей прабабушки, где отец провел часть детства. Для папы эта поездка была более значимой: он окунался в воспоминания о детстве. Но одно я помню хорошо: в этой поездке я впервые познакомилась с настоящим украинским Рождеством. Была холодная, снежная зима. В деревне дух сочельника ощущается гораздо ярче, чем в больших городах. Бабули с самого утра готовили на стол, где центральным блюдом, конечно, выступала традиционная украинская кутья. У нас дома мы тоже варили в сочельник кутью, но ее неотъемлемой частью всегда был компот из сухофруктов. В украинской кутье компота не было, зато были орехи и мед. Дядя сооружал дидух — сноп из колосьев пшеницы, который на Рождество ставят в красном углу. Дидух символизирует дух хозяйства и урожая и должен оберегать от ненастий и принести в дом достаток.
«А Машка колядки-то знает?» — поинтересовалась баба Шура. Коляда у нас дома тоже была, но своя, русская. Вечером детям разливали по баночкам кутью — вечерю, и мы с ребятами шли по соседям, приговаривая: «Мама с папой вечерю прислали». Затем можно было рассказать какой-нибудь стишок или спеть песню, которую знаешь, и предложить хозяевам отведать вашей вечери. В большинстве случаев хозяева от пробы отказывались, но за стихи давали нам конфеты или денежку.
Так что колядок я не знала. Но в украинской деревне колядовать без колядок было все равно, что подать отварную гречку вместо кутьи. Баба Шура взялась за ликвидацию моей безграмотности серьезно и написала мне несколько коротких колядок на пожелтевшем листе бумаги. Читала я еще плохо, и к делу пришлось подключать отца.
Небо і земля нині торжествують,
Ангели й люди весело празнують.
Христос родився, Бог воплотився,
Ангели співають, царіє вітають,
Поклін віддають, пастиріє грають,
«Чудо, чудо!» — повідають.
Я разучивала с папой свою первую в жизни колядку и с нетерпением ждала вечера. Колядовали все: и дети, и взрослые, и старики! Когда стемнело, папа с дядей и его женой повели меня к друзьям. Я теребила бубенчик на своей шубке и, стесняясь, по традиции спросила у хозяев дома разрешения колядовать. Хозяева, милейшие бабушка с дедушкой, с улыбкой дали добро, и я быстро протараторила только что выученный «стих».
«Так не пойдет, кто же так Христа славит? Кто так хозяевам достаток в дом приносит? Давай-ка еще раз», — заключил дедушка, хозяин дома. Я нервно оглянулась на папу, но после паузы начинала колядку заново, уже с толком, с выражением, воодушевляюсь, когда все вокруг мне начинают хлопать. Кланяюсь, желая хозяевам счастья и крепкого здоровья. «Вот теперь другое дело», — довольно заключает дедушка. Мне вручают маленький пакетик с конфетами и парой мандаринов.
На этом моменте у отца закончилась пленка, и ему не удалось заснять, как ряженые колядники пришли в наш двор с огромной звездой и как я прыгала в снегу вместе с ними. Но эти моменты останутся у меня в памяти.
Летом мы часто собирались всей огромной семьей у нас на даче в России. Жарили шашлыки, качались в гамаке, мой сводный по матери брат ходил на рыбалку с моим киевским дядей, а потом мы с их женами варили из улова уху, пока мой московский дядя копал огород. В общем, все, как у простых семейных людей. Мы не знали разладов на политической или национальной почве. Мы одинаково дружелюбно относились друг к дружке, шутили понятные каждому из нас шутки и никогда не спорили, чьей национальной кухне принадлежит борщ.
Когда мы собирались все вместе в России, дядя с женой переходили на чистый русский язык. Бабушке было тяжелее, она продолжала говорить на украинском, лишь изредка прося дядю перевести какое-нибудь совсем чужое для русского уха слово. Русская часть семьи, в свою очередь, обращалась к ней, пытаясь заменять слова на украинские. Выглядело это, как и звучало, возможно, нелепо, но бабушка очень ценила эти трогательные попытки. Двадцать четвертое февраля 2022 года разделило не только мою жизнь, но и мою семью.
Отца не стало незадолго до этой черной даты. Тогда я поняла, что вся связь с родными в Украине держалась на нем. Отец помнил номера наизусть, и я тщетно перелистывала память его телефона и записную книжку в попытках найти хоть что-то, что позволит найти родных и сообщить об утрате. Ничего. Социальными сетями отец не пользовался. Убитая горем, я оставила попытки, уверенная, что отыщу их, как только приду в себя.
Утром 24 февраля я с ужасом поняла, что не могу узнать, живы ли мои родные. Я до сих пор помню одолевший меня животный страх за их жизни. Звонок маме вечером того дня будто окатил меня ледяной водой:
— Мам, я тут снова ищу контакты дяди Леши…
Короткая пауза.
— Зачем?
Как это — зачем? Что значит — зачем?
— В смысле? Узнать… узнать, как они.
Еще одна пауза. Она была короткой, но мне показалось, что прошла вечность.
— Ну, ищи.
«Ищи». Такое же холодное, как и «Зачем?». Будто я только что сказала, что собираюсь отыскать заклятого врага, который всю жизнь пытался уничтожить нашу семью. Я чувствовала, как рвутся связывавшие нас всю жизнь нити, но я не понимала, как такое могло произойти.
Сначала я смогла восстановить номера и связаться с дальними родственниками, живущими в России. Безуспешно: они ничего не знали о моем дяде или бабушке. Я оставила заявку в «Пошук Зниклих» на номер телефона своей подруги из Польши, потому что это невозможно сделать на российский. И только потом я чудом восстановила доступ к отцовскому старому, заброшенному аккаунту Skype, где нашла украинский номер и решилась написать.
Первое сообщение я формулировала несколько часов. Набирала, удаляла, набирала снова. Мне хотелось отправить словами всю свою поддержку, но нужно было еще как-то сообщить о кончине отца. Я перечитывала строчки снова и снова:
«…Я пойму, если вы не захотите со мной общаться, но, пожалуйста, дайте знать, как вы. Как семья? Прошу вас, пришлите весточку. С добром, Машка».
Отправить.
Я увидела уведомление о новом сообщении с этого номера на следующий день. Дрожащей рукой открыла диалог: «Машка, я так рад, что ты смогла со мной связаться!» Дядя все тот же неунывающий шутник, обязательно оставляющий в своем сообщении смайлики. Я вчитывалась в текст, жадно поглощая каждую строчку, словно не могла напиться. Все в порядке. Все живы. Все хорошо. Дядя называет вторжение забавно, в своем духе: «гастроли»: «У нас тут гастроли продолжаются».
Я поспешила поделиться новостями с мамой и братом и увидела, как аватарки русских родных сменились на ненавистные Z и V. Делиться радостью было не с кем. Споры с мамой дошли до точки кипения. Куда делся человек, который сидел с украинцами за одним столом и живо обсуждал рецепты холодца?
Я пыталась напоминать истории из нашей жизни, говорить о моих родных и друзьях, которые сейчас там, под ракетами. Я говорила о справедливости и о борьбе за мир, которым меня с детства учили, рассказывая о подвигах моих дедушек с обеих сторон. Но словно запрограммированный робот, мама с нескрываемой злобой повторяла мне: «Они там все наркоманы! И бандиты! Одни наркоманы!».
— Я связалась с дядей Лешей! — последняя попытка прорваться сквозь пропагандистскую пелену. Мама замолкла, и я на секунду заметила в ее глазах испуг.
— Ну, и что? — спросила она после короткой паузы
— У них все в порядке. Они в безопасности. Мы очень приятно поговорили. Я боялась, но они так рады были меня слышать.
Мама замешкалась.
— Ну, хорошо. Я рада. Я тоже боялась. Не хотела, чтоб ты искала. Но, значит, они нормальные.
Под «нормальными» мама понимала тех, кто в Украине был пророссийским. Я решаюсь огорчить ее до конца и пересказываю все, что дядя с семьей пережили за последние месяцы. Закипая, с подступающими к глазам слезами и еще большей злобой она отвечает мне только:
— А мне не стыдно, что я русская!
— Я тоже хочу, чтоб мне не стыдно было быть русской, мам. Поэтому я не замолчу.
Мы поздравили с дядей Лешей друг друга с наступающим Новым годом. У них наконец-то наладился интернет, и мы смогли созвониться по видеосвязи. Мама вернулась в дом как раз в этот момент, презрительно закатила глаза и ушла в соседнюю комнату.
— А тебе не влетит? — спросил дядя Леша.
— За что?
— За то, что ты тут с нацистами общаешься. — Смеется. Я рассмеялась в ответ. Мы обменялись новостями и поговорили о погоде.
— У нас дождь, как всегда, — я выглянула в окно.
— Со снегом. — Слышу тихий, неуверенный голос мамы за спиной. Оборачиваюсь.
— Что?
— Со снегом. Передай, что у нас дождь со снегом, — повторила мама, и я впервые за несколько месяцев не услышала в ее голосе обычной злобы при упоминании Украины. Она произнесла эти слова тихо и робко, будто боялась, что за эту невинную информацию прямо сейчас ее арестует ОМОН, и вышла из комнаты, оставив нас в недоумении.
— Со снегом дождь. Слышали, мама передала?
— Да, слышал, — угрюмо ответил дядя, и теперь я почувствовала холод уже с его стороны.
Я не знаю, на сколько еще меня хватит держать эти красные нити, ведущие к двум таким разным частям моей семьи и моей истории. Я стараюсь держать их крепко. Мне ужасно не хочется терять ни одну из моих жизней, ни одного близкого человека. Но временами я отчетливо чувствую, как то одна, то другая нить выскальзывает из моих холодных, влажных из-за постоянного стресса рук.
Я никогда так ясно не ощущала, насколько дороги мне обе мои идентичности, как с началом войны. Я не готова быть «только русской» или «только украинкой», я люблю обе стороны, обе крови, обе культуры, смешавшиеся в одной мне. Мне нравится быть такой «нечистокровной». Но ни к одной стороне я не могу сейчас обратиться без боли. Окунаясь чуть больше в свою украинскую часть, я ощущаю, будто меняю позицию с агрессора на жертву, но у меня красный паспорт, и я не жертва. А обращаться к русской стороне я сейчас просто не могу. Чувствую, что не время.
Незадолго до смерти отца я расспрашивала его про наши корни и делала записи на диктофон, которые никак не решаюсь переслушать. Может быть, сейчас? Вдруг там найдется ответ, который сможет остановить войну хотя бы внутри нашей семьи.