Анастасия Шумилова — главная редакторка литературного журнала «Кенеш», авторка популярного телеграм-канала об удмуртской культуре «О чем поет вотячка». Антрополог Дмитрий Опарин поговорил с Анастасией о том, почему в современной удмуртской культуре не нашлось места литературе, какой могла бы быть литература удмуртов, если бы не сталинские репрессии, какие важные произведения нужно перевести на русский и почему удмурты боятся исчезновения языка уже сейчас, когда на нем говорят сотни тысяч человек.
Пару лет назад я участвовал в проекте Яндекса и «Арзамаса», посвященном колыбельным народов России. Выбирали одну песню, записанную исследователями в экспедициях, исполняли на родном языке, а я общался с фольклористами и записывал историю колыбельной. Каким бы ни был невероятным фольклор, это был очередной обычный проект на тему многокультурности страны. Такого много — фольклор, танец, костюм вытесняют другие, не менее важные, но менее наглядные части культуры. На этом несколько лубочном фоне теряется, в частности, литература.
Фольклоризация — это и есть репрезентация малых народов России в массовой культуре. Это заметно и по фестивалям национальных литератур, которые проводятся в разных городах. Однажды я была на литературном фестивале в Казани — меня там представляли как этнического поэта. Но что это такое — этническая поэзия? Я пишу на удмуртском. Но если автор пишет на «большом» языке, в нашей стране — русском, тогда его или ее не называют этническим писателем. Я написала небольшую колонку об этом на удмуртском языке.
Лет десять назад я написала для газеты «Дарт» (с удмуртского — «страсть», «азарт»; это молодежное приложение общественно-политической республиканской газеты «Удмурт дунне» («Удмуртский мир»)) небольшое эссе-размышление о культуре «Кӧня сылэ вӧсям ӝук?» («Сколько стоит освященная каша»). В Удмуртии активно развивают туризм, а туристов привлекают национальной культурой. Вот, смотрите, у нас есть удмурты, такой коренной народ, у них своя культура, какие-то перепечи [блюдо удмуртской кухни. — Прим. авт.], песни. Этнотематика как красивая оберточная бумага. И это бывает сделано небрежно, неуважительно.
Иногда мы сами, удмурты, это делаем. Однажды я наблюдала, как туристов привели в священную рощу, где раньше проводились моления. Там их кормили кашей, которую раньше варили во время моления. Получается, мы немножко торгуем своей культурой.
Когда представляют Удмуртию, всегда появляется ансамбль в удмуртских нарядах. Этому способствовали и «Бурановские бабушки». С одной стороны, их вклад в популяризацию удмуртской культуры неоценим, с другой — кажется, что наша культура превратилась во что-то экзотизированное, она ассоциируется с перепечами, кумышкой [удмуртский алкогольный напиток. — Прим. авт.], бабушками в национальных костюмах. Хорошо, что это есть, но не должно быть только так. Эти шаблонные образы не являются квинтэссенцией удмуртской культуры.
И в литературе есть (само)экзотизация, стереотипные представления о том, что такое национальная литература. О чем пишут национальные писатели, поэты? «Как я люблю родной язык», «как я люблю свою родину» (как малую, так и большую), «как я люблю свою мать». И стороннему зрителю может показаться, что национальная литература очень ограничена в выборе тем. А я знаю удмуртскую литературу, и она не только о красивых березках.
Художница Алиса Горшенина рассказывала, что на разных биеннале современного искусства ее часто называют «региональной художницей», потому что она с Урала.
Да, всегда есть какое-то противопоставление центру, чему-то бо́льшему. Но как еще заинтересовать этот центр? Я жалуюсь на сегрегацию, но знаю, что меня бы не пригласили на Красноярскую ярмарку книжной культуры как просто писательницу, без эпитета «удмуртская», «этническая», потому что я не известна в России, я не медийная. И получается, что я возмущаюсь такой презентацией, таким разделением, но езжу и участвую. Стоит ли выделять писателей разных народов России в отдельную категорию? Я не знаю.
Мне кажется, язык и правильные, этичные формы разговора о разных иноязычных культурах, литературах и поэзиях России просто еще не выработались.
Я бы добавила, что мы сами тоже занимаемся экзотизацией. Когда я выступаю перед слушателями, которые не знают удмуртского, мне в первую очередь хочется обратить внимание на свою удмуртскость. Я стараюсь читать такие тексты, в которых упомянуты реалии удмуртской культуры, или тексты, заостряющие внимание на проблемах нашего народа.
Я на самом деле как-то перестала считать себя поэтессой, потому что почти не пишу художественные тексты. В год максимум три текста. И вот недавно я выложила в соцсети новое стихотворение. Оно называется «Кылылы» («Моему языку»). Все началось со стихотворения Сергея Гандлевского, там были такие строки: «Оставайся со мной до конца». И я подумала об этой строчке: кому бы я могла вот это сказать? И в первую очередь на ум пришел удмуртский язык. Стихотворение сентиментальное, возможно даже манипулятивное: «Будь со мной до моего конца и живи, пожалуйста, и после моего ухода». Обращаюсь я и к фольклору, в стихотворении есть очень красивые выражения из удмуртских традиционных песен.
Я представляю момент, когда удмуртский совсем уходит из жизни, из повседневности, и остается последний носитель. Какими могут быть последние слова, сказанные на удмуртском носителем языка? Может быть, он или она скажет: «Гыдыке» («Голубка») или «Осто, шу!» («Господи!»). «Гыдыке» — это ласковое обращение к ребенку. Иногда в Ижевске я замечаю, как идет какая-нибудь бабушка с внуком или внучкой. Она обращается к ребенку по-русски, и там вдруг проскальзывает одно слово: «нылы» («дочка») или «пие» («сынок»). Я понимаю, что это удмурты, но ребенок уже не знает родного языка. Поэтому я подумала, что, возможно, это и будут последние слова, которые останутся в повседневности, не из книг выученные, а переданные через общение. Думаю об этом, и хочется плакать.
Здесь, наверное, мне нужно себя спросить: а вот это — эксплуатация своей культуры или нет?
Удмуртский язык — один из языков пермской ветви финно-угорских языков уральской языковой семьи. Согласно переписи 2020 года, на нем говорили 250 тысяч человек. Это на 70 тысяч меньше, чем в 2010 году. На момент переписи 2020 года от общего числа говорящих только 8 % были детьми.
Почему вы пишете на удмуртском языке?
Потому что я не могу писать художественные тексты на другом языке. Я пробовала на русском — выходит ужасно. Для меня все удмуртское — это поиск себя в этом мире. Мне интересен сам язык, интересно размышлять о его логике, структуре. Интересно наблюдать, как грамматика проявляется в поэзии, интересно думать, как в поэзии можно показать особенности языковой системы.
Как так получилось, что у вас такой свободный язык? Из какой вы семьи?
Мне кажется, в моем поколении было еще не так сложно вырасти билингвом. Я росла в удмуртской деревне, в садике мы говорили по-удмуртски. В школе предметы преподавались на русском языке, но в программе было очень много часов удмуртской литературы, удмуртского языка. В семье все говорят на удмуртском, с одноклассниками я говорила на удмуртском. Я помню, например, что учительница по алгебре что-то рассказывала, объясняла по-русски и потом то же самое повторяла на удмуртском.
Потом я поступила на факультет удмуртской филологии, здесь, понятное дело, многие предметы преподавались на удмуртском. И тусовка тоже была удмуртская, и разные мероприятия. Считается, что в Ижевске очень мало удмуртского, но если знаешь, куда идти, то ты можешь находиться в чисто удмуртской среде. Большинство моих друзей — удмурты. И, конечно, моя работа тоже связана с языком.
Раньше я преподавала в Удмуртском государственном университете на своем родном факультете, потом ушла оттуда в редакцию газеты, после перешла в редакцию литературного журнала. Я живу в удмуртском языковом пузыре, поэтому кажется, что с языком все замечательно. Но когда выхожу их этого пузыря, понимаю, что заблуждалась.
До какой степени осознается масштаб репрессий 1930-х годов против удмуртской интеллигенции?
Удмуртская интеллигенция была уничтожена в 1930-е годы, и позже писатели подвергались репрессиям. Мне кажется, мы недостаточно говорим об этом. Когда читаешь биографии писателей, часто оказывается, что их жизнь оборвалась в период репрессий или что люди были отправлены в ссылку. В этом году мы готовили для журнала материал об Аркадии Клабукове. Он родился в 1904 году и умер, когда ему было 80 лет. И я была шокирована, узнав, что это первый удмуртский писатель первой половины XX века, который дожил до такого возраста.
Периодически мы с друзьями или коллегами обсуждаем творчество какого-то писателя и говорим: «Вот если бы тогда они не были уничтожены, какой была бы сейчас культура?» Есть очень страшная книга историка Николая Спиридоновича Кузнецова о судьбе удмуртской интеллигенции, репрессированной в сталинские годы, — «Шимес пеймытысь» («Из мрака»). Еще «Ӵашъем нимъёс» («Убиенные имена») литературоведа Александра Григорьевича Шкляева. Каждая история — душераздирающая трагедия.
Например, Ашальчи Оки — первая удмуртская поэтесса, которая успела написать меньше 40 поэтических текстов. Ее обвинили по делу «СОФИН» («Союз освобождения финских народностей»), потому что она дружила Кузебаем Гердом [крупнейший удмуртский поэт и прозаик, исследователь удмуртской культуры (1898–1937). — Прим. авт.] Ее несколько раз арестовывали, но отпускали, и Ашальчи решила уйти из литературы. По образованию она была офтальмологом и сосредоточилась на этой профессии. Поэтессу взяли на фронт во время Великой Отечественной войны, и Ашальчи радовалась: это значило, что ей доверяют. Но даже на фронте за ней продолжали следить. Только в 1968 году ее призвали вернуться в литературу, и это всколыхнуло в писательнице воспоминания о насильно забытом творчестве. Она писала: «Душа горит и корчится, как береста на огне».
Кедра Митрей — автор первого удмуртского романа, трагедии — был сослан в Новосибирскую область, где умер от истощения. В свидетельстве о смерти написано, что причиной смерти стала дистрофия. Человека убили ни за что. Григорий Медведев, автор первой удмуртской трилогии «Лӧзя бесмен» («Лозинское поле») о жизни удмуртских деревень во время коллективизации, тоже был репрессирован. Его обвинили в участии в «Контрреволюционной группе Коновалова». Михаил Коновалов — это еще один талантливый удмуртский писатель, который написал исторический роман «Гаян» о восстании Пугачева. Кого только ни возьми, в конце биографии обязательно увидишь, что человек был репрессирован, сослан, убит, что его так или иначе коснулись репрессии.
Насколько важна фигура Кузебая Герда для удмуртской литературы, культуры, языка?
Герд был фольклористом, этнографом, он выезжал в экспедиции, записывал на восковые валики песни, загадки. Он автор академических публикаций, множества статей. Спасибо историкам и литературоведам за то, что вернули нам Кузебая Герда. Сейчас это имя знает каждый удмурт, его творчество изучается, он национальный герой.
Во время коренизации он занимался всем, чем только можно, много сделал для удмуртской автономии. Читаешь протоколы удмуртских конференций — и там фигурирует Кузьма Чайников (настоящее имя Кузебая Герда). В 1921 году Кузебай Герд основал в Ижевске первый детский дом для удмуртских детей-сирот и работал там заведующим.
Коренизация — политическая и культурная кампания советской власти в 1920-х и начале 1930-х годов. По национальной политике коренизации власти создавали национально-территориальные автономии, готовили и продвигали на руководящие должности представителей местных национальностей, внедряли местные языки в делопроизводство, образование, СМИ. В конце 1930-х политика коренизации была свернута, а ее заметные участники репрессированы.
Русскоязычное творчество Кузебая Герда изучает и популяризирует филолог и писатель Андрей Гоголев. Андрей с помощью подстрочника перевел повесть «Матӥ» («Мати») 1920 года на русский язык, издал ее отдельной книжкой, и несколько тиражей уже, по-моему, раскупили. Так повесть Кузебая Герда обрела вторую жизнь. Это хороший пример того, что удмуртская литература и культура могут быть интересны не только удмуртам.
Что собой представляет современная удмуртская литература?
Давайте я расскажу, что наблюдаю как редактор литературного удмуртского издания «Кенеш». Качество литературных текстов падает с каждым годом, работы приходят в редакцию все реже. Литературный язык постепенно беднеет, синтаксис теряет свою «удмуртскость».
Кто будет писать на удмуртском? Будет ли жить литература? Вера Григорьевна Пантелеева, литературовед и критик, где-то писала, что сейчас в удмуртской литературе нет мужчины-прозаика моложе 50 лет. Я помню, лет десять назад проходил круглый стол и там обсуждали, есть ли удмуртская женская литература. Сейчас этот вопрос звучит глупо, потому что пишут в основном женщины, особенно среди молодежи.
Мы часто печатаем произведения писателей-любителей. У критика-литературоведа Ларисы Дмитриевой вышла интересная статья об удмуртской наивной поэзии. Есть интервью с Ларисой Дмитриевой на удмуртском языке с русскими субтитрами.
Я полушутя говорю, что, если парень или девушка начинает писать на русском языке, они чаще всего пишут про романтическую любовь, а когда кто-то начинает писать на удмуртском, то чаще всего пишут о любви к малой родине, к своей деревне. Я понимаю, что очень важно писать об этом. Для многих сочинение стихов становится психотерапией, с помощью поэзии люди, чаще пожилые, выражают свои страхи, опасения о будущем удмуртского языка или своей родной деревни. Но многие из этих текстов словно сложены из заготовок, словосочетаний, подсмотренных в фольклорных песнях и стихотворениях классиков.
По работе мне часто приходится читать подобные тексты, и иногда это надоедает, хотя в каждом написанном на удмуртском языке тексте я пытаюсь найти что-то хорошее. Однажды я собрала список выражений, которые встречаются практически в каждом тексте, посвященном деревне и выложенном в соцсетях. Из этих выражений я сделала собирательный текст, центон [стихотворение, целиком составленное из известных предполагаемому читателю строк других стихотворений. — Прим. авт.], как монстр Франкенштейна. Написала и выложила у себя во «ВКонтакте». Мне просто была интересна реакция людей, и кто-то написал: «Ой, как здорово», «Как это сердечко трогает». Кто-то написал: «Ну, Насть, тебе не пристало писать такие стихи». Теперь я понимаю, что это был немножко высокомерный эксперимент.
Мне понятна такая ирония. Но, может, у людей нет другой возможности остановить уход деревенской самобытности, запечатлеть ее, сохранить. Не все могут сделать «Музей исчезнувших деревень», как это организовали в удмуртском селении Сеп. А какие темы трогают современных поэтов и писателей?
Одна из интересных тенденций в прозе — это переосмысление коллективизации, того, как ее описывали советские классики. Советская удмуртская литература развивалась в русле соцреализма. Коллективизация — это добро, колхозы — это замечательно.
Это не значит, что классические удмуртские тексты неинтересны. Например, с точки зрения языка: сегодня язык произведений скудеет, оттуда вымывается важная лексика, синтаксис трансформируется из-за влияния русского. Еще в текстах советского времени я вижу историю своего народа в разные времена. Скажем, в романе «Тӧл гурезь» («Гора ветров») (1978) удмуртского советского классика Романа Валишина описывается противостояние отца, приверженца старых нравов, и его сына-комсомольца. В романе есть такая сцена: старик Оникей проводит моление, туда приходит его сын Костя, опрокидывает котел с кашей и призывает собравшийся народ пойти работать в поле. Привычная проблема отцов и детей, но интересно, как она проявляется с учетом особенностей удмуртского общества.
Или важнейший удмуртский роман «Вуж Мултан» («Старый Мултан») (1954) классика Михаила Петрова, посвященный «мултанскому делу» — судебному процессу конца XIX века над удмуртами села Старый Мултан, которых обвинили в человеческом жертвоприношении языческим богам, а затем в 1896 году оправдали после вмешательства юристов, журналистов. И в целом советская литература — это хорошая литература, с интересными сюжетами, хорошо прописанными характерами героев. Сегодня такие произведения скорее редкость.
Но в противовес советской идеологии сейчас протагонистами становятся раскулаченные люди. Например, в «Кенеш» печатался роман Лии Малых «Усьты синъёстэ» («Открой глаза»), где она затрагивает период становления колхозов и насилие, которым это сопровождалось. И там уже нет такого четкого деления на черное и белое. И в романе «Санӥ. Пилемъёс доразы берто…» («Александра. Тучи возвращаются домой…») Михаила Атаманова речь идет о коллективизации, героиня-рассказчица — девушка из раскулаченной семьи. Автор показывает зажиточных удмуртов трудолюбивыми, добросовестными люди, которые жили честно, никому плохого не делали. А революция пришла в деревню и уничтожила сложившийся образ жизни.
Что вы посоветуете почитать человеку, который ничего не знает о современной удмуртской литературе? И как обстоит дело с переводом художественных произведений на русский?
В постсоветское время у нас возникли проблемы с переводами, сейчас это ответственность самого писателя — хочет ли он, чтобы его читали на русском языке, и что он может сделать для этого. Некоторые поэты издают двуязычные книги стихов, например Петр Захаров, Лариса Орехова, Алексей Арзамасов, которые работают в стиле этнофутуризма.
А что такое этнофутуризм?
Существует много определений этого термина. Литературовед, поэт, исследователь этнофутуризма Виктор Шибанов дает следующее: «Этнофутуризм — словно птица с двумя крыльями. „Этно“ означает связь с национально-самобытным, этнически-мифологическим, „футуризм“ — поиск своего места в современном постмодерном мироустройстве, стремление выжить и быть конкурентоспособным. „Этно“ плюс „футуризм“ — это значит: как в жестких условиях глобализации и господства постмодернизма сохранить и пронести в будущее этнически-мифологическую самобытность народа». У него есть интересное интервью на удмуртском с русскими субтитрами.
Вернемся к переводам. Переводятся и издаются на других языках рассказы народного писателя Удмуртии Вячеслава Ар-Серги. Он сам заботится об этом, он очень хороший литературный агент сам себе. В этом году из Литинститута выпустилась группа переводчиков, под руководством литературоведа Веры Григорьевны Пантелеевой они перевели ряд интереснейших удмуртских произведений на русский язык.
Перевод прозаических текстов можно ускорить с помощью нейросети. Весной этого года мы с молодым удмуртским айтишником Егором Лебедевым, который учится на первом курсе магистратуры НИУ ВШЭ, с помощью нейросети перевели на русский сборник рассказов Багая Аркаша (Аркадия Клабукова) «Перепеч». Егор подготовил машинный перевод, я его подредактировала, и сейчас электронную книгу можно прочитать онлайн. Это не художественный перевод, но нейросеть — классный инструмент, который можно использовать для знакомства с удмуртской литературой.
У нас появились инструменты, упрощающие работу, но нужны люди, которые будут этим заниматься. Недавно с помощью нейросети мы также перевели рассказ Макара Волкова «Парсь Петя» («Свин-Петыр»), и на основе этого Андрей Гоголев сделал художественный перевод. Книга вышла в декабре 2024 года.
Многие прозаические тексты классиков были переведены в советские годы. Повести, романы, рассказы Петра Блинова, Игнатия Гаврилова, Геннадия Красильникова, Романа Валишина и других прозаиков, стихи Флора Васильева, Николая Байтерякова, Владимира Романова. Все эти книги можно найти на сайте Национальной электронной библиотеки Удмуртской Республики.
Как вы считаете, какие произведения необходимо перевести на русский язык, чтобы они были доступны не только удмуртоязычным?
Из последнего, что я читала, — роман Дарали Лели «Зорнамер но Занна» («Зорнамер и Занна»). Это современная удмуртская писательница, безумно талантливая. Она из писательской династии Черновых, у нее мама и бабушка — поэтессы. Роман Дарали печатался в «Кенеше» в течение трех лет. Это такой сериал «Бриджертоны» в удмуртском сеттинге.
Достойны переводы стихотворения поэта Рафита Мина (Рафита Миннекузина). В 2022 году он ушел из жизни, совершив самоубийство. Рафит жил в Башкортостане, в родной удмуртской деревне, вел свое хозяйство и писал замечательные стихи. Практически перед смертью он написал оду удмуртским деревням «Покчиесь удмурт гуртъёс» («Маленькие удмуртские деревни»), в которых сохраняется удмуртский язык, культура. Несмотря на трагический уход поэта, в его последнем тексте очень много оптимизма, веры в то, что удмуртский язык сохранится, как и удмуртские деревни, и удмуртский народ.
Писатель Ульфат Бадретдинов — он тоже родом из Башкортостана — написал пьесу «Вужер пи» («Сын тени»), посвященную жизни Рафита Миннекузина. Еще у него есть очерк «Байшадыын улэ кылбурчи, яке Россиысь гуртъёслэн адӟонзы» («В деревне Байшады живет поэт, или Судьбы деревень России»), в котором размышления писателя об исчезновении удмуртских деревень идут параллельно с размышлениями о трагической участи поэта, его ненужности.
В последнее время я очень увлекаюсь литературой 1920-х годов, потому что именно тогда было бурное развитие литературы, появилось много новых писателей, которые искали новый язык, новые художественные способы описания действительности. Я этот период сравниваю с буйным садом, в котором растут невообразимые растения.
Для меня идеальный год в удмуртской литературе — это 1927-й: репрессии еще не начались и много интересного издано. Спустя несколько лет начнутся нападки на Кузебая Герда, возникнет клеймо «гердовщина», в 1932 году сфабрикуют дело «СОФИН», и этот буйно цветущий сад литературы заметно поредеет. И вновь думаешь, до каких высот дошли бы все эти писатели. Мы уже никогда не узнаем.
Из последнего, что мне понравилось, — рассказ «Бегентыло» удмуртского писателя Матвея Кельдова (1908–1930). В нем главный антагонист — кулак, и автор настолько хорошо прописывает психологию этого героя, что проникаешься его проблемами и заботами. В литературной критике того времени даже появилось понятие «бегентыловщина». Несмотря на роль героя, Матвея Кельдова критиковали за то, что он симпатизирует кулакам. Этот рассказ перевела выпускница Литературного института Горького Луиза Зарипова; надеюсь, мы скоро сможем прочитать перевод в печати.
Я уже упоминала «Перепеч» Аркадия Клабукова. Создавая образ главного героя Локана Петыра, автор вдохновлялся персонажами удмуртской культуры, сказителями, которые в юмористической форме рассказывали какие-то события из жизни деревни, односельчан. В рассказах есть некоторые места, которые сложно понять, не зная реалий тех времен. Например, недоумеваешь, почему в 1920-х годах мыло считалось в деревне дорогим лекарством. Это и просветительская литература, авторы того периода писали, что нельзя варить кумышку, или призывали соблюдать гигиену, учили, как уберечься от трахомы и других болезней.
Однажды у Кедра Митрея читала рассказ, и меня зацепила фраза «Я не такая обидчивая, как недавно женившийся удмуртский парень, я достаточно легко отхожу». То есть я читаю и понимаю, что был какой-то стереотип о ранимости недавнего женившегося парня. Литература позволяет многое узнать о повседневности тех времен.
В настоящее время мы выпускаем курс, посвященный удмуртской литературе 1920–1930-х годов. На ютубе уже вышло три эпизода книжного клуба «Молот-шоу». Первый эпизод посвящен повести Кедра Митрея «Потрясенный Вужгурт» («Зурка Вужгурт») 1926 года. Еще у нас готово три выпуска подкаста об удмуртской поэзии и скоро выйдут читки трех пьес (подкаст — на русском языке, а остальной контент — на удмуртском с русскими субтитрами).
Какое произведение вы хотели бы, чтобы принесли в «Кенеш»?
Не знаю, какой бы это мог быть жанр, и даже не знаю, о чем, но я бы очень хотела, чтобы люди обсуждали это произведение, писали о нем в соцсетях, передавали друг другу журнал, сидели на кухне и говорили: «Слышал, что написали?»
Есть такой роман, «Улэм потэ» («Жить хочется»), изданный в 1940 году, написанный Петром Блиновым о мальчике-беспризорнике. Герой романа остался сиротой во время Гражданской войны, мальчиком попал в банду воров, но в итоге стал хорошим человеком, полезным членом общества. Я как-то готовила по роману материал и обнаружила, что в Национальном музее имени Кузебая Герда хранится около 50 писем от читателей — откликов на роман. Люди разных возрастов, разных профессий писали автору, делились мыслями по поводу прочитанного. У нас давно такого не было, такого народного «хайпа» вокруг литературного произведения, скажем так. Очень хочется, чтобы и в наше время такое случилось.
Почему вы решили начать вести телеграм-канал об удмуртской литературе?
Когда я пришла работать в редакцию, я осознала, насколько интересна удмуртская литература и ее история. Но, к сожалению, сегодня на удмуртском в основном читают пожилые люди. Когда я говорю со сверстниками, понимаю, что у большинства нет привычки читать на родном языке, нет интереса к удмуртской литературе. Нужно было придумывать новые форматы, чтобы людям это стало интересно. К тому же это был 2022 год, и мне самой надо было найти новую опору, какой-то еще смысл жизни. Я начала писать, а потом втянулась. Во-первых, мне это интересно, а во-вторых, мне кажется, если я не буду этого делать, то это никто не будет делать.
Хочется, чтобы удмуртская литература стала частью массовой культуры, чтобы она не воспринималась людьми как что-то пыльное, скучное, связанное только с тем, что мы проходим в школе. Например, в программе по литературе рассказывают о Ӟапыке Бутарове (герой трилогии Григория Медведева «Лӧзя бесмен» («Лозинское поле»)), который строит колхоз. Понятное дело, школьникам это не интересно. Но в произведении еще столько всего любопытного! Это нужно найти и показать современному читателю.
Я читаю удмуртскую литературу и немножко больше начинаю понимать себя. Нельзя просто сказать: вот есть роман Кедра Митрея «Секыт зӥбет» («Тяжкое иго»), он очень интересный, прочитайте. Вряд ли кто-нибудь послушает и возьмет книжку. А когда я через этот роман рассказываю немножко о себе, об удмуртах, о современности, произведение становится близким читателю, он понимает, что это часть нашей жизни, не что-то далекое, не школьная программа, а про нас.
У нас не так много культурных героев, которых все знают, нет, наверное, цитат из кино (потому что его практически нет) или литературы (потому что мы в целом мало читаем), которые бы были основой культурного кода народа. Если в разговоре с людьми своего возраста я захочу вставить какую-то шутку о каком-нибудь литературном герое, я знаю, что меня не поймут. Мне бы хотелось, чтобы литературные герои или цитаты из произведений превращались в мемы, были живучими, актуальными.
Когда-то давно я читала на Colta о клипе Татарки «Алтын». Там писали, что снятый как прикол клип сделал больше для сохранения татарского языка, чем официальные программы и национальные праздники. Мне тоже хочется, чтобы какой-нибудь «зумер», узнав из моего канала о каком-нибудь удмуртском произведении или даже прочитав его, сказал: «О, прикольно». Если таких «зумеров» будет больше, значит, и наша литература будет жить.