Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
На театральном фестивале «Место — Действие» в Бишкеке правозащитница Надира Салимова представила спектакль «Ярлик» — историю своего взросления и осознания этнической, национальной и профессиональной идентичностей, показанную в виде прогулки по окраине города. Это маршрут, который она помнит с детства: так они ходили с отцом. Мы публикуем текст пьесы, подготовленный одним из кураторов фестиваля «Место — Действие» Ваней Демидкиным.
Триггер-ворнинг: в тексте содержится описание сексуализированного насилия
«Ярлик» переводится как «местный». Мы себя так называем, чтобы обозначить разницу между уйгурами из Восточного Туркестана [он же Синьцзян. — Прим. ред.] и теми, кто родился и вырос здесь. Это такой подкласс: вроде уйгуры, а вроде и отсюда. И чем меньше диаспора, тем крепче связи. Наверное, из-за страха раствориться и исчезнуть.
Когда мне стукнуло восемнадцать, мама сказала: «Надира, замуж выйдешь только за уйгура! Только за уйгура». Наверное, она хотела, чтобы моя матка спасла народ от геноцида. Когда мне исполнилось двадцать пять, родители заявили: «Один народ — это хорошо, но иман — вот что важно! Подойдет любой мусульманин». Теперь мне двадцать девять, и семья молится: «Лишь бы мужчина…»
Я выросла в Лебединовке [до 2023 года — село на окраине Бишкека. — Прим. ред.], и до школы не знала ни одного кыргыза. Моими соседями были уйгуры, русские, азербайджанцы, даже немцы. И я думала, что у нас разные национальности, а наша общая страна называется Кыргызстан. Как же я удивилась, когда узнала, что в Кыргызстане… есть кыргызы. Читеры. Помню, как докопалась до одноклассника, который говорил, что он кыргыз:
— Нее, мы все кыргызы, а национальность-то у тебя какая?
— Кыргыз!
— Да чего ты стесняешься? Нормально скажи. Метис, что ли?
И чем дальше я уезжала от рынка «Мадина», тем больше кыргызов становилось в моем окружении. В университете я была уже единственной уйгуркой на потоке. И я заметила: мы, уйгуры, для кыргызов — как черные для белых. Токольдош — наше гетто, Мурат Насыров — наш Тупак. Каждый раз, когда знакомлюсь с людьми, мне говорят: «А-а-а, уйгурка, что ли? У меня друг есть на районе, тоже уйгур. Ты, наверное, его знаешь». Как будто у нас есть групповой чат. Ну, есть, конечно. Меня просто оттуда удалили: однажды на «Дордое» закупилась вместо «Мадины». И всё, удалили.
Но хуже всего, когда в общественном пространстве оказываются сразу два уйгура разных полов. Я была на правозащитной конференции с людьми, которые работают с проблемой дискриминации. И одна правозащитница подбежала ко мне, глаза раскрыты, говорит: «Ты уйгурка? Не оборачивайся, там уйгур сидит! Ты уйгурка, он уйгур 👉👈»
В такие моменты я чувствую себя породистой сучкой на случке. Моей маме бы понравилось, если бы она узнала, что даже на правозащитной конференции меня пытаются свести с уйгуром. Думаю, она немного меньше критиковала бы мою работу и окружение.
Но это сейчас неважно. Важно вспомнить, куда мы все-таки шли с папой. Чувствую, что на свадьбу, потому что по дороге нам было весело. На каждой свадьбе играет «Азиз яр». Девятого мая я впервые была на кыргызской свадьбе, говорю: «А где же „Азиз яр“?», а мне отвечают: «Ставить уйгурскую песню на кыргызской свадьбе — необязательное правило».
А у меня в голове свадьба не свадьба, если там не включили «Азиз яр». И ничего с собой поделать не могу. Благо у меня в тот день был день рождения. Тамада поздравил и включил «Азиз яр». Все правильно, без «Азиз яр» никак на свадьбе. Спасла, получается.
«Aziz Yar» — популярная уйгурская песня, название которой переводится как «Дорогой возлюбленный» или «Любимая душа». В разных версиях песню исполняют как в традиционном этническом стиле с характерным восточным звучанием, так и в современных аранжировках с элементами поп-музыки или электроники. Особенно известна интерпретация Айтурган Эрмековой.
Читаю комментарии под уйгурскими песнями на ютубе. Салам оттуда, салам отсюда. Респект и уважение, братские народы! Уйгуры прикольные, музыкальные. Этакие мастера развлекать. Как в школьные годы в День дружбы народов: обязательно танцевальный наряд, кассета или диск с пиратскими треками, какая-нибудь уйгурская сладость, вроде туша. Туш как татарский чак-чак. Только при других уйгурах так не говорите! Обидятся. И не говорите, что это я так сказала. Иначе меня в общий уйгурский чатик точно никогда не добавят. А потом в этих же нарядах пиздиться стенка на стенку. Удобно, кстати. Сразу понятно, кто есть кто. В джинсах непонятно, а вот колпак и допа расставляют границы.
Пришла я как-то в «Иттипак», местную уйгурскую газету, где пишут о притеснениях в Китае. «Давайте напишем и о том, что творится в Кыргызстане». А они мне: «Мы пишем! Вот здесь статья про нашего боксера, а здесь про врача. Тут можно найти про концерт уйгурский. Там, кстати, „Азиз яр“ ставили». А я предлагаю написать про другое, про стенку на стенку и дискриминацию. Но мне говорят: «Звучит как разжигание розни. О каких притеснениях ты говоришь? Нас здесь приютили, дали кров! Это же не Китай. В лагеря не сажают, и на том спасибо».
Спасибо, получается. Но я их понимаю. Уйгуры — братья народам Центральной Азии, пока звучит уйгурская песня. За ее пределами — опасная территория. За ее пределами мы лезем не в свое дело, мы стоим на ступень ниже. Там совсем другие комментарии.
Массовая драка была на перекрестке Чуй и Алматинки, между уйгурами и кыргызами. Новостные сводки МВД, в которых уйгуры, естественно, были виновниками. Разница с нынешними стычками с арабами или пакистанцами в том, что блогеры не записывали извинений. Мы же не иностранцы, не туристы, а местные, личное дело Кыргызстана. И у нас нет своего МИДа, который мог бы вручить ноту протеста.
В Казахстане периодически происходят погромы, призывы лишать гражданства и депортировать на историческую родину. Но это же не Китай! В лагеря не сажают, и на том спасибо.
Так странно, шли с отцом вместе. И дорога странная, и что вместе шли, тоже странно. Он тогда рассказывал про прапрадеда, который поймал одну сущность. Отрезал ей волосы, положил под сапог, а она ему: «Отдай волосы, золото дам». Он отказался и взял обещание, что семьдесят его поколений не будет трогать. Я — поколение номер пять.
Папа говорил:
— Золото у сущности брать нельзя, оно превратится в песок. Нужно только просить за семьдесят поколений.
— Мне это зачем знать? Если я пятое, то ко мне не придет!
— Ты должна своим детям рассказать, а они — своим. К семьдесят первому точно придет. Пусть знают, как действовать и что делать.
Странный был папа. Вроде бы семьдесят поколений неприкасаемых, а у самого под подушкой нож, чтобы этой сущности волосы отрезать, если что. А еще говорил, что у нас в роду есть скрытая сила. В каждом поколении кто-то один имеет связь с потусторонним миром: двоюродная бабушка, родной дядя, троюродная сестра. Раньше об этом говорили открыто, а теперь вроде бы и нельзя.
С сестрой недавно спорили, она говорит: «Пакистанцы — неправильные мусульмане, у них есть касты». А в Кыргызстане их, что ли, нет? Дунгане пашут на поле, за уйгурами — кафешки, ткани и музыка, русских много в рекламе и логистике. Сестра говорит: «Пакистанцы — неправильные мусульмане, ходят вокруг мертвых». Так мы же тоже ходили. Помню поездку в Западный Туркестан, семиметровую усыпальницу и хождение по кругу. Семь раз. «Не было такого», — говорит сестра. А вроде как и было. И тумар дядя всегда носил, и кузмунчок мне мама на комбинезон вешала [тумар и кузмунчок — обереги от сглаза. — Прим. ред.]. И на мазар мы ездили загадывать желание. А теперь все это ширк [грех — Прим. ред.], все это против ислама.
Недавно журналист Адиль Турдукулов взял интервью у Зеленского и подарил ему тумар — оберег. Ух, скандал! Кто-то пишет, что Зеленский — еврей и против Палестины, а ему мусульманский оберег дают. На это отвечают: тумар — это ширк, языческая история, никак не связанная с исламом. И уже нет дела спорящим ни до Адиля, ни до Зеленского, ни до войны в Украине, а спорят о том, какой ислам правильный.***
Особенно противоречивыми становятся похороны: встречаться ли по четвергам, делать ли сорок дней, три месяца и десять дней, год. Каждая семья отвечает на эти вызовы по-своему. Иногда внутри одной семьи нет одного ответа. Помню, когда папа умер, дяди запрещали вешать на закате платок с завязанным узлом. А тети говорили: «Ты его постирай и как будто бы просто повесь сушиться на бельевой веревке». Дяди просили громко не плакать: по исламу нельзя. А тетя тыкала в бок и говорила: «Громче, громче! По-уйгурски, так надо».
Я не очень дружу с эмоциями — мне совсем не хотелось плакать. Помню, успокаивала двоюродную сестренку, а она мне: «Ты не понимаешь, терять дядю тяжело». Я и не понимала. Я не теряла дядю, только отца.
Так много о смерти рассказывал папа: и про ангелов в виде змеи и лягушки, которые приходят к усопшим, и про спрос после седьмой лопаты, когда засыпают тело, и про секретную комнатку в мусульманской могиле. «Если заживо похоронят, — начинал мой папа, — можно в эту комнатку складывать землю и выбраться из могилы». Жаль, что Гоголь не мусульманин. С тех самых пор вижу сны, что папа живой, он в белом саване. И каждый раз удивляюсь, как будто забыла, что охватил его летаргический сон, но он выбрался.
Я отправляю в чат записанный разговор с пятилетней племянницей. Ей пока сложно понять, на каком языке мы говорим. Она лазит по ютубу с моего телефона, и ей иногда попадаются ролики на английском:
— Поставь на уйгурском!
— Но ты же не говоришь на уйгурском.
— Как это не говорю? Я же уйгурка.
Я пожала плечами.
— Что, это даже не кыргызский?
— Это русский, — добила я ее.
Я не удивлена бурной реакции племянницы на уйгурский. Мне тоже лет пять было, когда дома поняли, что я на нем не говорю. А потом мучительная неделя, когда все дома говорили на странном языке, с которым я не чувствовала связи. Но так говорить нельзя, звучит колониально. Надо сказать иначе: «Я с гордостью учу язык своих предков». Неправда. Ничего не учу и не чувствую связи. А заставлять себя почувствовать кажется неестественным и насильственным.
Уйгурский — бесконечные синонимы. Ну зачем уйгурам шесть разных способов назвать тряпку тряпкой? На той неделе мама попросила «люнгя», я впала в ступор.
— Что ты как русская? — оскорбительным тоном прокричала мама. — Тряпку я прошу!
— А что же вы не сказали «дасмал» или «чачык»?
— Потому что «люнгя» в этом контексте больше подходит.
— И почему это?
— Это нужно чувствовать, — уже спокойнее ответила мама.
— Как? — не успокаивалась теперь я. — Что важно? Размер, цвет, ее чистота, назначение?
— Это характеристики, а не контекст, — философствовала мама.
А у тети другая была драма, она еще в Советском Союзе сдала русский на четыре. Бабушка ей: «Да как же это так? Что ты как не русская?», а она: «Так я и не русская». Странно: раньше оскорблением в нашей семье было быть не как русская, а теперь — быть как русская. Все меняется со временем.
К соседке бабе Зине прибежала в детстве, говорю:
— Дайте десять тухумов!
— Тушумы? По-русски говори.
— Так тухум-то по-русски.
Русская соседка баба Зина стала украинкой после двадцать второго. Получается, украинка в Кыргызстане уйгурке за чистоту русского когда-то выписывала.
Может быть, я все неверно запоминаю? Все кажется таким нереальным в новых реалиях. Все были неправы, прав был только мой папа. Он у меня был визионером! «За Лебединовкой будущее, — говорил он, пока мы мылись в тазике. — Нам проведут газ, и цены на дома взлетят, а еще ее сделают частью города!»
После двадцать второго «Газпром» провел в Лебединовке газ, как и завещал папа. И вроде надо бойкотировать, и вроде я уже заебалась от угля и печки. Топить ее — потерянное время и отсутствие приличного маникюра.
Прав был мой папа, Лебединовку сделали частью города. Пока цены на дома не поднялись, но уже повысили тарифы на вывоз мусора. Вроде все движется в верном направлении.
А еще он любил рассказывать истории, что уйгуры какие-то особенные, что почти все от нас произошли. «Ну, он немножко ку-ку», — думала раньше. А потом поехала в Турцию. «Original Turks! Ancestors», — реагируют там, когда говорю, что я уйгурка. Мол, мы настоящие тюрки и предки турок. Папе бы точно понравилось. А я почему-то в Турции не с турками чувствую связь, а с курдами. Схожесть языков и культур оказывается менее важным, чем отсутствие своего государства.
А еще папа говорил, что в Саудовской Аравии во время хаджа паломников призывают на пяти языках, один из которых уйгурский. Туда я еще не доехала, но почему-то в ООН саудиты голосуют против рассмотрения отчетов об уйгурах в Китае. А каково уйгурам там, в Китае?
«Ярлик» похоже на «ярлык». В ту секунду, как записала слово, заметила эту схожесть. До этого — никогда. Дедушка мой по папиной линии бежал сюда от репрессий Китая, ему было четырнадцать. Всем делились окружающие: кто-то давал одежду, кто-то подкармливал. Фамилию нужно было записать в документах, не было у уйгуров фамилий. Подошел русский мужик и дал свою фамилию, вот мы и Салимовы с тех пор. А узбеки поделились своей национальностью. Уйгуров то ли не любили тогда, потому что много понаехало, то ли еще не было такой опции в паспортном. В общем, по паспорту дед — узбек, и папа мой по документам был узбеком. А мама — уйгурка.
Когда в 2011-м я пришла за паспортом, попросила записать себя как уйгурку. Вроде вернуть себе себя, а вроде после ошских событий 2010 года [столкновения между узбеками и кыргызами в городе Ош. — Прим. ред.] больше не так круто быть узбечкой в Кыргызстане.
***
Первое мая 2019 года. Сорок мужчин напали на восьмерых женщин, чтобы побить геев. И вроде бы страшно, и вроде бы даже немножко смешно. Один подбежал и бросил воздушный шар, наполненный чем-то. Шар задел меня и упал на землю. Он думал, что шар лопнет, коснувшись моего тела? Даже добивать не стал, просто пожал плечами. Захотелось подбодрить: «С кем не бывает, в следующий раз получится». А следующий раз случился через год, в следующий раз все прошло как надо: побили, задержали, оштрафовали.
Дома был скандал. Собрались дяди и тети, заняли все имеющиеся в гостиной диваны и стулья, мне пришлось сесть на пол. С такой точки они казались еще более значимыми, чем представлялись в детстве. Я перепугалась: «Блядь, они же уйгуры, мало ли на что способны». Вдруг запрут или замуж попытаются пристроить.
Их напугало, что на марше я была с радужным флагом. Значит, люди подумают, что я лесбиянка или, что еще хуже, феминистка. Я благодарна им за то, что никто не заговорил про отца. Знаю, все они думали, какой он счастливец, что не дожил до такого позора. Самое грустное, что я тоже так думаю. Он больше братьев и сестер боялся того, что скажут люди.
А люди стали говорить. Сначала моим родственникам, потом соседям. В общем, неправильной я оказалась уйгуркой. «Ну и пофиг», — подумала я. Пусть себе поют и танцуют. Я что-то большее, чем просто графа «Национальность». Ведь важно не то сообщество, в котором ты родился, а то, которое выбрал. Поэтому я ушла от консервативных уйгуров к либералам.
А потом конференция, и деколониальная феминистка говорит: «У нас уйгуры и дунгане не хотят ассимилироваться». И я сижу в ахуе. А мне какая разница, кто меня будет ассимилировать, русский или кыргыз? Почти весь деколониальный дискурс в Кыргызстане о том, как младший брат хочет занять место старшего. Националисты у власти, националисты в оппозиции.
Я так злюсь. Все время, на всех, на всё. Индикаторы, цифры, кейсы — вот во что превратился активизм в Кыргызстане. Потерпевшие не люди, а несколько символов в отчете. Прыгали вокруг одной пострадавшей, призывали ее писать заявление, а потом грант закончился, и все! Сама она теперь себе адвокат. Грантоеды. Что ж, отчасти заслуженная критика. Организовали стихийный марш в поддержку тринадцатилетней девочки, подвергшейся насилию. «Ей испортили всю жизнь, у нее отобрали будущее», — кричат недавние соратницы. А я думаю: «Руки свои от нее уберите».
Мама и папа пробовали завести мальчика четыре раза. Кто-то из вас скажет: «Но ведь в исламе, если есть три дочери, то дорога в рай обеспечена». А я вам отвечу: «Я дочь номер четыре». И не пацан, и рай не обеспечила. Услышав о четвертой дочери, папа ушел из роддома. И зачем мне об этом рассказали? И как так получилось, что мы шли вдвоем, без мамы и без сестер, да еще и пешком? Может, и не было всего этого вовсе? Воспоминания неточны. Помню только, что закончился наш путь где-то у железной дороги.
Когда папа умирал, ему предложили просить все что угодно — вроде последнего желания. А он сказал: «Хочу увидеть Надиру». Получается, я его последним желанием была. Так странно: я родилась, и он не хотел знакомиться; он умирал — и захотел попрощаться.
Хочу. Кажется, что захочу. Или хотела. Раздеться перед незнакомцами, оголиться, достать все интимное. А теперь села в «Жирафе» на Боконбаева [сеть кофеен в Бишкеке. — Прим. ред.], и это кажется пошлой идеей. Кому эта нагота нужна? Я сама ее стыжусь, а другим и вовсе станет неловко. Может быть, дело в том, что, если я напишу все это, озвучу и дам послушать другим, все на секунду станет реальным, а затем уже не моим? Может быть, я не готова со всем этим прощаться. Может быть, это всё не готово проститься со мной.
Хочу просто помыться. Как в детстве, поливая себя из бутылки. Ощущение грязи, хочется очиститься. Как тогда в пятнадцать, когда насиловали за мечетью. Помню только, что остановились во время азана. Ведь как-то некрасиво таким заниматься, когда призывают молиться. «Ей испортили всю жизнь, отобрали будущее!» — вспоминается этот активистский плакат. А я хочу ответить: «Да пошла ты на хуй, ну было и было». Всего-то восемь месяцев моей жизни. Так что я сама решу, как к такому событию относиться.
Я раньше все время жалела, что эта история осталась в тайне и насильник не понес наказания. А сейчас я смотрю, как потерпевшие по 10–15 лет тратят на то, чтобы добиться справедливости, и повторно подвергаются виктимизации. Да на хуй надо. Было и было.
«Ярлик» значит «местный». А я уже не местная, уже чужая. Неподходящая. Уйгурка, не знающая уйгурского. Русскоязычная, уверенная, что тухум — это по-русски. Из Кыргызстана, отказывающаяся ассимилироваться. Где мое место? Есть ли у меня здесь будущее?
Какой-то грустный финал получается, хотелось привязаться к началу. Я спросила у мамы, добирался ли дед по железной дороге из Китая. А она говорит, что не знает. Он никогда об этом не говорил. Ну ладно. Я что-то отсюда впитала. Хочется откочевать. Не прогулка получилась, а прощание.
