«Ворвись в дом дхармы!»: что свело вместе бенгальскую писательницу-бунтарку, странствующих певцов и московскую семью

Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.

«В 1969-м, после двух месяцев в Англии, я сбежала от нашей группы индийских студентов. В Лондоне. Помогли подруги: одна дала свое пальто, другая выкрала мой паспорт у руководителя и проводила меня до вокзала Ватерлоо. Оттуда поездом и паромом я добралась до Парижа с пятью фунтами в кармане. Мой авиабилет в Индию был действителен в течение года, и весь этот славный год я провела в Европе. То был Париж, где кипение студенческих бунтов 1968 года еще не затихло. То был Париж секса, наркотиков и рок-н-ролла, где The Who разбивали на сценах гитары, а „Черные пантеры“ из Америки искали свои афро-исламские корни. То был Париж феминизма, психоанализа и экзистенциализма». Так вспоминает свою молодость Мимлу Сен, писательница, переводчица и музыкантша. За следующие полвека она объездит множество стран и откроет для Запада мир сельской Бенгалии через музыку и книги.

Мимлу Сен выросла в родительском поместье в горах, а повзрослела в просторном доме в Калькутте. Впервые Мимлу попыталась сбежать в 12 лет. Полицейские нашли ее через сутки на станции в соседнем городке и доставили домой. Студенткой участвовала в уличных протестах марксистов в Калькутте. В рядах молодых волонтеров из Англии и США помогала жителям голодающих деревень в штате Бихар. В 1969-м случился тот самый автобусный вояж по Европе с индийскими студентами, который закончился побегом в Париж. Вернувшись в Калькутту, Мимлу работала газетным репортером. Год провела в тюрьме за то, что хранила в отцовском доме оружие наксалитов — это группировка коммунистов-радикалов, организаторы крестьянских восстаний, партизаны и одна из главных угроз внутренней безопасности Индии с 1960-х годов и по начало нашего столетия.

Мимлу свяжет свою жизнь с культурой странствующих бенгальских певцов — ба́улов, культурой древней, народной, традиционной и одновременно протестно-бунтарской. На долгие годы Мимлу станет спутницей Пáбана Дас Баула, одного из самых известных и ярких исполнителей этого музыкального направления, а затем опишет эту историю в книге. Совершенно случайно книга Мимлу попала в руки Василию Кондрашову, документалисту, журналисту и одному из создателей медиа о панк-путешествиях «Пассажир». Василию удалось познакомиться с Мимлу Сен, провести с ней и Пабаном день, побывать у них в гостях и собрать свои впечатления о жизни баулов в этот текст.

Дочитав до тюрьмы и наксалитов, я закрыл книгу на английском в яркой суперобложке (Мимлу Сен. Баулосфера. Издательство «Рэндом-хаус», Индия — Лондон, 2009) и положил на прикроватную тумбу. Тумба стояла в спальне квартиры-двушки, в которой я, жена и наша трехлетняя дочь поселились неделю назад. Окна смотрели на озеро и парк. Все это находилось на юге Калькутты, пятимиллионного мегаполиса на северо-востоке Индии, столицы штата Западная Бенгалия. Был декабрь 2019-го.

Зимовщики обычно едут в Гоа, и мы тоже перебрались туда через пару месяцев. Но поначалу хотелось реализовать странную фантазию пожить в южноазиатском мегаполисе на дальнем краю Индии, почти у границы с Бангладеш. Мы давно хотели сменить обстановку. Позади была Москва, рутинная работа редактора на телевидении (у меня) и свадебного видеографа (у жены), запруженные транспортом трассы и джентрифицированные арт-кластеры, детские кружки и прогулки в Битцевском лесу, вагоны метро и вечные стройки. В Калькутте, бывшей столице Британской Индии, ждали пешие рикши, трамваи, парки с прудами, замусоренные улицы, колониальная архитектура и трущобы под пальмами. Плюс темы для публикаций и документалок —бросив ТВ, я намеревался снимать свои фильмы, в том числе и про баулов, и, таким образом, продолжить серию моих бенгальских видео, которую начал картиной о стрит-арт- и граффити-сценах бенгальской столицы. В общем, в Калькутте ждали удивительные истории.

К началу 1980-х Мимлу было тридцать с небольшим. Она вновь осела в Париже, причем не менее экстравагантным образом, чем в первый раз. Вместе с двумя французами, мужчиной и женщиной, они создали семью, у них появились общие дети: двое — от Мимлу, один — от француженки Катун. Жизнь была размеренно-богемной. Мимлу занималась малышами, подрабатывала переводами, посещала выставки и концерты. С соотечественниками не пересекалась, на вечера индийской музыки не ходила, ее больше интересовали «Роллинг стоунз», Боб Дилан и Боб Марли.

Но однажды она сделала исключение: для концерта баулов, странствующих певцов из Бенгалии, прилетевших в Европу на гастроли. О баулах (от слова «байу» — «воздух»), как и всякая бенгалка, Мимлу знала с детства. Песни этих деревенских поэтов-мистиков ей пела мама, а в юности — кто-то неизвестный за стеной тюрьмы в Калькутте, где девушка находилась в годичном заключении.

«Дикие и свободные, эти сельские барды сочиняли радостную, волшебную музыку, — пишет Мимлу. — Баулы поднимали шум в особняках богачей и веселили народ в трущобах. Пешком ходили между ярмарками и фестивалями. Их пронзительные мелодии и загадочные стихи звучали в автобусах и поездах. В длинных ярких одеждах они выдавали неистовые ритмы при помощи странных инструментов из дерева и глины. Бедным они предлагали богатство духа, слепым — божественный свет внутреннего видения, женщинам — равенство в сексуальных отношениях. Старых и больных лечили верой, песнями, натуральной медициной и практиками йоги».

Концерт в «Альянс Франсез» поразил Мимлу. В зал метали молнии Гоур Кхе́па и Пабан Дас Баул (сегодня они считаются певцами первой величины в мире баулов), тогда еще совсем молодые, пышногривые, в разноцветных лоскутных кафтанах, улыбаясь то ласково, то дерзко, дробя перкуссией дикий ритм и звеня струнами.

После концерта Мимлу пригласила музыкантов на ужин к себе домой. Песни на бенгальском звучали под сводами подвальной кухни на рю де Мулен де Пре до утра. Женщина записала их на диктофон и, когда баулы уехали из Парижа, стала переслушивать каждый день.

Я никогда не писал незнакомым людям в соцсетях просто так. А вот Джотирмою, или Джоти, парню с дредами из Калькутты, написал. Его аккаунт на фейсбуке я увидел под плашкой «Люди, которых вы можете знать». Туда автоматом вносятся те, с кем у тебя много общих друзей. Меня и Джоти объединяли калькуттские граффити-райтеры — я встретил их год назад, когда снимал документалку о местном стрит-арте. Судя по профилю, Джоти любил путешествовать, играть на гитаре и философствовать.

«Привет, я Вася из России, скоро лечу на пару месяцев в твой город, буду рад познакомиться с тобой». — «Бро, классно, я слышал о тебе и сам хотел бы повидаться!» — «А еще я собираюсь снимать фильм на фестивале баулов „Джойдéв Кендýли мéла“ в январе, ты знаешь о нем?» — «Братан, вот это правда божественная связь! Мы с друзьями делаем там свою сцену, и я как раз искал оператора для видео! А еще говорят, что бога нет ЛОЛ».

О баулах я узнал недавно, листая публикации о бенгальской культуре. Образ и музыка зацепили сразу, тексты — чуть позже, когда изучил переводы на английский. Явление показалось глубоким, ярким и почти не задокументированным.

Я не знал, как зайти в эту среду. Странствующие певцы не столичные художники, таким не напишешь на фейсбуке и не назначишь встречу в кафе, и английского они, как правило, не знают, а я не говорю по-бенгальски. И тут я прочел о «Джойдев Кендули мела», главном событии фестивального сезона для баулов, многотысячном open air с почти 800-летней историей, который проводится каждый год в январе. Я решил просто приехать туда и импровизировать.

Но импровизировать не пришлось: Джоти и его компания молодых художников, фотографов и просто тусовщиков из Калькутты стали и друзьями, и проводниками.

Тем временем я продолжал читать «Баулосферу». Там шел 1983-й. Через два месяца после концерта в «Альянс Франсез» Мимлу купила билеты в Индию себе и двум детям и уехала из Франции. Мир баулов манил, с Пабаном, похоже, завязывался роман. Через две недели после прибытия в Калькутту, в середине января, она вместе с детьми собиралась ехать на мела (то есть фестиваль с ярмаркой) в деревню Джойдев Кендули, что в 200 километрах от Калькутты. Мимлу чувствовала, что мела изменит ее жизнь.

Дочитав до этого момента, я вздрогнул. За окном был свежий, как московский май, бенгальский сочельник. Над озером за моим окном громкоговоритель разливал патоку болливудских мелодий. Вдруг шальная идея подняла меня с кровати, усадила за лэптоп и побудила открыть фейсбук. Аккаунт 70-летней Мимлу Сен нашелся в несколько кликов. В мессенджере я набрал короткий текст и — была не была! — отправил: «Здравствуйте, я журналист из России, снимаю документалку о баулах и скоро еду на Джойдев Кендули мела. Вы будете там в этом году? Не могли бы мы встретиться для интервью?»

Точных сведений о биографии индийского поэта Джаядевы мало. Родился в конце XII века, полжизни аскетом бродил по Индии. Позже вместе с женой Падмавати осел в родной деревне у небольшой реки Аджай, которая впадает в Ганг примерно в 200 километрах от современной Калькутты. Там Джаядева написал на санскрите «Гитаговинду» — поэму об отношениях Кришны и его возлюбленной Рады. «Гитаговинда» стала одним из важнейших произведений для всех вайшнавов и кришнаитов. А еще для баулов. Те хоть и не признают деления по кастам и вере, но происходят чаще всего именно из вайшнавских семей.

Одну из легенд о Джаядеве мне рассказал Джоти. «Гитаговинда» была почти дописана, и поэт споткнулся на последней главе: нужные мысли не приходили на ум. Джаядева не знал, как закончить поэму, и отправился искупаться в реке. Правда, уже через секунды вернулся под удивленным взором жены Падмавати. «Я понял, что мне надо писать!» — сказал поэт. Сел за рукопись и закончил поэму.

«Так божественное приняло форму поэта и помогло завершить „Гитаговинду“, чтобы любовь Джаядевы, его искренность и труд не пропали даром», — договорил Джоти.

Мы сидели под баньяном у реки Аджой, той самой, куда ходил купаться Джаядева. Чуть поодаль загоралась вечерними огнями деревня Джойдев Кендули, названная в его честь. Среди деревенских улочек, в полях у реки, в тиковых рощах и ашрамах разгорался, набирал децибелы устраиваемый также в его, Джаядевы, честь, ежегодный фестиваль. Впервые его провели сразу после смерти автора «Гитаговинды», как он и завещал. В год моего посещения, 2020-м, «Джойдев Кендули мела» проводился примерно в 775-й раз. 

Основная часть фестиваля была просто ярмаркой, громадной, в десятки рядов, с одеждой, промтоварами, аромапалочками, закусочными, каруселями и тату-салонами, в которых бьют татуировки у дороги в пыли. Бесчисленные автобусы свозили сюда гостей из окрестных городов и деревень. Заселившись в большие, на несколько семей, шатры, люди отправлялись бродить среди торговых рядов. Усатые деревенские мужички в брюках, рубашках и свитерах. Их жены в праздничных, особенно ярких сари. Подростки с высокими набриолиненными чубами, в узких «вареных» джинсах, оголяющих щиколотки.

По утрам чуть ли не весь фестиваль ходил опорожняться на берег священной реки. Днем все бродили между торговых лавок и кафе. По вечерам слушали музыку, посещали праздничные службы пуджи в окрестных храмах (даты «Джойдев мела» совпадают с Макара-санкранти — индуистским праздником в честь солнечного божества Сурьи). Пили на мела немного, а вот марихуану курили круглосуточно и открыто.

Шатры со сценами и танцполами, каждый человек на сто, были впихнуты между рядов с шатрами торговыми. Справа сантехника, слева детские игрушки, а посередине живая музыка: баулы, фолк, индуистские гимны, киртаны. Звукорежиссеры немилосердно перегружали все частоты, поэтому от страшной какофонии хотелось поскорее уйти.

Гости ашрама сидели на циновках вокруг певцов, жгли свечи и священные костры-хаван, курили чиллумы, пили чай и вино, славили Махадева и Кришну. И круглые ночи пели, играли, танцевали принципиально без звукоусиления и вообще электричества. В этом была одна из идей «Монер мануш» — воссоздать быт и дух аутентичных баульских сборищ XIX века.

Музыка казалась то примитивной, часто на одной-двух нотах, то сложной, с витиеватыми, дроблеными, ломаными ритмами, с пронзительной, сверхсильной вибрацией и мощными голосами, то густыми, обволакивающими, то скрипучими, то нежно-женскими. Многие известные баулы, в их числе и Пабан, приезжают на мела только ради «Монер мануш» и не покидают ашрам до наступления ночи, пока ярмарка не утихнет.

Я посещал концерты, пытался брать у людей интервью. Задавал вопросы: «А кто создал „Монер мануш“? А какую роль в фестивале играете лично вы? Сложно ли получить землю под свою сцену?» Но все ответы были об одном: «Я здесь занимаюсь тем, что обмениваюсь любовью. Нам удалось создать это место с помощью любви. Я люблю тебя, брат, как хорошо, что ты приехал!»

С 1983-го, после окончания первой для Мимлу «Джойдев мела», она, ее дети и Пабан начали жить вместе. Поначалу путешествовали от гуру к друзьям, от ашрамов к очередным фестивалям. Затем на несколько лет осели в Шантиникетане, что в переводе с бенгальского значит «тихий, спокойный дом». Сегодня это один из районов города Болпур, а полтора века назад — небольшое поселение, основанное семьей поэта Рабиндраната Тагора в 150 километрах от Калькутты. Тагор, бенгальское «наше все», — один из символов штата и всей Индии, дружил с баулами, и те часто жили у него. Многие стихи Тагора, положенные на музыку, стали классикой баульского репертуара.

Для родителей Мимлу и Пабана их выбор быть вместе выглядел вызывающим и нестандартным как минимум из-за разницы в возрасте (она была старше почти на 10 лет) и происхождении. Пабан, выросший в провинциальном Муршидабаде (тоже Бенгалия, 200 километров от Калькутты), вышел из самой бедноты. Грамоте обучился ближе к 30 годам, одновременно с детьми Мимлу. В детстве ему было не до учебы: пока студентка из зажиточного семейства Сен путешествовала на автобусе по Европе, ребенок Пабан вместе с товарищами пас скот в родной деревне. Еды не хватало и, бывало, выгнав стадо на пастбище, дети охотились на полевых крыс.

В возрасте 14 лет Пабан принял у гуру посвящение и приступил к первому, 12-летнему этапу садханы баула. Где бы он ни пел, где бы ни гудел единственной струной своей эктары и где бы ни лупил в тамбурин-ду́бки — в поездах, автобусах, деревенских домах, — монеты с первой же песни дождем сыпались братьям в сумки. За десяток лет эта дорога вывела юношу Пабана сначала в залы Калькутты, а затем в Европу, в парижские клубы и лондонские студии звукозаписи.

Миллионером он, конечно, не стал. Мимлу тоже не была богачкой. Они зарабатывали на жизнь музыкой первого и переводами второй. Иногда приходилось туго. Да и мир мистиков-баулов, волшебный, возвышенный, успел за год их знакомства показать женщине и другую свою сторону: обладая глубокими знаниями и, что главное, привилегиями, авторитетом и почитанием, баулы оставались людьми со всеми их недостатками.

Так, Гоур Кхепа, друг и многолетний партнер Пабана по сцене, тот, что курчавым демоном, кривляясь и гремя струной кхамака, мастерски провоцировал и дразнил зрителя со сцены «Альянс Франсез» в Париже, вне сцены был, в сущности, психопатом. «Его тираническое обращение с первой женой, Харидаши, приведшее к ее безвременной кончине, его жадность и жестокость по отношению к своим городским ученикам возмутили меня, — пишет Мимлу Сен. — Однажды он взял в ученики городского парня из высшего сословия, театрального актера. Гоур не только обобрал его, но и обосновался в его квартире на юге Калькутты, переняв образ жизни среднеклассовой богемы. За несколько месяцев он допился и докурился до шизофренического состояния. Когда ученик наконец прозрел и оставил Гоур Кхепу, тот решил отречься от мира в маленькой лачуге на окраине Болпура, где вместе с выводком бродячих собак и кошек жил до своих последних лет».

В 2013-м Кхепа (то есть «безумец», «сумасшедший», «блаженный» на бенгальском, это популярное среди баулов прозвище) погиб в дорожной аварии недалеко от Шантиникетана. До самой смерти он все так же фантастически пел.

Ей семьдесят, она невысокая леди с короткой стрижкой, в чуть затемненных очках и оранжевой индийской курте — свободной рубашке до колен. Рядом Пабан в похожей курте и бежевых джинсах. Бодрый, поджарый, с седой бородкой и все той же гривой (правда, не черной, а седой). Он курит самокрутки и плохо говорит по-английски. Пятнадцать минут назад «Убер» выгрузил нашу семью у ворот сада Сен в Борале, и вот мы все вместе на экскурсии по окрестностям, которую нам проводят Мимлу и Пабана, нагуливаем аппетит. Узнаём, что последние 20 лет пара живет на два дома: в Париже (там дети, внуки и фестивальный сезон летом) и в Калькутте (тут коллеги, друзья и фестивальный сезон зимой).

«Многие молодые занимаются народной музыкой, пытаются петь песни баулов, — объясняет Пабан. — И некоторые из новых певцов хороши. Но они не живут как баулы. Обременены заботами, ходят на работу. Мы, в отличие от них, никогда не задумывались о том, чем будем питаться завтра. По традиции, за один день баул обходит семь домов, и в каждом ему дают семь мусти, это значит — семь пригоршней еды: немного риса, овощей, картофеля. На день этого достаточно. Кто-то может дать чуть больше или дать денег. Это называется мадукури — «собирание меда» в переводе с бенгальского. Таким способом традиционно баулы и зарабатывали. И обычно музыкант не проводит на одном месте больше трех ночей. Я всегда говорю молодым певцам одно: вы должны понять, что значит баул, какая философия стоит за этим, найти гуру, принять учение, получить мантру. Гуру — это тот, кто ведет от тьмы к свету».

«А нынешние гуру ведут из света во тьму, — подхватывает Мимлу. — Все перевернулось. Баулы почти не пишут новых песен, и не только они. Поэзия, философия, кино, литература — с этим в Индии застой. Люди настолько захвачены происходящими переменами, что не в силах увидеть себя, не могут дистанцироваться от происходящего и отрефлексировать его».

«А когда начался этот кризис? И почему?» — спрашиваю я.

«Думаю, он глобален. В 1980-х, знакомясь с миром баулов, мне посчастливилось увидеть окончание эпохи. С тех пор мир изменился. В 1990-х мы уже не могли, как раньше, приезжать во Францию и уезжать, когда нам вздумается. Границы стали более закрытыми, Пабану пришлось оформлять долгосрочную визу, хотя мы этого и не хотели. Но на собеседовании требовали: „Вы должны доказать, что действительно хотите жить во Франции. Вы должны быть серьезнее. Итак, вам нужна виза на 10 лет, мсье? Окей. Какое животное является символом франции?“ Пабан, конечно, не знал, и я шепнула ему по-бенгальски. Они мне: „Мадам! Не подсказывайте!“ Но я подсказала не совсем точно, и вместо „кок“ (то есть „петух“) он сказал „пуле́“ — это и курица, и жаргонное слово, означающее полицейского. Чиновник рассердился еще больше. „Вопрос второй. Какого цвета национальный флаг Франции?“ — „Синий… Красный… Желтый!“ Чиновник аж подскочил: «Этот человек живет здесь 18 лет и не знает цветов флага!“ Визу он Пабану выдал, но лишь на два года».

«А вы для жизни все-таки что предпочитаете, деревни или большие города, как Париж и Калькутта?» — «Города хороши для работы, — отвечает Пабан, скручивая папироску. — А в деревнях люблю природную красоту и естественность». — «Вот только красного вина в деревне нет», — вставляет с улыбкой Мимлу. — «Да, вина нет», — соглашается Пабан.

«В общем, у нас, как у всех, — подытоживает Мимлу. — В городе скучаем по деревне, в деревне мечтаем о городе. Да и индийская деревня сегодня совсем не та, какой была 40 лет назад. Сейчас едешь за город и ждешь сельской тишины, а там молодежь ставит динамики с музыкой на свои тракторы и у всех мобильные телефоны, хотя многим при этом нечем пополнить счет. Так что они вечно звонят и сбрасывают, чтобы абонент перезвонил. Об этих сброшенных звонках уже и песни есть».

Тем временем Билту убирает со стола наши листья-тарелки и готовится подавать чай. Мне вдруг вспоминаются повсеместные чиллумы в руках баулов на «Джойдев мела».

«Кстати, к разговору о вине, — обращаюсь я к паре. — А каковы отношения баулов с марихуаной? Это просто для развлечения или есть в курении и ритуальный смысл?» — «Нет, это просто способ расслабиться, — говорит Мимлу. — Дешевый способ расслабиться для деревенской бедноты по всему миру, как на той же Ямайке. Кроме того, в сельской Бенгалии особо нет алкоголя и он дорогой. Еще это способ социализации: люди садятся вместе, делятся травой, общаются. О гандже у баулов много прекрасных песен: „Лодка ганджи плывет через горные вершины…“. Пабан их не знает, потому что он почти не курит».

«Не нужно курить много, — продолжает тему Пабан. — Два-три раза в день можно, но не более. Немножко утром, потом после обеда, разок вечером, ну, и перед сном. Если куришь, то лучше чуть-чуть. Некоторые у нас дымят каждый час — это уже перебор. Когда-то мой гуру выращивал траву в своем ашраме, но сам не употреблял и повторял: „Имеющему знания не нужно курить. Став настоящим йогином, ты сам контролируешь потоки в теле и разуме, ганджа уже не требуется“».

Мне вспоминается видео на ютубе: в деревенском доме сидит на полу тот самый безумный Гоур Кхепа с чиллумом в руке и распевной скороговоркой декламирует: «Во имя всех святых, кто не курит ганджу, несчастен! Тем, кто хулит ганджу, я мочусь в карри. Я не войду в его дом, даже чтоб отлить. Но я готов 108 раз на дню ходить к курящему. Кто оскорбляет ганджари, сын вора и проститутки».

Баулы часто называют траву лекарством. Впрочем, Гоур Кхепу, как я уже говорил, она (вместе с алкоголем) сгубила. А вот истинной причиной бодрости и долголетия баулов является йога. Наш разговор переключается на нее.

«Хотя бы 20 минут йоги в день, и тебе не нужен будет доктор», — Пабан поджигает кусок мохнатой кокосовой скорлупы и кладет на газон. Дым отгоняет оживившихся к вечеру комаров.

«Да нет, доктор порой все же требуется, — возражает Мимлу. — Но, вообще, у баулов есть своя йога, и это йога любви. Это очень интимные и личные практики, которым гуру обучают супружеские пары в очень традиционном мире сельской Бенгалии. Относительно баулов и их практики есть много изощренных домыслов, тантрический секс и все такое. На самом деле это не практикуется. Баульские гуру, которых мы видели, они, скорее, как психологи или психиатры для европейцев. И, кроме того, они очень откровенно говорят о теле, что редкость для Индии, где все телесное не очень-то обсуждается».

Я начинаю понимать, что настоящий баул — это не только свободолюбивый певец-бродяга, но и специалист широкого профиля. Он и музыкант-универсал, легко меняющий инструменты, и целитель, и учитель, и даже актер. Вспоминаю миниатюры на бенгальском, что разыгрывались для публики на сценах «Монер мануш», и разговорные выступления баулов перед публикой в жанре стендапа, в общем-то.

Когда разговор касается этой темы, Мимлу рассказывает о Ежи Гротовском, знаменитом польском режиссере, театральном экспериментаторе и теоретике. Гротовский однажды решил, что европейский театр уже не предлагает ничего нового и, по сути, мертв. После чего, на рубеже 1970-х и 1980-х, Гротовский отправился искать истоки театра на восток и нашел их, в том числе у баулов. Так что популярность баулов среди европейской публики тех лет, особенно театралов, — в значительной степени заслуга Гротовского.

Мы проводим вместе с Мимлу и Пабаном еще пару часов. Бóльшую часть разговора я записываю на видео. В коротких южных сумерках довольные друг другом расстаемся.

Через несколько дней после встречи я прихожу на очередной «Борал баул фестивал», впервые запущенный этой необычной парой, и наконец-то вижу Пабана на сцене. И там он действительно мощен, то задушевен, то, как Игги Поп, бесноват.

Еще через неделю Мимлу и Пабан вернутся во Францию. Из-за ковида им придется там задержаться, и они находятся в Париже по сей день. Фестивальные сезоны в Бенгалии проходят без них. Свои дни пара проводит главным образом в Картушери — это территория бывшей фабрики в 12-м округе Парижа. В 1960-х в этих цехах и корпусах группа студентов создала на кооперативных началах театр и назвала его «Театр солнца» — Théâtre du soleil. Его руководительница режиссер Ариана Мнушкина (дочь Александра Мнушкина, французского кинопродюсера, русского еврея по происхождению) пять лет назад пригласила Мимлу и Пабана стать частью большого многонационального творческого сообщества, населяющего Картушери и бесплатно предоставила паре жилье. Пабан иногда выступает, выращивает цветы и овощи в небольшом саду рядом с домом. Мимлу проводит время с детьми и внуками, а еще пишет. Недавно закончила очередную книгу — о годе, проведенном в калькуттской тюрьме.