Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Мы уже рассказывали историю постколониальных исследований, опубликовали список фильмов, которые помогут разобраться в явлении, а теперь перемещаемся на книжную полку. Выпускница школы культурологии НИУ ВШЭ и магистратуры антропологии Европейского университета Ирина Прус собрала для Perito книги исследователей постколониализма, написанные на русском языке или переведенные, — от базовых до недавно опубликованных.
Книга «Ориентализм» сразу после публикации стала мировым интеллектуальным бестселлером и запустила постколониальные исследования как отдельное направление академического анализа со своими темами, терминами и политическими идеями.
В центре внимания Эдварда Вади Саида — механизмы создания образа Востока и их роль в колониальных практиках. По мнению Саида, воображаемый Восток, который формулировался в академических работах, литературе и других циркулирующих в культуре текстах, влиял как на политические планы в отношении колонизированных, так и на восприятие гражданами метрополии самих себя.
Мой собственный опыт в этих вопросах отчасти и побудил меня написать эту книгу. Жизнь араба-палестинца на Западе, особенно в Америке, безнадежна. Здесь он почти единодушно политически не существует, а если и существует, то либо как досадная помеха, либо как «восточный человек». Паутина расизма, культурных стереотипов, политического империализма, дегуманизирующей идеологии, опутывающая араба или мусульманина, по-настоящему сильна, и эту паутину каждый палестинец стал ощущать как свою личную кару. Для него все становится еще хуже, если отметить, что ни один ученый, занимающийся Ближним Востоком, то есть ни один ориенталист, в Соединенных Штатах никогда полностью себя культурно и политически не отождествлял с арабами. Конечно, на каком-то уровне отождествление было, но оно никогда не получало «приемлемой» формы, как в случае с либеральной американской идентификацией с сионизмом, и зачастую было сильно подпорчено ассоциацией либо с дискредитированными политическими и экономическими интересами (например, арабисты нефтяной компании и Госдепартамента), либо с религией.
В книге «Черная кожа, белые маски» Франц Фанон приводит насыщенные описания жизни чернокожих в европейском обществе больших городов. Автор наблюдает, как чернокожий пытается соответствовать ожиданиям белых горожан, чтобы стать нормальным и уместным, получить успех и привилегии. Фанона интересует напряжение, которое возникает, когда чернокожий примеряет роль европейца (надевает европейский костюм, овладевает языком и манерами), но не может — и ему не позволяют — забыть о цвете кожи и чуждости по отношению к европейской культуре.
Чернокожий, проведший в метрополии длительный срок, сходит на берег полностью преображенным человеком. Пользуясь терминами генетики, можно сказать, что его фенотип подвергся полной и необратимой мутации. Еще до отъезда по его легкой, почти воздушной походке можно почувствовать, что какие-то новые силы были приведены в нем в движение. Встречая друга или просто знакомого, он больше не простирает руки для объятий — наш «будущий человек» лишь сдержанно склоняет голову в приветствии. В его голосе, обычно шумном, угадывается внутреннее движение, подобное шелесту ветерка. Ведь чернокожий прекрасно знает: там, во Франции, давно готов стереотип, который приклеится к нему уже в порту Гавра или Марселя: «Я п’ыехал с Ма’тиники, я во Ф’анции впе’вые».
М.: Новое литературное обозрение, 2013.
В центре работы Веры Тольц находится знание о Востоке, создававшееся российскими и советскими востоковедами в контексте первых трех десятилетий XX века. Тольц, делая следующий шаг за Саидом, показывает, что ориентализм можно рассматривать сложнее и менее однозначно. Герои ее книги предстают одновременно и авторами, работающими на сохранение империи, и теми, кто ставит под вопрос колониализм и знание, которое его оправдывает, предвосхищая тем самым постколониальные идеи почти на треть столетия.
Подобно современным постколониальным ученым, российские востоковеды начала ХХ века утверждали, что категории Востока, Запада, Европы и Азии являются политически и культурно детерминированными конструктами. Они нередко прямо отвергали дихотомию Восток-Запад как фикцию, порожденную европейским воображением, и критиковали стремление (обнаружить которое можно было и в научных кругах, и у представителей широкой публики) воспринимать неевропейские общества через серию бинарных оппозиций, отражающих прочную убежденность в превосходстве западноевропейских практик и норм. Они критиковали тенденцию судить о любой культуре и о любом обществе по западноевропейским меркам.
Нашумевшая как в русскоязычном пространстве, так и на мировом уровне работа. Автор предлагает посмотреть на политику Российской империи как на процесс внутренней колонизации: присвоения территорий и ресурсов, культурной и социальной интеграции населения внутри границ национального государства. В книге и ряде предшествовавших работ Эткинд систематизирует понятие «внутренняя колонизация», которое активно разрабатывали и использовали российские и западные философы и историки, выделяет его отличия от западных способов колонизации за океаном, подробно говорит о возможности применения западных понятий колониализма и ориентализма к русской культуре, истории и литературе.
География, история и политика сжали русскую культуру XIX века, создав в ней складки, которые соединили то, что в других имперских культурах разделялось океанами или тысячелетиями. На уровне высокой профессиональной культуры — среди самих авторов и их культурных героев, таких как Гринёв, Мышкин и Дарьяльский, — развивались рациональность, индивидуализм, письмо и дисциплина. На уровне народной культуры — среди миллионов русских крестьян — своим ходом шла «восточная», «общинная», «мистическая», «дописьменная» жизнь. Это уровень Пугачёва, Рогожина и Кудеярова. И был еще средний уровень — имперских чиновников и офицеров, приказчиков и исправников внутренней колонизации, таких как Максим Максимыч, Чичиков и Хлестаков, Ковалёв и Голядкин, Каренин и Аблеухов. Их жуткие конфликты развивались в имперском одиночестве, безумии и безмирности. Раздвоенное, как имперский орел, сердце этой тьмы билось именно здесь.
Концепт внутренней колонизации, выдвинутый Эткиндом, вызвал немало споров и критики в глобальном академическом сообществе. Говорили, что концепция преуменьшает роль российской внешней колонизации, или указывали на опасность ее прочтения как националистического манифеста. Сборник «Там, внутри» можно рассматривать как развернутую реплику в этой непрекращающейся дискуссии. Авторы анализируют практики внутренней колонизации, подходя к ним с разных дисциплинарных перспектив и опираясь на широкий круг материалов — от исторических документов до литературы и кино.
В отличие от романтиков Западной Европы, русские романтики-интеллектуалы, собиравшие фольклор и открывавшие для себя деревенскую общину (речь идет и о славянофилах, и о западниках), воспринимали внегородское пространство не только как «забытое свое», но и как «чужое». Они находили во внутренних областях России странные секты и привозили в столичные коллекции уродов и раритеты. Туда направлялись народники и другие русские аналоги «паломников в страну Востока». Миссионерство, этнография и экзотические путешествия, характерные феномены колониализма, в России чаще всего были обращены внутрь собственного народа.
Этот народ был своим, он говорил на «нашем» языке и был источником «нашего» благополучия — и при этом все равно был экзотическим.
Дипеш Чакрабарти, один из центральных теоретиков постколониальных исследований и Subaltern Studies, ставит под вопрос идею канона, прогресса, традиции. Чакрабарти показывает, что линейная однонаправленная история — закостеневший европоцентричный взгляд, а такие глобальные социальные процессы, как капитализм и индустриализация, скорее представляют разрозненные и непохожие друг на друга фрагменты локальных историй.
Как теперь уже ясно, провинциализация Европы — это не отказ от европейской мысли, которой человек в значительной мере обязан своим интеллектуальным существованием. Поэтому нельзя поступать по принципу, который Лила Ганди метко назвала «постколониальной местью». Европейская мысль одновременно и необходима, и недостаточна в качестве опоры для осмысления опыта политической модерности у незападных народов. Провинциализация Европы превращается в проект по изучению того, как эту мысль, под влиянием которой мы все находимся и наследниками которой являемся, можно было бы обновить, подойдя к ней с окраин и во имя окраин.
Но окраин, как и центров, может быть, разумеется, несколько. Европа выглядит по-разному из разных уголков мира, в зависимости от конкретного опыта колонизации или ущемления. Постколониальные ученые, выступая каждый из своей колониальной географии, говорили о разных Европах.
В центре работы антрополога Сергея Абашина находятся классические для постколониальных исследований понятия «традиционное/нетрадиционное», «модернизированное/немодернизированное», «колонизированное/неколонизированное». На материалах, собранных в узбекском кишлаке Ошоба [кишлак находится на территории Таджикистана, но там живет преимущественно узбекское население, — Прим. ред.], автор показывает не только неоднозначность взаимосвязи между исследовательскими концептами и фактами, а также свидетельствами, но и ярко описывает повседневность местных жителей, дополняя рассказы фотографиями.
В 1995 году я попал в совершенно новую, непривычную для себя ситуацию. Таджикистан стал независимым государством, появились границы, на которых проверяли паспорта и вещи, начали выпускать свои деньги. Здешние государственные институты больше не подчинялись Москве (хотя советский центр все еще имел огромное влияние на республику, поскольку на ее территории по-прежнему находились российские войска и значительная часть гуманитарной помощи шла из России). Старые привычки еще действовали и отношения выстраивались по той же — похожей на колониальную — схеме, но все чаще мне приходилось оглядываться по сторонам и ловить себя на мысли, что я нахожусь в другой стране. Теперь я был не представителем того места, где сосредоточена верховная власть и принимаются решения и которое можно было бы назвать метрополией или центром. Теперь я был чужаком, иностранцем, представителем государства, которое, как могли предположить местные чиновники, преследует собственные интересы, не совпадающие отныне с интересами независимого Таджикистана. При этом для локальной власти был еще важен вопрос, какое именно государство я представляю и какие задачи здесь выполняю.
М.: РОССПЭН, 2019.
Книга канадского историка Дэвида Схиммельпеннинка ван дер Ойе объединяет под идеей русского ориентализма обзорные и обобщающие материалы и ситуации, в которых описывается деятельность ученых, писателей и художников. Автор отмечает двойственную природу российской политики идентификации Востока: будучи сама Востоком в глазах Запада, Российская империя оказалась в запутанной конфигурации «своего» и «чужого».
В российском сознании сосуществовали Восток в целом и несколько Востоков — от древнего татарского города Казань, расположенного всего в 700 километрах к востоку от Москвы, до далеких стран: Индии, Персии, Китая, Монголии и Японии. <…> В России никогда не было единого мнения по поводу Азии. Ориенталистская схема Саида подразумевает единодушие, общий взгляд как на Азию, так и на методы общения с ней, единодушие, которого просто никогда не существовало. География Российской империи, ее расположение в двух частях света, амбивалентные отношения с остальной Европой, сложная природа взаимоотношений с Азией привели к многообразию представлений об Азии в массовом сознании. Перефразируя знаменитую цитату из фильма «Белое солнце пустыни» режиссера Александра Мотыля, можно сказать: русский ориентализм — дело тонкое.
В «Арктических зеркалах» Юрий Слёзкин обращается к центральной для классических постколониальных исследований проблематике репрезентации и конструирования чуждости. Основной фокус автора направлен на становление «малых народов Севера» как точки отсчета для представлений русских о человеческой и национальной самоидентификации. Сюжет разворачивается через историю взаимоотношений жителей Сибири и Севера с Российской империей, Советским Союзом и современным Российским государством.
[И]стория, которая будет здесь рассказана, основана на гипотезе, что столкновение культур не может быть полностью описано в терминах угнетения; что колониальные представления не могут быть целиком сведены к «грубому политическому факту» колониализма; что существуют значимые различия между разными голосами в колониальном хоре и что заинтересованным лицам (включая историков) небезразлично, собирается ли заезжий реформатор охранять или «развивать» данное стойбище и ожидает ли он спроса на водку или вопросов про мировую революцию.
Сборник статей Мадины Тлостановой — значимое событие для деколониальных исследований на русском языке. В сборнике поднимается множество вопросов, в том числе о продуктивном союзничестве и непримиримых различиях между постколониальными исследованиями и деколониальной оптикой и о художественных воплощениях деколониализма.
Деколониальность знания — это освобождение знания от навязанных модерностью/колониальностью принципов, правил, оптик и институтов, оставляющих за бортом все иные эпистемы и субъектности.
