Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Париж — это Лувр, Эйфелева башня и круассаны? Ну, не только. Это еще и место, куда приезжают мигранты со всей Европы, Африки и Ближнего востока. Большинство живет в пригородах, которые когда-то были центром промышленного бума, а теперь стали зонами социальной неустроенности. В мае 2019 года социолог Альбина Андреева отправилась со своим научным руководителем Евгением Варшавером в антропологическую экспедицию по парижским гетто, чтобы исследовать, как бедность и культурная изоляция воспроизводят сами себя. Вот ее рассказ о том, что происходит в этих районах. Не забудьте открыть инстаграм Альбины @formulagerona, в нем она делится тем, что не попало в текст.
Это первая часть текста о парижских гетто. Она посвящена истории и причинам их появления. Во второй части читайте о том, как выглядит жизнь в гетто сейчас и что интересного там можно обнаружить.
Поездка состоялась в рамках исследования о концентрации мигрантов в глобальных городах, которое проводил Центр изучения миграции и этничности РАНХиГС. Автор выражает благодарность руководителю экспедиции Евгению Варшаверу — за то, что неизменно сопровождал во всех парижских приключениях, угощал пастой и устрашал своим видом хулиганов (хоть они и не очень испугались).
«Мадам, вы из России? Скажите, а в России делают странные вещи? А вы уже делали это?» Три пацана щурятся от майского солнца и охотно поясняют: «это» — то самое, между женщиной и мужчиной. И забрасывают вопросами: а муж есть? А где он? А что ты сделаешь, если тебя здесь изнасилуют?
Парни подпирают стенку новенького офисного здания и кривляются что есть мочи. Мимо проезжает полицейская машина. Они улюлюкают вслед, потом снова рассказывают страшное и хихикают: у нас тут, мол, вечером как ни идешь — штабелями лежат голые женщины, всех насилуют. И делают круглые глаза: «Только не мы, мадам! Нас самих домогаются эти женщины. Ходят мимо и покачивают бедрами!»
Какая удача! Это третий день нашего социологического исследования в пригородах, и мы, наконец, нашли тех самых плохих парней из бедных кварталов Парижа. Наверное, мне было бы жутко, не будь они совсем детьми: маленькие, щуплые, то стесняются и топчутся на месте, то нарочито кривляются и пытаются сбить с толку.
Мы — это социологи из Москвы, я и мой руководитель. Мы изучаем «мигрантские» районы по всему миру, чтобы понять, как они складываются и при каких условиях приводят к формированию «гетто», территорий, где бедность передается по наследству, а каждый житель получает минус 500 очков по всем параметрам: образование, карьера, социальный статус.
Каждый день мы погружаемся в машину, вооружаемся картой самых бедных кварталов региона Иль-де-Франс (пригороды Парижа примерно как Московская область) и колесим по тем самым районам, которыми ТВ любит пугать добропорядочных россиян.
«О-о-о, русские, Путин!» — моментально оживляются парни, как только слышат, откуда мы. И принимаются изображать грозных сибирских мужиков, эдаких медведей, которые беспрерывно на всех быкуют.
Двое из мальчишек не мигранты: их родители приехали не то из Туниса, не то из Марокко, а сами они родились во Франции. Третий, с темными кудрями и круглым лицом, рассказывает, что приехал из Турции. Его тут же перебивают и гогочут: «Il est migra-a-a-a-nt!»
Этих парней мы поймали в самой гуще французских кварталов, на границе городов Клиши-су-Буа и Монфермей в часе езды от Парижа. Именно отсюда в 2005 году начались самые масштабные бунты в истории Франции. Правда, сегодня эти места не похожи на гетто. Улица, на которой мы стоим, — сплошь новые офисные здания, а вокруг свежепостроенные малоэтажные кварталы в скандинавском стиле.
Мимо снуют тетушки в цветистых халатах и хиджабах (наши хулиганы боязливо примолкают), африканские мамы, арабские подростки, мужчины из Турции и Магриба, с бородами и без. Белых французов на улице действительно почти нет.
«Смотри, террористы, бах-ба-бах!» — снова дурачатся парни и тыкают пальцами в мечеть через дорогу. Я грожу им страшными русскими, пытаюсь вернуть разговор в социологическое русло: «А что вы хотите делать, когда вырастете?» От этого вопроса пацаны расцветают и отвечают с готовностью двоечников, обязанных подтвердить репутацию:
«Я брошу школу, буду главарем квартала, все будут подо мной ходить и делать „биби“». — «Биби?» — «Ну, наркоту толкать», — ухмыляются пацаны, гогочут и принимаются изображать, кто как курит, нюхает и колет.
Не проведи мы в кварталах пару недель, могли бы купиться. Но мы уже задавали этот вопрос многим и каждый раз получали самые разные ответы: учительницей французского, журналистом, футболистом, хозяином своей пекарни, воспитательницей в детском саду.
Всего в 10 шагах от нас ярмарка в честь Рамадана, где такие же парни, как эти, нарезáли нам пахлаву, наливали марокканский чай и рассказывали совсем другое: «Ну, я хочу стать футбольным журналистом, а вот он будет адвокатом…» — остальные тут же переглядываются и хихикают. «А футбол смотрите? За кого болеете?» — спрашиваем мы. Это такой тест на «французскость», который мы придумали специально для парней. «Я болею за „Аякс“. Нет, за сборную Марокко не болею, только за сборную Франции». Один надувается: «А я не болею, потому что у них во французской сборной даже нет ни одного араба».
Что бы ни говорили про бедные кварталы Франции, у здешних ребят большие мечты. Но место для их реализации не самое располагающее.
«Да это же просто Черемушки», — недоумевает мой руководитель едва ли не каждый раз, когда мы приезжаем в очередной бедный квартал.
Ни один человек, выросший в странах бывшего социалистического лагеря, не узнает французское гетто, даже если будет стоять в самом его центре. Большинство из них выглядят как типичный российский «спальник»: тихая зеленая местность, высотки, бетон и ничего лишнего. Но для французов так выглядит средоточие всевозможных социальных зол: бедность, преступность, нелегальная миграция, исламский фундаментализм. Панельки и бетон — это урбанистика, которая обесчеловечивает и способствует созданию гетто сама по себе.
На французском бюрократическом языке такие районы называют уязвимой городской зоной, это своего рода «черные дыры» на окраинах мегаполисов, где проседают все социально-экономические показатели разом: уровень дохода, занятость, качество школ. В этих же районах наблюдается повышенная концентрация мигрантов, настолько, что исследователи говорят об этносоциальной сегрегации французских городов, а левые бьют тревогу по поводу «нового апартеида». Сегодня в 10 % кварталов с самой высокой безработицей коренное население составляет всего 10 %, а мигранты из Турции, Африки и Магриба — 75 %.
В СМИ и простонародье такие районы называют просто «кварталы», «бедные пригороды» или «ситэ́». Репутация у них настолько дурная, что закрепилась в самом французском языке: «молодежь из кварталов» — термин, который обозначает что-то среднее между неблагополучным подростком и гопником арабского или африканского происхождения. «Язык кварталов» — сленг, на котором, как считается, говорят малообразованные жители пригородов. «Слушайте, да я как-то нанимал этих ребят на стажировку. Они чуть не в шлепанцах пришли! — простодушно рассказал нам один француз. — Говорят на сплошном жаргоне, ничего не понять. Ну как я такого человека посажу отвечать на звонки?».
«О, у нас там было очень весело и дружно! Все перемешано! Снизу жил один армянин, а так португальцы, испанцы, магрибинцы, все вместе. Но понимаете, нас, как и их, дразнили в школе, не звали на дни рожденья, но мы все равно старались влиться. А они… Ну, их привезли 200 человек из одной деревни, и они и живут вместе, и общаются только между собой», — говорит Адольфо, пока я согреваюсь предложенным коньяком.
Адольфо — энергичный француз с круглой головой, у которого мы снимаем жилье. Ему лет пятьдесят, и когда-то он был типичным мигрантом из Португалии: приехал ребенком, жил в мигрантском ситэ, а потом основал собственную строительную фирму и переехал.
Теперь у него большой дом в одном из самых дорогих пригородов Парижа, белоснежный забор, каменные тропинки и кислотно-зеленая от майских дождей лужайка.
Очередным вечером я возвращаюсь в этот старинный дом после тура по самым неприкаянным районам Франции. Льет всю неделю, ни Эйфелевой башни, ни Елисейских полей мы до сих пор не видели, сплошные бетонные «спальники». В темноте сад весь блестит от дождя, а под ногами что-то хрустит.
«Аттансьон, эскарго!» — смеется 16-летняя дочь Адольфо, которая прикуривает прямо под дождем от тлеющего мангала. Я приглядываюсь: трава вокруг кишит жирными, размером с апельсин, улитками. Ну, хоть так удалось вкусить настоящей Франции.
«Ну, нам тоже было несладко, но мы старались влиться, говорили на французском, а они даже в школе на арабском, — продолжает рассуждать Адольфо. И, подумав, замечает: — Хотя, может, им просто сложнее давался французский».
Они — это мигранты турецкого, африканского и магрибского происхождения, которые сегодня преобладают в самых бедных кварталах Франции. Когда-то, впрочем, эти районы были зоной самого бурного промышленного роста в истории страны.
В 1950–1970-е годы именно здесь с нуля восстанавливали экономику Франции после войны. Автомобильные заводы, электростанции, химкомбинаты стремительно вырастали на окраинах мегаполисов, но рабочей силы не хватало, и на стройки века массово привлекали мигрантов: французов из сельской местности, испанцев, португальцев и французских подданных из Магриба и других регионов Африки.
Жить им всем было негде. Работники занимали аварийное жилье и строили трущобы прямо вокруг заводов. Чтобы справиться с наплывом новых жителей, власти стали возводить так называемые большие ансамбли — кварталы-гиганты, которые покажутся знакомыми любому, выросшему по эту сторону «железного занавеса»: панельки, типовая застройка, бетон, бетон и еще раз бетон.
Бóльшая часть этих кварталов представляла собой социальное жилье, то есть квартиры, которые по доступным ценам сдавали в аренду госоператоры. Вначале сюда селили только граждан Франции, пока мигранты продолжали ютиться в трущобах: считалось, что они все равно потом уедут и вопрос их расселения решится сам собой.
Так Франция собственными руками разделила жилье на то, что для французов, и то, что для мигрантов.
В 1970-х правительство решило: чтобы стать настоящими французами, иностранцы должны жить как французы, — и открыло социальные кварталы для мигрантов. Цели были самые гуманистические: обеспечить интеграцию, смешать коренных и некоренных граждан в одном большом «плавильном котле» многоквартирных домов, предоставить мигрантам достойные условия жизни наравне со всеми.
Но что-то пошло не так. Примерно в это же время во Франции случился расцвет «субурбии»: обеспеченные французы стали покидать бетонные высотки ради чистого воздуха и собственного дома с лужайкой, совсем как Адольфо. В итоге мигранты не перемешались с французами, а заместили их в социальных кварталах и старых промышленных пригородах.
Концентрация приезжих на окраинах стала неуклонно расти, и к 1990-м там образовались районы, где их доля колебалась от 50 до 90 %. Вокруг мегаполисов образовалось два пояса пригородов: новая, благополучная одноэтажная Франция для белых и старые промзоны для бедных и мигрантов.
В 1990-х случилась деиндустриализация. Предприятия в пригородах стали массово закрываться, и мигранты первыми попали под удар: иностранцы неевропейского происхождения теряли работу в два раза чаще, чем французы. Так в 1980–1990-е годы в пригородах стали жить не просто мигранты, а массово безработные мигранты. Дальше события развивались по спирали.
Безработные жители кварталов не имели источников дохода и втягивались в подпольную экономику. В пригородах расцвели наркотрафик, угоны машин, воровство. Власти пытались задавить эти процессы силой. Чем жестче действовала полиция, тем больше обострялось противостояние. Очень скоро появились первые жертвы: парни из кварталов, погибшие в ходе полицейских задержаний, жители кварталов, пострадавшие в перестрелке между бандами квартала.
Инциденты провоцировали локальные протесты, протесты выливались в стычки с полицией, и насилие выходило на новый виток: преступления на почве ненависти. Левые обвиняли власти в расизме и произволе, правые призывали остановить миграцию и навести порядок в кварталах. Сами жители кварталов остро чувствовали свою исключенность и все больше закрывались от внешнего мира, который их не признавал.
«Мы не писали наши настоящие адреса в резюме. Все знали, ребят из этих кварталов никуда не возьмут, — рассказывает Инес, социолог и этнограф. Она выросла в одном из худших ситэ Парижа, а теперь работает с мэрией над интеграцией мигрантов и беженцев. — Как-то один чиновник увидел в документах мой адрес, и у него аж брови вверх поползли: „А, все-таки из этих мест можно вырваться?!“»
Чем дальше, тем больше конфликт приобретал колониальные черты. С одной стороны благополучная буржуазная Франция, преимущественно белая, с «хрустом французской булки» и образованием в частных школах. С другой — депрессивные рабочие ситэ, населенные безработными и мигрантами, которых нужно интегрировать, вылечить от наркозависимости и приучить к светским ценностям.
«Мы видели, как наших родителей унижали из-за того, что они не знают языка или не могут найти работу, — говорит Инес, не скрывая негодования. — Как их шпыняли в разных учреждениях. Мы видели, как они ходили, опустив голову. Мы выросли, зная, что французское общество нас не примет».
К 2005 году проблема пригородов стала тикающей социальной бомбой. Гибель подростков в разборках между бандами стала политической темой, как и гибель молодежи из кварталов от рук полиции. Правительство уже успело запретить ношение религиозных символов в школе — «закон о хиджабе», как прозвали его в СМИ, — и вовсю вело войну с наркотрафиком. Саркози, тогда министр внутренних дел, объявил молодежь из пригородов одной из главных угроз французскому обществу.
«Вам надоела эта банда отбросов, да? Ну, мы вас от них избавим!» — красноречиво обещает он на камеру за два дня до самых масштабных беспорядков в истории Франции. Со всех сторон его осаждают и освистывают толпы, он в самой гуще кварталов.
Бомба разорвалась в Клиши-су-Буа, в «спальнике» в 50 километрах от Парижа, 27 октября 2005 года около 17:00. Восемь подростков возвращались домой с футбола и проходили через стройку. Один из местных жителей вызвал полицию: он заподозрил, что молодые люди решили что-то украсть. Как только приехали полицейские, ребята бросились врассыпную.
Власти потом будут настаивать, что именно приезд полицейских помешал преступникам совершить кражу. Сами подростки расскажут, что они не имели при себе документов и боялись, что опоздают домой на ужин, если полиция их задержит. «Нам просто надоело, что нас все время останавливают!»
Полицейские бросились в погоню за ребятами. Примерно в 17:32 один из представителей власти заметил, что несколько ребят скрылись в лесу и направились к трансформатору. «Если они проберутся на территорию электросетей, я недорого дам за их шкуру», — сообщил полицейский своим коллегам по рации.
Эти переговоры потом станут важной уликой против полицейских, которых будут судить по статье «Оставление в опасности». В 18:12 двое подростков, Зиед и Буна, были мертвы. Они действительно забрались в трансформаторную будку и сгорели заживо от удара током. Третий выбрался с тяжелыми ожогами.
Трагедия вызвала волну ожесточенных столкновений с силами порядка. В ходе одной такой стычки жандармы случайно забросили дымовую шашку прямо к дверям местной мечети, где в это время проходила молитва. Из-за Рамадана людей было больше, чем обычно. Паника, испуганные верующие, спешная эвакуация. Новость о происшествии разлетелась мгновенно, и после этого вспыхнула уже вся Франция. Три недели бедные кварталы всей страны буквально полыхали огнем: молодежь поджигала машины, забрасывала камнями полицейских, громила общественные здания.
В хронике сохранились кадры: пылающие баррикады, тяжело вооруженные полицейские, на фоне крики «Аллах акбар!». Через огонь и дым к полицейским выходят взрослые: родители, учителя, местные имамы. Они обмотаны плакатами «Уважения нашим детям!» и пытаются вести переговоры. Полицейские, в свою очередь, готовятся штурмовать высотку, из которой их забрасывали камнями и горящими предметами.
Три недели беспорядков, девять тысяч сожженных машин, три тысячи арестов — таков был итог бунтов. Процесс против полицейских, которые преследовали подростков и оставили их в опасности, продолжался еще 10 лет, но их признали невиновными.
Беспорядки 2005-го вколотили последний гвоздь в «крышку» пригородов: после погромов предприниматели не решались открывать магазины, а сами названия кварталов врезались в память всем французам. Именно тогда название «Клиши-су-Буа» стало синонимом гетто в худшем его понимании. Немногие французы здесь бывали, но каждый знает про это место.
«Куда она поехала? Одна?!» — непроизвольно выдает знакомая парижанка, как только слышит название города. «Быдлопригород, — однозначно характеризует другой француз, выросший в Страсбурге. И воспроизводит расхожую фразу: — Туда даже полиция не суется».
«70 % молодежи здесь не имеют будущего, — категорично заявляет нам почтенный турок. — Они даже не пытаются найти работу! Живут на пособия, спят до обеда, вечером продадут наркоты и снова спать».
Он угощает нас кофе в собственном баре на улице Турель в Клиши-су-Буа. Очевидно, это почти центр города. По крайней мере, именно здесь сосредоточены всевозможные магазинчики, разномастные овощные лавки, «Салон чая» цвета карри и розовые «Марокканские сладости». Вывески пляшут и наползают друг на друга, и этот визуальный шабаш напоминает площадь у вокзала в каких-нибудь Химках.
Наш турок — местный старожил, он обитает здесь с 1980-х и уезжать не собирается, но эмоционально костерит местную молодежь. «У парней из этих кварталов свои понятия. Им нужно показать, что они мужчины, вот они и пускаются во все тяжкие, прогуливают школу, торгуют наркотой, — поясняет он мне, пока его молодой сын, лет до двадцати пяти, с любопытством нас разглядывает. — А вот девчонки сидят по домам, потому что семья и братья их контролируют. Если девушке надо встретиться с парнем или просто погулять, она обязательно уйдет в другой квартал и район, чтобы ее не увидели».
Сам он из турок-христиан, так что, наверное, неудивительно, когда он так же категорично проходится по местным мусульманским авторитетам: они, мол, промывают мозги молодежи, религия накладывается на «пацанские понятия», и на выходе получается гремучий радикальный коктейль.
«А вообще, Франция слабая и европейцы слабые, — неожиданно заключает он. — Они забыли свои корни, свою религию. Французы же католики, вы знаете? А мигранты не забыли, и они завоюют Европу. Правда, Франция сама виновата: сами загоняли мигрантов в эти ситэ, а теперь вот что получилось».
Он, как и все, уверен, что проблемы в городе — из-за больших кварталов: именно в этих бетонных джунглях концентрируется разнообразная беднота, молодежь сбивается в стаи и живет по собственным законам. «Да-а-а-а, 20 лет назад здесь было страшно на улицу выйти, — задумчиво протягивает турок. — Но теперь тут безопасно: все эти высотки посносили». Отправляет нас искать гетто в Шен-Пуантю, это квартал в семи минутах ходьбы.
Мы ныряем вглубь кварталов. Пересекаем широкое зеленое поле и еще несколько неприметных районов. Заглядываем в почтовые ящики: есть Хосе и Хавьеры, турки с фамилиями на -оглы, арабы и африканцы, которых мы узнаём по именам, будто из французской сборной — Нджомбе, Кунада, Бурагба Афрауихафид.
Европейский среди этих фамилий, действительно, мало, но дома выглядят аккуратно, вокруг тихо и зелено. Майское солнце светит так настырно, что искать следы бедности и упадка почти невозможно. Мы чувствуем, что нас обманули: ни банд, ни разрухи.
Пока не доходим до Шен-Пуантю, квартала-чемпиона среди всех плохих районов Франции. Буквально худший район в худшем пригороде страны. И, пожалуй, единственный район Парижа, который действительно выглядит как гетто.
«Похороним Францию» — красноречиво сообщает надпись на обшарпанной стене подъезда. «Государство убивает» — накорябано рядом. По пути попадаются брошенные или сгоревшие машины — эхо уличных беспорядков, произошедших здесь в 2005 году.
Всего здесь около 10 домов: два-три гиганта сигаретно-коричневого цвета и несколько пятиэтажек. Дома-гиганты готовят к сносу, и это хорошо заметно. Они буквально разваливаются. Многие здания обтянуты сеткой, чтобы облицовка не упала на головы прохожим. У домов стоят переполненные мусорные баки, и в ошметках еды копошатся тучи голубей. Чтобы зайти в дом, приходится идти прямо сквозь них.
Нас явно замечают, будто пятно в привычном пейзаже, но говорить не хотят. Молодая арабская женщина с детьми отмахивается и стремительно уходит за покупками. Долговязый парень в трико шмыгает мимо, не дав нам сказать и двух слов. Кажется, тут устали от репортеров и социологов всех сортов.
«Ой, да тут местные парни сами харассят полицию, — смеются пять черноглазых девчонок, на вид из Индии или откуда-то рядом. — Сначала полиция гоняется за ними, а потом они за полицией!» Мы поймали их в местном торговом центре, когда уже совсем отчаялись разговорить взрослых. ТЦ находится в середине квартала и смахивает на старые универмаги в российской глубинке: бетон, магазины дешевой одежды, пахнет фастфудом — пиццами, турецкими донерами, какими-то местными пирожками.
Внутри почти нет женщин, зато в тускло освещенных столовках чинно заседают разнообразные мужчины от 40 до 60 лет. Арабы, турки, африканцы, чьих лиц почти не видно в темноте, бесконечно курят и попивают кофе из крошечных бумажных стаканчиков. Кажется, это вроде советских гаражей или дворовых клубов по домино — мужское пространство для философствования.
Наши девчонки в этом универмаге как яркое пятно. Им по 12–14 лет, смуглые, черноглазые, с цветными резинками в волосах и яркими школьными рюкзаками. Они шуршат шоколадками и наперебой рассказывают: «Да, нам тут очень нравится!», «В школе учителя такие хорошие, столько для нас делают!», «Я хочу быть учительницей французского!», «А я пожарным!», «А я — доктором медицинских наук!», «Россия? О, у нас есть русские в классе!», «Я мечтаю увидеть Москву и Киев!», «А я буду жить в Нью-Йорке и еще в Канаде!»
Все, кроме одной, родились и выросли уже здесь. Их родители приехали во Францию из Пакистана, Бангладеш и Шри-Ланки. Они говорят по-французски, одеваются как французские девчонки и без колебаний отвечают: «Ну конечно, мы чувствуем себя француженками, а кем же еще? Мы и говорим только по-французски».
Мы задаем им контрольный вопрос про сгоревший Нотр-Дам — еще один наш экспресс-тест на «французскость», авторская социологическая разработка. Девчонки вздыхают: «Ох, нам было так грустно, когда он горел, это же символ нашей страны! Одна из наших учительниц даже плакала».
«Да, тут безопасно» — заверяют нас девчонки. Правда, по вечерам одни они не гуляют, и вообще, тут есть «плохие люди», с которыми они не пересекаются: те вроде как торгуют наркотиками, а могут напасть и похитить.
Мы знаем, о ком они говорят: снаружи торгового центра «пасется» с десяток высоких африканцев. Иногда эти парни подходят друг к другу, перебрасываются парой слов, но в целом стоят будто без особых дел. Вообще много ничего не делающих мужчин, пожалуй, главный видимый признак кварталов.
«Подойдем к ним?» — трусливо спрашиваю коллегу. — «Не, не стоит».
Таких же можно увидеть у обшарпанных подъездов то тут, то там. Очевидно, именно эти парни отвечают за грозную репутацию квартала, но то ли днем у них тихий час, то ли с 2005-го многое изменилось, но со стороны трудно увидеть в них «главную угрозу Франции», как это называл тогдашний министр внутренних дел Николя Саркози. Через неделю я приезжаю сюда одна и завязываю с ними разговор.
Мы стоим в подъезде гигантского дома-коробки. Двое африканцев, слегка за двадцать, у одного за ухом лихо торчит сигарета. Худощавые, в джинсах и олимпийках, они похожи сразу на всех дворовых пацанов, которых я видела в детстве. Такие пробирались по вечерам в мой детский садик, оккупировали летние веранды и оставляли наутро горы окурков и бутылок. Мы, малыши, были уверены, что они бандиты.
«Да, мы тут выросли. Нет, мы не хотим никуда переезжать. А как вы относитесь к черным?» — «Хорошо отношусь», — говорю я. — «Да, — довольно равнодушно замечают они, — это хорошо. Черные такие же люди, как и все».
Кожа у них очень темная, а пальцы длинные и белые как молоко. Они смотрят на меня мутными глазами и с недоумением, будто пытаются найти мне, хорошей девочке из мира хороших девочек, место в своей картине мира. И не могут взять в толк, чего я к ним прицепилась.
Когда я говорю, что из России, это будто бы разрешает их дилемму: кажется, русские для них такие же хулиганы Европы, как они сами. «Да, мы любим Россию. Путин — сильный лидер». Но недоумение на их лицах остается, и они решают не обращать на меня внимания, начинают курить и говорить о своем.
Я переключаюсь на подъезд. На улице потеплело, и теперь здесь пахнет чем-то сладким. Внутри довольно грязно, а перед почтовыми ящиками прямо в воздухе зависли жирные летающие насекомые. Хочется вернуться домой и вымыться.
На стенах — разнообразные нарисованные пенисы и пацанско-мизогинные надписи в духе АУЕ: «Похоронить Францию!», «Fuck France!», «Не корми свою женщину, пока голоден твой друг».
К нам присоединяется не то турок, не то магрибинец лет сорока с помятым лицом. Он бросает на меня беглый взгляд, но ему, в общем, тоже нет до меня дела. Выясняется, что надписи — его творения, а он эдакий поэт из квартала. Ухмыляется: «Хотите переведу?» — «Тут что-то вульгарное?» — «Можно и так сказать». —«Тогда не надо».
Пока я блуждаю по району и общаюсь с их жителями, у меня в голове зреет вопрос, почему так. Почему у одних ребят из гетто большие мечты, а у других только замуты в подъезде и гонки с полицией?
В 2008 году ученый Дидье Лапейронни прожил в одном из неблагополучных кварталов Франции полгода и пришел к выводу, что гетто — это не место, а общественное устройство, особенный социальный порядок, который определяет отношения между жителями самого квартала и внешним миром. Другими словами, можно жить в гетто и при этом не жить в нем. Хорошие девочки из Южной Азии не живут в гетто. Пусть они и прописаны в нем, но их жизненный мир лежит в другой плоскости, они мечтают стать врачами и пожарными, хотят увидеть мир, не чувствуют дискриминации.
Малыши-плохиши, которые обещали «стать боссами» и делать «биби», подростки, которые дерутся стенка на стенку, ортодоксальные мусульмане, не пускающие дочерей на улицу, живут в самом сердце гетто и сами же его создают.
От чего это зависит? Адольфо, у которого мы снимали дом, уверен, что жители гетто сами изолируются. Почтенные турки-христиане говорили, что во всем виноваты эти бетонные коробки и фундаменталисты. Пацаны-хулиганы отчаянно заверяли: мадам, мы хотим торговать наркотой, потому что это круто!
«Да, — невозмутимо говорит Кристин, энергичная француженка из городской управы, — дети здесь действительно начинают зарабатывать в восемь лет. Не все поголовно, но такое есть. Я видела восьмилетних мальчиков, у которых по 800 евро в кармане».
Мы сидим в ее кабинете в мэрии. Это очень французское здание XIX века, на окнах кадки с цветами, во дворе маленький, но пышный сад, а в саду два фонаря из кованого железа. Кристин занимается городской политикой уже много лет и рассказывает, как выглядит типичный «карьерный путь» шпаны из французских кварталов.
«Смотрите, у мадам две работы и пять детей. У нее ни на что нет денег, а месье уехал или у него несколько жен. И вот она работает днями и ночами. Я знаю мам, которые работают на двух работах, уезжают в пять утра, потому что транспорт не ходит, возвращаются в 16:00, забирают детей из школы и снова идут на работу в восемь вечера и работают до трех ночи, — Кристин делает паузу. — Очень, очень много мам-одиночек. Как рассуждают дети? „Мама на работе, так что я пойду гулять, а мне всего три или восемь. Я зависаю с другими ребятами, они тоже сами по себе, и мы уже в этом возрасте начинаем зарабатывать, потому что старшие нас попросили постоять на стреме“. Так их и затягивает в эту воронку».
Пока родители пытаются выжить на нескольких работах, воспитанием маленьких занимается улица. А улица — это те, кто прошел школу 1990-х, жег машины в 2005-м, кто торгует наркотиками или просто уверен, что французское общество презирает мигрантов. Потом эти дети вырастают и не видят никаких перспектив, кроме преступности.
На все это накладываются трудности миграции. Родители часто не говорят по-французски и не могут следить за успеваемостью в школе, так что многие дети просто не получают аттестат. В довесок менталитет: если нет отца, то вытащить парня с улицы в разы труднее.
И сверх этого — транспортная изоляция. «Я все понимаю, — говорит Кристин. — Тебе 18 лет, и нужно два часа ехать, только чтобы подать резюме в центр занятости, а в это время твой друг спокойно зарабатывает на травке. Конечно, тут сложно устоять. Но не все торгуют наркотиками, есть те, кто взялся за ум, наладил свою жизнь».
Я спрашиваю напрямик: «Это правда, что молодежь просто продает наркоту и живет на пособия?» — «Проблемы молодых сложнее. Их годами принижали, дискриминировали, потому что ты черный, потому что ты араб, потому что ты из квартала Ле Боске. Да, во Франции все еще есть такое! — возмущенно говорит Кристин, словно и сама обижена на соотечественников.
Она вдруг выглядит очень усталой. — Эта дискриминация шокирует. Конечно, если у тебя в резюме фото Мохаммеда, работодателям это не нравится. Ребята мне говорят: „Да мы стараемся, везде посылаем резюме, но нас нигде не берут“».
В следующей части текста Альбина Андреева отправится в самое страшное, самое красивое и самое сумасбродное парижские гетто, чтобы посмотреть, как там живут и о чем мечтают.
