Книжное путешествие по Южной Америке: крайний юг, страна-абсурд и «опаскудившееся» Перу

Если в этом году вы так и не доберетесь до Южной Америки, то хотя бы полежите на диване с правильной книгой. И позвольте Кортасару провести вас по галереям Буэнос-Айреса, а Марио Варгасу Льосе — пригласить на пляж Лимы с беснующимися океанскими волнами.

Хорхе Луис Борхес — создатель множества вымышленных миров — не менее интересен как певец действительности. После скитаний молодости он долгое время жил в Аргентине, никуда не отлучаясь. И, говоря о родной земле, описывал реальный, хотя и «перевернутый» с нашей точки зрения мир. Например, использовал идею крайнего юга — сурового и пустынного края, как мы пользуемся понятием Крайнего Севера.

«Рядом с поездом бежала его тень, вытягиваясь к горизонту. Первозданность земли не нарушалась ни селениями, ни другими следами пребывания человека. Все было огромным, но в то же время близким и каким-то таинственным. В необъятных просторах иногда можно было разглядеть какого-нибудь быка. Одиночество было полным и, возможно, враждебным».
Хорхе Луис Борхес. «Юг»

Юг, согласно Борхесу, начинается прямо в Буэнос-Айресе, и у него четкая граница.

«Все знают, что Юг начинается на той стороне улицы Ривадавиа. Дальманн любил повторять, что это не просто фраза и что, перейдя улицу, оказываешься в мире более древнем и более надежном. По пути он выискивал взглядом среди новых построек то решетчатое окно, то дверной молоток, арку над дверью, подъезд, тихий дворик».
Хорхе Луис Борхес. «Юг»

Первая книга Борхеса посвящена родному городу, это книга стихов «Жар Буэнос-Айреса». Позже в прозе он снова и снова осмысливал столицу — город, где горизонтальные линии побеждают вертикальные и чей облик определяет геометрическая сетка прямых улиц.

«Каждый перекресток — начало четырех бесконечных прямых. Глубокой ночью посреди города, упрощенного непроницаемой темнотой и нашим жалобным изнемождением, взгляд иногда захватывают поперечные, уходящие в беспредельность улицы, когда замираешь, пригвожденный или, лучше сказать, пронзенный, чуть ли не навылет простреленный открывшейся перспективой».
Хорхе Луис Борхес. «Буэнос-Айрес»

У Хулио Кортасара было два родных города: Буэнос-Айрес, где жила его семья, прошли его детство и юность, и Париж — город-мечта, куда он переехал в 1951 году в возрасте 37 лет и где прожил всю оставшуюся жизнь. По его произведениям можно изучать обе столицы, более того, иногда они смешиваются, и читатель уже не понимает, ведет ли его писатель по галереям Буэнос-Айреса или по пассажам Парижа. Ниже отрывок о галерее Гуэмес до ее «слияния» с Вивьен и Панорамой.

«Пойдешь пройтись, как ходят горожане, у которых есть излюбленные улицы, и оказываешься чуть не всякий раз в царстве крытых галерей — не потому ли, что галереи и проулки были мне всегда тайной родиной? Например, галерея Гуэмес, место двойное, где столько лет назад я сбросил с плеч детство, словно старый плащ. Году в двадцать восьмом она была зачарованной пещерой, где неясные проблески порока светили мне сквозь запах мятных леденцов, и вечерние газеты вопили об убийствах, и горели огни у входа в подвал, в котором шли бесконечные ленты реалистов.

<…> Лучше всего я помню запахи и звуки, и ожиданье, и жажду, и киоск, где продавали журналы с голыми женщинами и адресами мнимых маникюрш. Я уже тогда питал склонность к гипсовому небу галерей, к грязным окошкам, к искусственной ночи, не ведающей, что рядом — день и глупо светит солнце. С притворной небрежностью я заглядывал в двери, за которыми скрывались тайны тайн, и лифт возносил людей к венерологам или выше, в самый рай, к женщинам, которых газеты зовут порочными. Там ликеры, лучше бы — зеленые, в маленьких рюмках, и лиловые кимоно, и пахнет там, как пахнет из лавочек (на мой взгляд — очень шикарных), сверкающих во мгле галерей непрерывным рядом витрин, где есть и хрустальные флаконы, и розовые лебеди, и темная пудра, и щетки с прозрачными ручками».
Хулио Кортасар. «Другое небо»

Подсказанная Кортасаром прогулка по галереям Буэнос-Айреса и сейчас может стать нестандартным маршрутом по городу. Правда, рая на верхнем этаже Гуэмеса не найти, зато можно выйти на смотровую площадку. А вот по улицам следовать за Кортасаром сложнее. Дело в том, что названия в Буэнос-Айресе, как и в любом городе с насыщенной политической историей, менялись. Например, угла улиц Каннинга и Санта-Фе, где жили герои рассказа «Врата неба», уже не существует. Улица Каннинга стала авенидой Скалабрини Ортис.

В том же рассказе читатель знакомится с еще одной стороной аргентинской столицы. Это площадки, где проходят танцевальные вечера, «милонги» по-испански.

«Певец смаковал тоску, умудряясь придать драматизм быстрому, почти без передышки, ритму. „Моей метиски косы ношу я в чемодане…“ Он цеплялся за микрофон, как за брусья барьера, словно не мог иначе петь — с какой-то томной страстью. Временами он прижимал губы к хромированной решеточке, из репродукторов вылетал вкрадчивый голос — „ведь человек я честный…“»

«Я ходил в эту милонгу ради чудовищ, я не знаю другой, где их было бы такое множество. Они появляются к одиннадцати часам, стекаются из разных мест города, в одиночку или парами, не спеша, уверенные в себе. Женщины с примесью цветной крови, почти карлицы, мужчины, по типу лица похожие на яванцев или индейцев мокови, в тесных клетчатых либо черных костюмах, с жесткими, непослушными волосами, в которых отливают голубым и розовым капельки брильянтина».

«Чудовища выходят, с важной покорностью кладут руку на плечо партнера, кружатся танец за танцем медленно и безмолвно, многие закрывают глаза, наслаждаясь наконец тем, что на них смотрят, их сравнивают. В перерывах они приходят в себя, хвастают за столиками, и женщины начинают говорить визгливо, чтобы привлечь к себе внимание. Тогда мужчин охватывает ярость, и я видел, как кривая женщина в белом, сидевшая за рюмкой анисовой, получила такую оплеуху, что вся ее прическа разлетелась».
Хулио Кортасар. «Врата неба»

Наследие Джона Апдайка — это десятки книг, одних романов у него 28. Критики ругали его за то, что он использовал и записывал любую мысль и любую мелочь, адептов же восторгала его одержимость писательством. Чтобы написать столько, Апдайк — певец американского среднего класса — должен был обращаться к новым темам и расширять географию произведений.

В 1994 году писатель опубликовал роман «Бразилия» — эротическую историю любви белой девушки из богатой семьи и черного парня из трущоб. От классического Апдайка в книге — история свободной любви, от неклассического — яркий и фантастический образ южноамериканской страны и ее трех главных городов. Рио — это роскошные кварталы, трущобы и, конечно, пляж; Сан-Паулу — богатство; Бразилиа — архитектурная фантазия, затерянная в центре страны.

«Черное — оттенок коричневого. Как и белое, если приглядеться. На Копакабане, самом демократичном, многолюдном и опасном пляже Рио-де-Жанейро, все краски сливаются в один ликующий цвет ошеломленной солнцем человеческой плоти, покрывающей песок вторым, живым слоем кожи».

«У Сан-Паулу нет границ. Море и горы не стискивали его, как Рио; город был частью плоскогорья, портом на его краю. Скот и кофе из глубины страны текли через этот город, сделав его богатым, бездушным и огромным».

«В полночь с высоты птичьего полета огни Бразилиа образуют на просторной черной доске страны силуэт самолета с длинными изогнутыми крыльями. Город сначала словно плывет в пустоте, как созвездие, а затем устремляется к взлетной полосе, расположенной под наблюдателем. Приземляетесь вы с легким шорохом, как будто под колесами нет твердой земли. Воздух в аэропорту прохладный, и, несмотря на поздний час, в нем на удивление людно, поскольку в этом городе не многим хотелось бы жить, но приезжать туда приходится многим».
Джон Апдайк. «Бразилия»

Марио Варгас Льоса получил Нобелевскую премию по литературе в 2010 году — «за детальное описание структуры власти и за яркое изображение восставшего, борющегося и потерпевшего поражение человека». Писателя интересовали сюжеты из жизни Бразилии, Доминиканы, Боливии, Кубы и, конечно, родного Перу. Образ Перу открывает «Разговор в „Соборе“», и критики считают это одним из самых удачных начал в истории литературы.

«Из дверей редакции Сантьяго глядит на проспект Такны, и во взгляде его нет любви: тонущие в тумане серенького дня машины, разнокалиберные блеклые фасады, каркасы неоновых реклам. Когда же это так испаскудилась его страна, его Перу? На проспекте Вильсона меж замерших перед светофором машин с криками мечутся мальчишки-газетчики, а он медленно шагает к Кольмене. Понурившись, сунув руки в карманы, идет он словно под конвоем прохожих — все в одну сторону, к площади Сан-Мартин. Он сам, Савалита, — вроде Перу, с ним тоже в какой-то момент случилась непоправимая пакость. В какой же это момент? — думает он».
Марио Варгас Льоса. «Разговор в „Соборе“»

Действие романа начинается в Лиме. Там же разворачиваются события в повести «Щенки» и в сборнике рассказов «Вожаки». Писатель скупо описывает город, но уделяет внимание пляжу. Это место, где утверждается и оспаривается лидерство в компании, потому что лидером становится тот, кто не боится огромных волн грохочущего зимнего океана.

«От террасы длинного узкого здания с кабинами, прижавшегося к холму, до косой линии моря лежала наклонная полоса серых и бурых каменных плит, где летом люди обычно загорали. Маленький пляж кишел с утра до вечерних сумерек. Теперь эту полосу залило водой, и не было вокруг ни разноцветных зонтиков, ни гибких загорелых девушек, не раздавались пронзительные голоса детей и женщин, когда волна успевала догнать их, прежде чем откатиться назад, с грохотом волоча за собой камни и гальку; сейчас не оставалось ни кусочка пляжа — вода доходила даже до мрачных колонн, поддерживающих здание, а в момент отлива едва приоткрывались деревянные ступени и незаметные опоры, разукрашенные известковыми наростами и водорослями».
Марио Варгас Льоса. «Воскресный день»

За восемь лет до того, как мир узнал о гонзо-журналистике, Хантер Томпсон скитался по Южной Америке в статусе безликого фрилансера. Во время своего путешествия по Колумбии, Эквадору, Перу, Боливии, Парагваю, Аргентине, Уругваю и Бразилии он написал серию репортажей для National Observer. На дворе стоял 1962 год, год Карибского кризиса, когда открылся еще один фронт холодной войны — латиноамериканский. И Хантер Томпсон пишет о континенте, где события не поддаются человеческой логике, где умирает демократия, где дуют ветра антигринго. А его читатели видят зарождение уникального стиля.

Название заметки о Боливии можно перевести как «Страна-абсурд на нереальной высоте». В тексте же читаем: «Но жизнь идет своим чередом в Ла-Пасе — городе с крутыми холмами и высокими ценами, солнечными днями и холодными ночами, среди демонстраций оппозиции с дикими глазами и пьяных распущенных индейцев, которые кричат на улице посреди ночи — маниакальная атмосфера, если сравнить ее с серой формальностью Лимы или могильной тупостью Эквадора».

Часть латиноамериканских заметок Хантера Томпсона опубликована на русском в составе сборника «Большая охота на акул». В статье о Перу автор использует тот же самый прием, что и в тексте про Боливию, сообщая: такое существование — дикость, и тем не менее оно продолжается.

«Но в Лиме жизнь идет своим чередом. По вечерам улицы полны красивых девушек и мужчин с набриолиненными волосами в деловых костюмах, роскошные магазины на авениде Пейрола ломятся от серебра, альпаки и слышен шорох переходящих из рук в руки денег. Ночи напролет из cantinas несется такой шум, словно обезумевшие, накачивающиеся pisco завсегдатаи оставили всяческую надежду дожить до утра».
Хантер Томпсон. «Демократия в Перу умирает, но, кажется, мало кто ее оплакивает»

Еще один латиноамериканский нобелевский лауреат Пабло Неруда, помимо литературы, занимался дипломатией и политикой. Он путешествовал по всему миру и придерживался интернациональных взглядов. Лучше всего жизненное кредо Неруды описывает название сборника «Местожительство — Земля». Чилийская столица не была родным городом поэта, но нашла отдельный отклик в его стихах. Как и Буэнос-Айрес, Сантьяго держит каркас из четкой сетки улиц. В отличие от Буэнос-Айреса, городской пейзаж обрамляют заснеженные вершины Анд.

Сантьяго, мне мил твой снег,
твое осеннее солнце,
сумеречные дары…
Порою ветер колышет
кривое русло проулка,
сбежавшего потихоньку
от строгой твоей геометрии.
Прямизну твоих прямоугольников
венчают отшельницы-горы,
убеленные дикой солью, —
голые снежные статуи,
бредовый хаос камней.*
Пабло Неруда. «Песнь Сантьяго»

История чехов Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда похожа на все что угодно, кроме правды. Они познакомились в конце 30-х годов, когда оба были студентами. Во время Второй мировой войны мечтали и планировали путешествие вокруг света. Когда воцарился мир, пошли на завод, узнали у вахтера, как зовут директора, и на приеме у руководства попросили машину — бесплатно, но обещая рекламировать марку по всему миру. Ганзелка и Зикмунд предоставили подробнейший проект поездки, директор согласился. С этого началось знаменитое путешествие «Татры», результатом которого стали сотни репортажей, фильмов и несколько книг.

Первой книгой стал отчет о путешествии в Африку, второй — «Там за рекою Аргентина» о поездке по Аргентине, Парагваю, Бразилии и Уругваю.

«Парану чувствуешь в воздухе и в окружающей природе. <…> Гигантская Парана — южный защитный вал Парагвая — серой массой течет под портовым молом. За двумя, возможно, тремя километрами воды расположен зеленый холм, в который врыты белые стены и две церковные башни: Посадас.
Там, за рекою, Аргентина…»

Путешественники добрались до водопадов Игуасу, где сходятся Аргентина, Парагвай и Бразилия, и впечатлились самым крупным из них — Глоткой Дьявола.

«Жидкое серебро кипит, и искрящаяся лавина низвергается огромной подковой в пропасть. Там, в глубине, над которой можно наклониться только в том случае, если тебя держат за руку, это жидкое серебро меняет форму, кипит, обегает в бешеном темпе пенящиеся воронки, возвращает свой блеск водопадам в вихре брызг и через несколько десятков метров спокойно несется вдаль».

В поездке Ганзелка и Зикмунд знакомятся с аргентинскими особенностями произношения.

«Находите по перечню улиц Лавалье и подходите к продавцу открыток с вопросом, как туда попасть.
— Роr favor, cómo se va a la calle Lavalle?
— Э-э-э?
— La calle Lavalle, калье Лавалье, — подчеркиваете произношение.
— А-а-а, каже Лаважье, — с облегчением восклицает продавец, — седьмая улица направо. Вы из Испании или из Мексики?
Только теперь вы вспоминаете примечание петитом в учебниках испанского языка, что в Аргентине мягкое „л“ выговаривается как „ж“. Поэтому здесь говорят „криожо“ вместо „криоло“, „каважеро“ вместо „кабальеро“».

Еще они описывают церемонию из национального культа, сопоставимую по важности с футболом и асадо, — распитие мате.

«Мате — это жизненный эликсир криожо, нектар и амброзия в одном естестве. Питье мате — это не светский ритуал, подобный файф-о-клоку с чашечками чая. Питье мате — „чупание“, как говорят в Чако, это предпосылка самого существования. Среди жизненных потребностей оно занимает более важное место, чем работа, развлечения, сон и еда. Если криожо уходит на работу в шесть часов утра, то он встанет в четыре, чтобы у него оставалось по крайней мере полтора часа на „чупание“. „Чупание“ можно совместить с чем угодно, кроме поспешности».
Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд. «Там за рекою Аргентина»