«Юнескоцид»: как благие намерения ЮНЕСКО портят и разрушают города

Невыносимо смотреть, как бьются в предсмертной агонии города. Некогда роскошные, процветающие и занятые, они существовали веками и тысячелетиями, переживали войны, эпидемии, землетрясения. Теперь один за другим они увядают, опустошаются, превращаются в театральные декорации, на фоне которых разворачивается бескровная немая сцена. Раньше здесь жизнь била ключом, и своенравное человечество, теснясь и напирая, прокладывало себе дорогу к развитию, а теперь снек-бары и киоски (все на одно лицо), где продаются якобы местные сувениры: батик, муслиновые платочки, хлопковые футболки, парео и браслеты. Раньше здесь бурлил живой поток, полный криков и ругани, а теперь его отголоски можно найти разве что на страницах рекамной брошюры. Смертельный приговор выносят в Париже, в элегантном здании на площади Фонтенуа в VII округе после затяжного и мучительного бюрократического процесса. Вердикт — несмываемое клеймо, ярлык, от которого не избавиться.

Список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО — это поцелуй смерти. Стоит городу туда попасть, он испускает дух и готов к таксидермии. Урбицид (дикое слово, означающее «уничтожение городов») совершается без злого умысла, а, наоборот, из благих намерений, ведь цель списка — сохранить, как там написано, наследие человечества. Если верить словарю, «сохранить» значит «уберечь что-то от скоротечного разрушения, например забальзамировав или заморозив». Или «сохранить» — это остановить время, как на фотографии, оставить в покое, не трогать и не менять. Конечно, за некоторыми памятниками нужно следить, но если бы Акрополь законсервировали в 450 году до нашей эры, сейчас мы бы не видели Парфенон, Эрехтейон и Пропилеи. ЮНЕСКО пришла бы в ужас от Рима XVI–XVII веков и его гремучей смеси неоклассицизма, маньеризма и барокко.

Вполне возможно найти баланс между сохранением и застройкой и жить в городах, где соседствуют музеи и искусство, а не в мавзолеях среди спальных районов. Представьте себе маленький итальянский Сан-Джиминьяно. В центре не осталось ни одной мясной или овощной лавки, исторической пекарни. Вместо этого бары, рестораны и сувенирные магазины. Но даже когда они закрываются по вечерам, местные жители уже не гуляют в Старом городе. Они разъехались по окраинам, поближе к торговым центрам, а старинный центр вместе с вымышленными традиционными продуктами на витринах для них не более чем декорация фильма про Средневековье. Чем меньше город, тем быстрее его кончина.

Лаосский Луангпхабанг постигла та же злая судьба. Его исторический центр стал ловушкой для туристов. В домах теперь отели и рестораны, на уличном рынке продают те же ожерелья, тканевые сумки и ремни, что и во всем мире. Парадоксально, что у желания сохранить уникальность места последствия одни, хоть и неумышленные: место становится «никаким», можно пройтись по всему списку объектов Всемирного наследия на планете — везде одно и то же.

Чтобы найти истинных жителей Сан-Джиминьяно, нужно уйти за пределы Старого города; чтобы посмотреть, где живут настоящие лаосцы, нужно полтора километра ехать на велосипеде от центра Луангпхабанга. В Португалии, когда идешь по Порту, невидимая граница района, входящего в список, очень четко очерчена: разношерстная толпа местных жителей уступает позиции барменам, официантам и зазывалам, охотящимся на туристов, которых легко узнать по нарядам: совершенно неуместным шортам и походным ботинкам. В Британии вряд ли найдутся такие унылые места, как исторические центры Бата и Эдинбурга. (Поразительно, что из 28 объектов в списке ЮНЕСКО в Великобритании только пять находятся в городах: Бат в Англии, Эдинбург в Шотландии, Сент-Джордж на Бермудских островах и доки в Гринвиче и Ливерпуле. Все остальное — замки, пейзажи и памятники каменного века.)

Операция по спасению объектов Всемирного наследия чаще всего лечит заболевание, прикончив пациента. Сейчас страдает Старый город на острове Родос и акрополь Линдос там же. Защитить кучку камней не значит защитить город и городскую культуру. В этом смысле бессмысленно проводить аналогию между объектами культурного наследия и национальными парками. Природные заповедники создают, чтобы приумножить существующую флору и фауну, тогда как человек не может вести обычную повседневную жизнь в объектах и вынужден их покинуть.

Жители Дрездена, «немецкой Флоренции», устроили протест. Город и окружающая его долина Эльбы получили охранный статус в 2004-м, но вот беда — славные горожане захотели построить новый мост через Эльбу, чтобы было меньше пробок, а ЮНЕСКО им запретила, аргументируя это тем, что конструкция испортит пейзаж. В 2005 году собрали референдум, и большинство проголосовало за мост, пусть даже рискуя статусом объекта Всемирного наследия, которого город все-таки лишили в 2009-м. В августе 2013-го дрезденцы отметили возведение моста.

Тут, конечно, можно возразить. Да, у Всемирного наследия есть проблемы, однако для мерной городской суеты нет угрозы опаснее и хуже, чем бесчувственная алчность застройщиков, готовых сносить все на своем пути, чтобы возвести какой-нибудь чудовищный банк, многоквартирный дом или торговый центр. Посмотреть на эту новую заразу можно, съездив в Китай. В Латинской Америке столицами, которые не постигла жалкая участь, остались увядающая Гавана (хотя если антикастристы вернутся и перевезут свои капиталы из Майами, все поменяется), колониальное сердце эквадорского Кито и некогда престижные кварталы Буэнос-Айреса. В Рио Ипанема и Леблон уже полностью разрушены. Действительно, непросто выбрать, где жить — в музее или в тени гигантского банка.

Но на самом деле оппозиция «туристическое против финансового» ложная. Среди небоскребов из стекла и стали в финансовом секторе живет и туризм — неутомимая машина по производству денег, из которой постоянно на космических скоростях выкачивают ресурсы и вкладывают в нее же. Утопическая среда обитания корпоративной элиты, о которой пишут в глянцевых воскресных приложениях к Financial Times или Il Sole 24 Ore, — это не только деловые кварталы, но и города, музеи, объекты культурного наследия. И то и другое безлюдно после конца рабочего дня и по большому счету бездушно. Туризм почему-то до сих пор в основном считают какой-то постмодернистской фишкой, надстройкой, в отличие от шахт, заводов, портов — вот где настоящая экономика. Однако туризм и все, что с ним связано, стали мощнейшими отраслями нашего века — их мощь в том, что они приносят больше всего денег. Интересно было бы рассчитать его межотраслевой баланс по модели Леонтьева.

Без туризма пострадал бы автопром, авиа- и кораблестроение (пассажирские самолеты, коих строится большинство, и круизные лайнеры), строительство (отели, апартаменты для краткосрочной аренды, дороги) и, конечно, общепит. Туризм кормит даже мировую финансовую столицу — Нью-Йорк.

Послевоенный экономический бум породил явление, которое до сих пор процветает, — массовый туризм. Он появился в 1950-х и бурно развивался в 1960-х и 1970-х. Показателен пример Греции: в 1951-м ее посетили 50 тысяч человек, через десять лет — полмиллиона, через 30 лет — 5,5 миллиона, а к 2007 году цифра достигла 18,8 миллиона — это почти вдвое больше, чем население страны.

Неудивительно, что титул объекта Всемирного наследия был создан в 1970-х. В 1972-м после долгих лет переговоров на Генеральной конференции ЮНЕСКО приняли Конвенцию об охране всемирного культурного и природного наследия, впоследствии утвержденную в 190 странах. В 1976-м основали Комитет всемирного наследия, а два года спустя выбрали первые объекты (самым первым стали Галапагосские острова, — Прим. ред.). Другими словами, бренд запустили на взлете мировой туристической революции — это и достижение, и ключ к непрерывному самопиару.

Бренд ЮНЕСКО позволяет туррынку обналичивать рыночную стоимость подлинности, так же как это делает модный лейбл Grand Cru — высший уровень, который может получить вино по классификации AOC (Appellation d’origine contrôlée — Контроль подлинности происхождения). Виноделы в Бургундии даже хотят добиться признания своих вин культурным наследием (в 2015 году это и произошло. — Прим. ред.). Немецкий философ Теодор Адорно ввел термин «жаргон подлинности»: критика туризма как аспект культурной индустрии тесно связана с идеями Франкфуртской школы неомарксизма. Американский антрополог Дин Макканелл подвергает сомнению идеи Вальтера Беньямина, аргументируя это тем, что особая аура вокруг подлинного произведения искусства возникает только после того, как его скопируют (а не до), ауру создает репродукция.

В этом смысле функция ЮНЕСКО — создавать сертифицированную ауру. Лейбл «культурное наследие» — не причина туризма, а, скорее, символ узаконенности якобы филантропической, а на деле туристической институции, прикрывающейся идеологией. Вернемся в мир философии и обратимся к средневековой схоластике: проблема универсалий, отношения между именами и вещами. Лейбл не вещь, но, как утверждал британский философ языка Джон Лэнгшо Остин, слова обладают перформативной силой, то есть сами по себе могут являться действиями, а значит, сертификат может стать мощным инструментом.

Культурное наследие — это гегельянская «прекрасная душа» (в «Феноменологии духа» — высшее олицетворение совести), которая позволяет нам принять туристический кошмар во имя сохранения прекрасного. Культура и туризм, сохранение и капитал никогда не были противоположностями, не было и титанических столкновений между гидами, которые, гордо подняв зонты, ведут полки туристов в бой на античные руины, и просвещенными смотрителями, героически спасающими бесценные сокровища прошлого. А если между этими сущностями появятся противоречия, вспомним урок французского социолога Пьера Бурдьё, который говорил, что культурный капитал — это субфракция, над которой доминируют более мощные фракции экономического и финансового капитала, несмотря на то что она пытается отвоевать больший уровень независимости и самоопределения. Но в конечном итоге культурный капитал набирает силу через общество за счет экономического капитала. Это борьба среди доминирующих форм, где не встает вопрос о границах и силе доминанты.

Тем не менее бренд «культурное наследие» может пострадать от двух противоречий. Назовем первое хронологическим фундаментализмом — на его основании чем старше объект, тем более он достоин защиты. Таким образом, раскопки стены римской эпохи оправдывают ущерб, нанесенный при этом прекрасному средневековому клуатру в Лиссабонском соборе.

Второе противоречие имеет более философскую природу: ЮНЕСКО постоянно увеличивает список сохраняемых объектов, а человечество продолжает создавать произведения искусства (надеемся, что это так), и если некоторые части земного шара уже обездвижены из-за реликвий, то что случится через тысячу лет — мы будем жить на Луне и покупать билеты на «планету культурного наследия»? Очевидно, что сейчас человек создает уродства, но вообще-то так было всегда. На то же жаловались и в Риме в барочный период: «Quod non fecerunt barbari, fecerunt Barberini» («Что не сделали варвары, доделали Барберини»). И время нас не пожалело и оставило нам горы третьесортной классической литературы, когда как бессчетные шедевры, включая всю античную живопись и почти все бронзовые конные статуи той эпохи, оказались уничтожены.

В XVII веке во время «Спора о древних и новых» французский философ Бернар де Фонтенель в «Диалогах мертвых древних и новейших лиц» отметил, что «древние» в свое время были «новыми», а единственное преимущество современных «новых» в том, что они современные. Значит, современные ужасы, может, и не хуже современных на тот момент ужасов античной эпохи. Может, греческие храмы с их сплошными деревянными крышами, красно-синими колоннами и фронтонами тогда выглядели дешево, вульгарно и безвкусно, а совсем не так божественно, как теперь воспринимаются их руины. Сейчас Париж невозможно представить без Эйфелевой башни, но, когда она была возведена в 1889 году к Всемирной выставке, ее называли мерзостью, испортившей виды города, смертельной раной Парижа. Кто знает, может, через 2 тысячи лет наши торговые центры снищут славу архитектурных шедевров? Так ведь случилось с портовым складом I века в Остии-Антике.

Италия воистину настрадалась от ЮНЕСКО, ведь там самая плотная концентрация объектов наследия. В 1909 году Филиппо Томмазо Маринетти и его сторонники выпустили манифест футуризма, потому что хотели «освободить Италию от гангрены профессоров, археологов, экскурсоводов и антикваров. Слишком долго была Италия блошиным рынком. Мы хотим освободить ее от бесчисленных музеев, душащих ее, как кладбища». Маринетти был против музеев вообще, но проблема не в них, а в музеефикации как универсальной категории, которая, выражаясь словами Канта, поглощает городскую и общественную жизнь.

За 40 лет работы ЮНЕСКО могло бы поглотить все итальянское наследие, но нет, процесс идет почти в геометрической прогрессии: один объект в 1970-х, пять в 1980-х, 25 в 1990-х и еще 20 в 2000-х. Города и регионы встали в очередь, пытаясь завербовать сторонников среди представителей ЮНЕСКО. Как страны, стремящиеся провести Олимпийские игры и, кажется, не думающие о последующем разорении, которое затянет их в бездну, итальянские мэры, советники и департаменты туризма борются за статус объекта Всемирного наследия.

Туристические города — наглядный пример более общей урбанистической проблемы. Капитализм в эпоху постмодерна только усилил ущемляющее рационалистско-модернистское понятие зонирования — правящий принцип городского планирования в XX веке. Зонирование базируется на монофункциональности: ты не спишь там, где работаешь, не веселишься там, где спишь, не торгуешь там, где веселишься. Город разделен на районы: туристический, финансовый, торговый, жилой, заводской, и они не пересекаются (в Америке вы не найдете бар в жилом районе).

Проблема с зонированием заключается в том, что города возводились с совершенно противоположной целью — как места пересечения и взаимодействия видов человеческой деятельности. Урбицид, который ЮНЕСКО вершит с благими намерениями, — это следующий шаг за монофункциональностью. Детройт пал, а Чикаго выжил, потому что первый был монофункционален и полностью зависел от автопрома, а второй — смесь сельского хозяйства, питания, химической и сталелитейной индустрии, финансов и культуры, в нем несколько университетов и исследовательских центров. Любой город, существующий за счет единственного вида экономической деятельности, будь то финансы или туризм, обречен на смерть.