Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Восьмого декабря 2018 года на ютуб-канале Ильи Варламова вышел четвертый выпуск интервью-шоу «Лучшие в своем деле». К этому моменту Варламов уже много лет отвечал за урбанистику и даже выпустил книгу с практическими советами по городскому развитию. Героиня интервью — Наталья Фишман, стремительная карьера которой полностью соответствует московскому урбанистическому буму середины десятых. В 20 лет — координаторка образовательных программ в только что открывшемся институте «Стрелка», в 21 — советница только что назначенного нового директора департамента культуры Москвы, в 22 — директорка по развитию только что открывшегося «Еврейского музея и центра толерантности».
На момент интервью Наталье 28 лет и она уже почти три года работает помощницей президента Республики Татарстан. Высокопоставленная чиновница рассказывает будущему иноагенту, как под влиянием роликов-расследований Алексея Навального кричала на своих старших коллег, когда те собирались «осваивать бюджет».
Сейчас интервью смотрится как артефакт эпохи. В десятых одним казалось, что развитие городов — ключ к системным трансформациям, другим оно представлялось новой версией теории малых дел, а третьим — модным словом где-то между «Афишей» и кофейнями. Последние пару лет все больше спикеров признаются в разочаровании и крушении иллюзий и пытаются понять, где произошел поворот не туда.
В актуальных критических публикациях многие российские проекты называются неолиберальными. Для неподготовленного читателя такая характеристика может показаться странной: если верить «Википедии», неолиберализм — это государственная политика 1970–1990-х годов, связанная в первую очередь с именами Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана.
Казалось бы, при чем тут развитие городской среды в России в период третьего срока Путина? Но в актуальной дискуссии неолиберализм становится ценностным понятием. Политический теоретик Венди Браун отмечает: «Я трактую неолиберализм как господствующий тип рациональности, сквозь призму которой все вещи „экономизируются“, и довольно характерным образом: люди рассматриваются исключительно как участники рынка, любая сфера деятельности трактуется как рынок, а любая структурная единица (публичная или частная, будь то человек, какая-либо деятельность или государство) определяется как коммерческое предприятие».
Другой важный термин, описывающий смежную с неолиберализмом ситуацию, — «машины роста». Это такой режим управления городом, в котором фактически происходит симбиоз политиков-управленцев и крупного бизнеса, в первую очередь строителей и девелоперов. Действуя в связке, они рассматривают город как огромную фирму, прибыль которой нужно максимизировать. Получается, что управление городом концентрируется в руках очень небольшого количества стейкхолдеров, которые реализуют потребности большинства жителей, пока эти потребности согласуются с их собственными интересами.
Долгое время «машины роста» и городской неолиберализм имели характерные эстетические черты: внимание к дорогам, автомобилям и заводам. Наверное, особенно сильно на этот образ повлияла культовая история борьбы Джейн Джейкобс, одной из важнейших урбанисток в истории и крестной матери программы нового урбанизма, за сохранение района Гринвич-Виллидж на Манхэттене. Сверхвлиятельный планировщик Нью-Йорка Роберт Мозес (его часто сравнивают с бароном Османом, перестроившим центр Парижа) планировал перестроить Гринвич-Виллидж и возвести на месте района новое большое шоссе — по расчетам, это было крайне выгодно для доходов администрации.
Городская исследовательница и активистка Джейн Джейкобс активно выступила против реализации этого плана и в ходе этой борьбы публично сформулировала ключевые термины нового урбанизма: «городское сообщество», «пешая доступность», «тротуары», «городская соединенность» и «малоэтажность». Джейкобс настаивала на том, что именно эти критерии, а не масштабные развязки и заводы, и есть основа городской жизни. Эти формулировки стали новыми ценностями, которые противопоставлялись неолиберальному городу. Дороги и заводы на одной стороне, аутентичность, малоэтажность и сообщества — на другой.
Однако, как отмечал главный левый городской исследователь Дэвид Харви, размышляя о неолиберализме, «красной нитью, через весь текст проходит [тезис об] адаптивности капитализма. Если вы не можете добиться прибыли одним способом, попробуйте сделать это другим способом. Если этот путь закрыт, давайте искать другой путь». Новый виток этой адаптивности пришелся на последние десятилетия XX века, когда структура экономики западных городов начала кардинально меняться: роль индустриальной промышленности стала существенно падать (за счет переноса производств в другие части мира), а доля других секторов, в первую очередь финансового, — расти.
Вместе с этими изменениями происходит и изменения городского ландшафта. Большие шоссе, заводы и складские помещения оказались не так нужны «машинам роста» в новых условиях, как музеи, клубы и красивая городская среда, поднимающие стоимость земли и привлекающие в город крупных капиталистов. Постепенно стало очевидно, все те критерии качественной городской среды, которые были сформулированы под влиянием Джейн Джейкобс и ее борьбы с городским капиталом за сохранение сообществ, могут быть очень полезны для городского капитала в новых условиях.
Эту трансформацию эстетики неолиберализма, наверное, ярче всех осмысляет американская социологиня Шарон Зукин. В одной из последних своих книг она показывает, как современные крупные девелоперы оказываются «помешанными» на создании атмосферы «аутентичности» в дорогостоящих ЖК, а новые локальные бренды и магазины, ориентированные на жильцов этих ЖК, вытесняют местный бизнес. Зукин предлагает говорить о двух формах аутентичности, и первая, социальная аутентичность, то есть доступность жизни в районах для местных жителей, все больше входит в конфликт со второй — умелым дизайном общественных пространств, краснокирпичными стенами новых лофт-зданий, спешиалти-кофейнями и микробрендами.
В новых условиях изменилось и наполнение городского неолиберализма. Теперь это понятие связывается с особым отношением к пространствам и людям в них. Во-первых, это вытеснение разговора о социальном неравенстве и различного рода угнетениях. Вместо сложного разговора и попыток системных изменений — комфорт и красота отдельных пространств и территорий, а еще завораживающий разговор о культуре и креативном классе. Мысли о ценностях развития и городской политике могут быть замещены вкусным латте каждый день, именно это Зукин называет «успокоением чашкой кофе».
Во-вторых, городские пространства начинают восприниматься и создаваться по законам коммерческих продуктов. Они должны быть яркими, красивыми и развлекать людей, а люди, в свою очередь, должны приносить прибыль. Возможность участия в планировке пространств и необходимость давать доступ к пространствам разной, в том числе и неплатежеспособной, публике — вопросы, которые лучше свести к нулю.
Наверное, наиболее показательна в этом плане судьба идей американского консалтера и футуролога Ричарда Флориды. В начале нулевых годов он выпустил две книги, в которых воспевал новый, креативный, городской класс. Флорида активно продвигал идею о том, что развитие городов напрямую связано с новыми отраслями экономики: дизайном, кинопроизводством, IT-сектором, — а для всего этого необходимы новые специализированные кадры, тот самый креативный класс.
Города должны вести борьбу за этот креативный класс, создавать уникальные места, комфортные ландшафты и толерантные сообщества. Возникала утопическая картина огромного города-кофейни, в котором все жители занимаются исключительно творческим трудом, города активно развиваются, а вопросы неравенства исчезли сами собой. Эти идеи были активно подхвачены множеством людей, ответственных за развитие городов в разных странах, а понятие «креативный класс» было включено во всевозможные программы городского развития.
В 2017 году Ричард Флорида выпустил книгу, в которой признал надежды на креативный класс несостоявшимися и преувеличенными. Меры по развитию этого класса привели лишь к увеличению разрыва между богатыми и бедными, районы и целые города колонизировали богатые представители креативного класса, а местное население было вынуждено менять место жительства (этот процесс называется «джентрификация»). Ставка на креативный класс также усилила экономический разрыв между городами.
Целый ряд исследователей отмечает, что Москва, а после нее и другие российские города, развивается в рамках аналогичной неолиберальной логики. Можно говорить о двух поколениях городского неолиберализма на постсоветском пространстве.
В первой, условно лужковской, модели городские элиты оказываются тесно связаны с крупными застройщиками. Но к десятым годам ситуация меняется. Немецкие исследовательницы Мирьям Бюденбендер и Даниэла Зупан показывают, что кризис 2008 года ослабил экономические позиции наиболее крупных девелоперов, а хаотичная городская среда не привлекала иностранных инвесторов, новый бизнес и туристов.
Так российские мегаполисы обзавелись признаками западного постиндустриального города: креативными кластерами (желательно в бывших заводских помещениях), общественных пространствами, велодорожками. В Москве активнее всего внедряли так называемый дружественный человеку и устойчивый урбанизм, который продвигает, например, датский архитектор Ян Гейл. В 2013 году компания Гейла опубликовала доклад «Москва на пути к великому городу для людей», в котором рекомендовала преобразовать столицу: сократить количество личных автомобилей и создать пешеходные и удобные для жизни городские ландшафты.
Тогда же публичным спикером от лица урбанистики стал блогер Илья Варламов, четко артикулирующий неолиберальные принципы как в отношении трудовых отношений (невмешательство государства в экономику и нелюбовь к профсоюзам), так и в отношении принципов городской застройки. Термины «дорогое жилье», «хорошие магазины», «джентрификация» используются в его видео исключительно как позитивные понятия. В то же время районы доступного жилья подвергались в блоге Варламова постоянной критике, в которой социологи видят классовую стигматизацию.
Так постепенно формировался консенсус. Для городской власти урбанистика была средством для получения новых форм дохода и способом демонстрации населению своих достижений (и, соответственно, создания своей легитимности) — избиратель скорее заметит благоустройство сквера, чем ремонт отопительной системы. Для самой урбанистики создавался новый огромный рынок, отдельные государственные программы и постоянные заказы. Но, как обычно, что-то пошло не так.
Двадцать первого апреля 2023 года в «Шанинке» началась ежегодная конференция «Векторы». Доклады начинающих исследователей чередовались с выступлениями более опытных и медийных спикеров. Секция «Партисипаторная Россия: опыты осмысления практик соучастия» была посвящена проектам привлечения местных жителей в планировку и разработку общественных пространств.
Сначала политический исследователь Александр Замятин, а потом и социолог Олег Паченков заявили, что проекты партиципации [проекты с привлечением местных сообществ еще называют «партисипативными», от слова participation — «участие». — Прим. ред.] на практике привели к деполитизации местных жителей и поддержанию статуса кво в распределении властных отношений. Проекты соучастия скорее использовались для придания лоска или ощущения «народности» уже принятым городской администрацией решениям.
Олег Паченков долгое время активно участвовал в проектах соучастия — публичная критика исходила из самого сообщества урбанистов. «Город <…> не является политическим местом. Сегодня он скопление сервисов. Город — это гипермолл, задача которого — обслужить потребителя», — констатировал Олег Паченков, а через несколько минут к его словам можно было бы добавить: «И мы сделали его таким».
События сначала 2019-го, а затем и 2022 года обострили дискуссии, которые возникали и раньше. Как так вышло, что проекты, начинавшиеся как хипстерский парк Горького и молодежная «Яма», оказались связанными с поездками урбанистов в Мариуполь (для выявления запросов жителей на комфортную среду) и законом о комплексном развитии территорий, в котором фактически узаконено уничтожение частной собственности жителей домов?
В день конференции, 21 апреля, начались большие обсуждения судеб российской урбанистики, которые велись во многих профильных телеграм-каналах и даже вышли в более масштабные медиа. Спикеры подчеркивали: урбанисты могли влиять на наполнение проектов, но не определять границы, за счет которых существовали проекты. Надежда на то, что развитие территорий даст политические плоды, были тщетными, так как само развитие территорий было аполитичной и технократической деятельностью.
Были и оппоненты. Они подчеркивали, что развитие территорий дает свои политические плоды там, где не сосредоточены крупный капитал и сильный административный ресурс.
Сложно рассматривать неолиберальный по своей сути российский урбанизм в качестве проводника демократических идей. Но нельзя и отрицать многие важные трансформации, которые лежат не только в плоскости создания новых и комфортных городских мест. Недавнее интервью Ксении Собчак с Умаром Джабраиловым, одним из крупнейших московских девелоперов девяностых и нулевых, приоткрывает дверь в чудесный мир городского развития эпохи первоначального накопления капитала, в котором основные интриги крутятся вокруг вопросов: так кто же чье убийство заказал — заместитель мэра или бизнесмен, из какого пистолета стреляли и чью машину взорвали?
На этом контрастном фоне более очевидно общее смягчение нравов, а также рост влияния экспертов нового типа на принятие решений. Слова «урбанист», «специалист по городскому развитию» появились и перестали быть синонимами «строителя». И все же было бы интересно посмотреть на российскую урбанистику не с неолиберальным лицом.
