Perito продолжает серию колонок об этнической идентичности, в которых наши герои размышляют о принадлежности к определенной культуре и территории. В этой колонке киновед и историк Даулет Жанайдаров рассказывает историю своей семьи и размышляет об ощущении свой-чужой казаха, который родился и вырос в Москве.
Больше материалов можно найти в разделе «Идентичность».
Меня зовут Даулет Жанайдаров или, как считал участник оргкомитета, который заполнял мою грамоту за победу в интеллектуальном марафоне в третьем классе, Дуалет Жайнадаров. Некоторым людям я знаком как Давлат, Девлет, Жандаров Д. Е. Преподаватель театральной студии называл меня Дау, но это было давно, до Ильи Хржановского. В детском саду ребята попроще называли меня Туалетом, а те, кто уже ходил в подготовительную группу и имел чуть больше опыта в сфере «изящной словесности», — Драндулетом.
Я привык, что мое имя коверкают, и начал воспринимать его сложность как повод для разговора.
— А что оно значит?
— В переводе с казахского — «изобилие», «обеспеченность», «государство».
Имя оказывалось милой оригинальной деталью, которая чуть выделяла меня на фоне других, — как и факт, что я родился 29 февраля в многодетной семье и почему-то в Москве. Когда ты подросток, кажется важным быть единственным Даулетом (Дуалетом? Дауреном?) в жизни окружающих тебя людей. Уникальное имя приносит и радость, и расстройство по поводу того, что ты слишком выделяешься на фоне Серёж и Олегов.
Этот диссонанс с русскоязычной культурой на уровне имени я чувствовал все детство. Мои родители, Ерден и Орынгуль, называли друг друга Эдик и Оля по старой университетской памяти и в результате советской политики унификации, которая добралась и до Казахской ССР. Я тоже долгое время хотел какое-то «нормальное» имя и выбрал имя Данила как фонетически близкое к моему, а не в честь самого популярного героя-ксенофоба в истории российского кино, хотя это было бы иронично.
В шестом классе на уроке истории нас попросили назвать какого-нибудь исторического деятеля со своим именем. Я вспомнил московского князя Даниила, «потому что это как бы меня звали в России». Учитель ответил: «А как же Девлет-Гирей?» С тех пор я присвоил еще и эту вариацию имени. Хотя было обидно, что мой единственный тезка в истории России известен тем, что разорял московские земли и сжег мой родной город, Москву.
С чем, кроме имени, у меня ассоциируется моя казахскость? С чем-то домашним из детства. С едой, которую родители готовили на праздники: пловом, мантами, бешбармаком и баурсаками. С DVD-диском с концертом в честь национального праздника Наурыз. Со словами папы о том, что настоящий казах должен помнить имена своих предков до седьмого колена (под предками, разумеется, понимались только мужчины). Даулет, Ерден, Рахмет, Жанайдар, Мужикей, Куандык. Дальше я не мог запомнить ни тогда, ни сейчас, провалив таким образом тест на «настоящего казаха».
Я смутно представлял образы, которые скрывались за этими именами. У меня не было идей, как выглядели казахские степи и чем жили мои предки. Девятнадцатый век вываливался на детское воображение платьями, балами, поместьями и городскими проспектами, иногда крестьянскими избами, но никак не степями и юртами. После уроков литературы я хотел представлять себя потомком какого-нибудь аристократа, мелькающего на третьем плане в «Евгении Онегине». Шансов на это было мало, впрочем как и у моих русских друзей. Их предки вряд ли танцевали мазурку в Петергофе, скорее косили траву в чьем-то поместье.
Соотнести дворянские будни с тем, что я знал о родственниках, у меня не получалось. Внятная репрезентация жизни моей семьи на экране могла быть только в кино о Советском Союзе, которое до какой-то степени стерло все национальные идентичности. В этом смысле я чистый пример Homo postsoveticus, и советский проект отразился в биографиях всех моих предков.
Дедушка с папиной стороны, Рахмет, родился в Казахстане, в Акмолинской области, в семье аульских бедняков. Он рано осиротел, но, благодаря советской школе, смог выучиться, поступил в институт и стал секретарем обкома партии. Великую Отечественную войну — от Ржева до Праги — он прошел политруком в составе национальной казахской дивизии, освобождал Беларусь, а после продвигался по партийной линии.
Алдаберген, дедушка с маминой стороны, тоже родился в Казахстане, в Кустанайской области, в богатой семье скотовладельцев — бáев. Когда Аташке не было еще и 10 лет, его родителей раскулачили и сослали в Сибирь, а самого отправили в детдом через всю страну. По дороге он едва не умер от голода и потерял братьев и сестер, которых потом так и не смог найти. После детдома дедушке удалось получить образование и стать учителем, а в оттепель он нашел родителей в Сибири и перевез к себе.
Таким образом, мои родители оказались простыми советскими людьми: школа, институт, несложившаяся аспирантура, служба в армии, квартира молодой семье, распределение после военной академии. Именно так мы оказались в Москве, имперской метрополии, плавильном котле дружбы народов. До распада Союза оставались считанные годы. Была ли дружба народов реальной, тоже вопрос. Судя по папиным рассказам, на вершине иерархии были русские, затем – украинцы и беларусы, ниже находились жители стран Балтии, дальше располагались грузины (на особом счету), армяне, азербайджанцы и только после шли «младшие братья из Центральной Азии»: казахи, киргизы, узбеки. Досталась ли мне эта родовая травма второсортности вместе с негласной стратегией не высовываться? Не знаю.
Шведская стенка, книги за сдачу макулатуры, телевизор с КВН, сберкнижка, уверенность в завтрашнем дне — все это сменилось в 1990-х на матпомощь за многодетность, случайные подработки, мамину стрижку на балконе. И размышлениями, надо ли возвращаться в Казахстан. В 1994 году родители оставили в Москве только старшего брата и вместе с остальными детьми, и мной в том числе, вернулись домой. Дом, как оказалось, уже не был таким родным. Мы пробыли в Казахстане всего полгода: у папы не сложилась армейская карьера.
Я совсем не помню ту поездку, но мое первое воспоминание, кажется, из тех времен. Мы собираемся выходить из квартиры, я одет, но шнурки на кроссовках завязывать еще не умею и прошу маму это сделать. Она только что накрасила ногти и говорит старшему брату помочь мне. Всюду витает запах лака для ногтей, сладко-терпкий и уютный. Когда мы наконец выходим на улицу, запах пропадает. Не так важно, происходило это в Москве или каком-то казахском городе. Ощущение дома у меня возникало только в семейном кругу, а в любом другом пространстве я чувствовал себя чужим. Как будто я закатился в промежуток между двумя народами и двумя культурами: недоказах и недорусский.
В Казахстане я бывал почти каждое лето. Мама очень хотела, чтобы дети не теряли связь с исторической родиной, поэтому мы проводили месяц-полтора то в Костанае, то в Алматы, то в Шымкенте. К моменту моего рождения надежды, что кто-то из нас шестерых выучит язык, уже не было. Меня не водили в казахскую воскресную школу, но мама, секретарь казахского землячества в Москве, регулярно вытаскивала меня на концерты казахских артистов и даже сводила на одно занятие по игре на домбре. До сих пор не могу решить, что было сильнее: моя немузыкальность или отсутствие интереса к казахской культуре.
Я чувствовал себя немного странно каждый раз, когда приезжал в Казахстан. Вина и раздражение от незнания языка усугублялись тем, что моя бабушка (ажешка) не знала русского и общалась со мной преимущественно объятиями и словами «Ой бай». Тем не менее летние каникулы в Казахстане дарили ощущение большой семьи, подсознательной уверенности, что тебя могут любить просто за факт твоего существования. Но ощущение дома они мне не дали, домом для меня была Москва.
Мама погибла в автокатастрофе недалеко от Костаная, когда мне было 15 лет. Вскоре мы почти перестали ездить в Казахстан. Он на долгие годы стал для меня символом трагедии: машина, которая перевернулась на пустынной ночной дороге, могильная плита в степном пейзаже, горестная молитва муллы. С тех пор я мог не разрываться между двумя пространствами и сосредоточил все внимание на одном месте. В Москве я понимал культуру, знал язык и мог найти много общего с людьми. При этом на каждом этапе жизни в России возникали ситуации, когда я чувствовал, что и здесь я не вполне свой.
Вот мама одноклассника говорит мне, что я «всегда буду под русскими». Троюродная сестра жены негодует, что мы «сейчас нарожаем чурок, и будут на даче бегать узкоглазые». Еще был папа подруги, с которым не стоит знакомиться, потому что «он черных как-то не очень», и коллега, пошутивший, что у меня «HD-зрение». Были хозяева квартир в аренду, бросавшие трубки, когда узнавали мое имя. Однажды на просмотр вместе с моей девушкой пошел наш друг Александр со славянской внешностью, а я появился уже при подписании договора. Позднее я шутил, что эта техника называется «казахский троянский конь», только после взятия Трои вы еще и коня съедаете.
С повседневным расизмом я постепенно смирился, потому что он разлит в воздухе, неизбежен, как и белокурые славяне в рекламе, сериалах, фильмах, в которых ты не узнаешь себя. Выход мог быть либо в бунте и активизме, либо в попытке ироничного отношения к происходящему. Не можешь бороться — возглавь. Лет в девятнадцать я поставил лучшему другу лимит на две шутки в день про то, что я желтый. Сейчас это кажется мне диким расизмом, но в юношестве я и сам часто отыскивал в окружающих инаковость, чтобы над ней посмеяться.
Во многом поэтому не хочется превращать этот текст в дневник обид и деколониальный мартиролог. Материала, конечно, хватит, но ничего шокирующего в нем нет. Меня не били скинхеды, не увольняли из-за национальности, разве что дети пару раз кричали вслед: «Джеки Чан!» Мир в целом кажется мне довольно несправедливым местом — не только к нетитульным нациям, но и к женщинам, геям, транслюдям. Белым гетеросексуальным мужчинам тоже, наверное, непросто живется. Я верю, что с несправедливостью нельзя мириться, ее надо выделять, с ней надо бороться. Но мне совершенно не хочется считать свою боль исключительной.
Мне повезло найти людей, которым важнее, какой я человек, а не что значит мое имя. Такими оказывались почти все мои коллеги, знакомые, новые члены семьи. Чтобы не соответствовать стереотипам о восточных парнях (он-же-увезет-тебя-в-аул-заставит-мыть-себе-ноги), я сильнее обычного отыгрывал образ интеллигентного аспиранта-историка. Я так сильно стремился изучить российскую историю и знать ее лучше самих русских, сделать ее отечественной и для себя, чтобы никому не пришло в голову называть меня «чуркой», ведь я говорю и пишу по-русски лучше многих русских!
Работа в медиа, съемная квартира, поездки в Европу, уверенность в завтрашнем дне сменились в 2022 году эмиграцией. В марте мы с женой решали, куда уезжать, но мысли о моей исторической родине, где много родственников и есть возможность натурализации, даже не возникли — настолько я заглушил эту часть себя. И даже позднее, когда мы думали, куда двигаться из Тбилиси, казахстанский Алматы уступил сербскому Белграду. Я говорил себе, что главная причина — сухой воздух, который аллергику противопоказан, и разница в три часа с Москвой.
Но может ли быть, что я просто боюсь возвращаться в Казахстан? Возвращаться в тот дом, где никогда не жил, и, потеряв один дом, понять, что на самом деле не могу назвать домом то место, от которого бежал всю жизнь, но которое, как казалось, всегда было важной частью меня?
В октябре 2022 года я впервые за 10 лет приехал в Казахстан. Я хотел увидеться с братьями, которые ненадолго оказались в Алматы, и наконец показать жене свою историческую родину. Впервые за полгода мы ощутили легкость, свободу и комфорт, которых не чувствовали долгое время после отъезда. До сих пор не понимаю, были ли эти ощущения связаны с Казахстаном.
Я ходил по зеленым улочкам и дворам Алматы и вспоминал район метро «Академическая» в Москве. Заходил в торговый центр и искал взглядом знакомые сети магазинов и кафе, ушедшие из России. Я ел у родственников бешбармак и вспоминал, как мы праздновали дни рождения в Царицыне. Я смотрел в небо над Алматы и видел московские звезды. Как и с настоящими звездами, чье сияние доходит с опозданием, та жизнь в Москве, которую я вспоминаю, для меня закончилась, и я пытаюсь согреваться светом воспоминаний.
Смог бы я стать своим в Казахстане? Вернулся бы, выучил бы язык, следил бы за культурной жизнью, занимался бы историей? Кажется, я до сих пор боюсь остаться чужим, «ненастоящим» казахом, так же как не стал, наверное, для себя «настоящим» русским. Во многом поэтому шок современных российских эмигрантов, которые внезапно оказались меньшинством в другой стране, мне незнаком. Я уже давно привык не чувствовать себя своим в любом пространстве.
То, что я испытываю и пытаюсь описать в этой колонке, можно назвать культурной аномией. Социолог Эмиль Дюркгейм считал, что конфликт между личностью человека и социальными нормами возникает в период кризисных моментов. По его теории, люди перестают чувствовать свою принадлежность к определенному обществу, и в этом лежат корни девиаций и беззакония. Термин происходит от греческого слова νόμος — «закон» и отрицательной приставки ἀ. Мне кажется, моей аномии больше бы подошла латинская этимология, от слова nomen — «имя»: аномия как отсутствие имени, родства, семьи, истории. Тем более теперь, когда внезапный социальный кризис вызвал не только всплеск насилия в мире, но и мой личный кризис идентичности, когда слова, которыми ты себя определяешь, уже не очень работают. Когда твое имя, такое привычное и знакомое, оказывается просто черными буквами на белом фоне.
Меня все еще зовут Даулет Жанайдаров. Правда, чаще это уже Daulet Zhanaydarov. Иногда мое имя меняется на Даулет Ерден Зханаjдаров или დაულეტ ჟანაიდაროვი. Хозяин квартиры, которую мы снимаем, называет меня Даулэт, а автозамена все еще заставляет некоторых коллег обращаться ко мне «Дуплет». Но это не важно.
У меня есть люди, которые меняют мое имя, но не по невежеству, не из-за расизма и злости, а из любви. Жена, которая зовет меня Даулетик или Даулетский. Папа, который пишет мне «Даля, здравствуй». Друзья, которые иногда зовут меня старым школьным прозвищем Дауль. Новые знакомые, которые внезапно открывают для себя рифму «привет/Даулет». Я не очень верю, что можно полностью истребить ненависть или этнические конфликты. Но кажется, можно пытаться постепенно, шаг за шагом, постоянно расширять пространство любви, которая побеждает стереотипы.