Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Афганское ранение доктора Ватсона в битве при Майванде, жена-креолка мистера Рочестера из «Джен Эйр», крепостные крестьяне семьи Онегина — действие множества известных нам произведений происходит на фоне колониальных отношений, войн, эксплуатации и неравенства, которые сюжетно почти никогда не находят отражения в романах. Социологиня литературы и постколониальная исследовательница Анна Герасимова рассказывает, какие мотивы можно разглядеть в книгах, знакомых русскоязычному читателю с детства.
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
— Вы, кажется, удивились, когда при первой встрече я сказал, что вы приехали из Афганистана?
— Вам, разумеется, кто-то об этом сказал.
— Ничего подобного, я сразу догадался, что вы приехали из Афганистана. <…> Ход моих мыслей был таков: «Этот человек по типу врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку: держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане». Весь ход мыслей не занял и секунды. И вот я сказал, что вы приехали из Афганистана, а вы удивились.Артур Конан Дойл«Этюд в багровых тонах», 1887 г.
Вряд ли кто-то из нас задавал себе вопрос, на какой войне доктор Ватсон получил свое ранение. Сухой комментарий в собрании сочинений: «Речь идет о второй англо-афганской войне» — не прояснял положения. Между тем, та точка, в которой начинается известная нам история Шерлока Холмса, целиком и полностью обусловлена сражением при Майванде — несчастливым и даже страшным для небольшого британского корпуса в Кандагаре. Ватсон получил там пулю в плечо, едва не умер и оказался в Лондоне отставным военным хирургом с крошечной пенсией. Борьба Британской империи за зоны влияния в Азии с другой империей, Российской, — так называемая «Большая игра», которая становится фоном приключений двух лондонцев.
Для автора сочинений о Шерлоке Холмсе Артура Конан Дойла, жителя империи и очевидца ее бурного роста, далекие владения — протектораты, колонии, формально независимые княжества — были инфраструктурой, обеспечивающей существование «империи, над которой никогда не заходит солнце», раствором и балками, которые держат здание.
Из Индии возвращается с мангустом герой рассказа «Горбун» капрал Генри Вуд, в Индии начинает свой путь злодей из романа «Знак четырех» Джонатан Смолл. История Смолла — это часть большой истории Индии под властью Британии, а точнее восстания сипаев, крупнейшего национально-освободительного бунта, который в Индии называют Первой войной за независимость. Именно это событие положило конец Британской Ост-Индской компании и начало Британскому Раджу, непосредственному правлению британской короны. Осада форта старой Агры — часть этой войны. Смолл даже не пытается понять причины восстания, для него все произошло как-то вдруг, мирная жизнь прервалась войной.
В стране вдруг начался бунт. Еще накануне мы жили мирно и безмятежно, как где-нибудь в Кенте или Суррее, а сегодня все полетело вверх дном. Вы, конечно, знаете эту историю лучше меня. О ней много написано, а я не большой охотник до чтения. Знаю только то, что видел своими глазами. Наши плантации находились возле городка Муттры у границы Северо-Западных провинций. Каждую ночь все небо озарялось огнем горящих бунгало. Каждый день через нашу усадьбу шли европейцы с женами и детьми, спеша под защиту английских войск, стоявших в Агре.Артур Конан Дойл«Знак четырёх», 1890 г.
Отношение к колониальному правлению как к нормальному порядку вещей видно во множестве романов XIX века. Знаменитый лунный камень из одноименного романа Уилки Коллинза на самом деле алмаз, чьи законные владельцы или, точнее, представители (камень был частью священной статуи) практически не участвуют в основном действии, выступая только рамкой для сюжетных перипетий жителей метрополии.
Постколониализм предполагает чтение привычных текстов другими глазами. То, что мы сейчас делаем, называется «чтение контрапунктом» (контрапунктовое, контрапунктическое чтение). Придумал его один из главных теоретиков постколониализма Эдвард Саид. Он объяснил, как работает такой вид чтения, на примере романа Джейн Остин «Мэнсфилд-парк». Сэр Томас Бертрам, владелец поместья, также владеет и плантациями сахарного тростника на Антигуа — острове в Карибском море. Чтобы поместье существовало, а его обитатели вели привычный образ жизни — прогуливались по парку, ставили пьесу о любви, — необходим труд рабов, пусть они и находятся далеко за пределами горизонта.
Джейн Остин упоминает Антигуа пять или шесть раз за весь текст. Саид пишет, что при контрапунктовом чтении «…необходимо включить в этот процесс то, что некогда было насильственным образом из него исключено», то есть замечать не только то, о чем сказано, но и то, о чем умалчивается. Саид обращает внимание на актуализацию темы молчания в попытке поговорить о рабах:
— Ты разве не слышал вчера вечером, как я его спросила про торговлю рабами?
— Слышал… и надеялся, что за этим вопросом последуют другие. Твой дядя был бы рад, чтоб его расспрашивали и далее.
— И мне очень хотелось его расспросить… но стояла такая мертвая тишина!Джейн Остин«Мэнсфилд-парк», 1814 г.
«Можно было подумать, — пишет Саид, — будто один мир никак не связан с другим, поскольку у них просто нет общего языка», как если бы эти рабы молча стояли в гостиной, не в силах заговорить. Когда сэр Томас наводит порядок среди разболтавшихся, на его взгляд, обитателей поместья (вздумали ставить пьесу о любви!), он сжигает все попадающиеся ему на глаза экземпляры этой пьесы. И велик соблазн подумать, что примерно так же, огнем и бичом, он наводил порядок и на плантациях.
Точно так же набоб Джеймс Седли привозит из Индии роскошные шали, а каторжник Мэгвич, трудясь в колониальной тогда Австралии, питает надежды Пипа из «Больших надежд» Диккенса. Не будь австралийского золота, не будь индийских ткацких производств, не было бы сюжета этих романов, отдаленные колонии — их глубинные шестеренки. В позднем романе Эдварда Форстера «Говардс-Энд» (1910) опорой сюжета стала каучуковая плантация. Наполовину метафорическая, почти полностью вынесенная за пределы повествования, она определяет все события романа: у кого плантация, тот и будет главным (подразумевается, что это буржуа). Сама плантация в романе остается на заднем плане, хотя и обеспечивает героев возможностью жить так, как они живут.
Есть подобные примеры и в русской литературе. Что обеспечивает возможность Онегина, а до того его дяди, скучать в деревне? Мы видим только одно краткое упоминание об этом «Ярем он барщины старинной // Оброком легким заменил, // и раб судьбу благословил». Оброк в те годы считался более легкой формой крепостной зависимости, но тем не менее чтобы Онегин читал романы, необходимо, чтобы его крестьяне выплачивали ему деньги. Хотя речь и не о колониях в прямом смысле, но труд этот рабский, и сам Пушкин именует крестьян рабами.
Есть еще один вариант описания колоний: как потустороннего, хтонического мира, откуда не возвращаются. В викторианскую эпоху существовало понятие «Британский флот» — так называли молодых девиц на выданье, которым не нашлось женихов на острове. Они садились в Саутгемптоне сначала на парусники, потом на пароходы и плыли в Калькутту (ныне Колката), чтобы выйти замуж за британских офицеров, расквартированных в Индии. Иногда эти женщины возвращались и не могли наладить свою жизнь в Британии, привыкнув к обилию индийских слуг. Иногда они отправляли на родину детей, чтобы те получили образование, и это тоже не всегда заканчивалось хорошо (об этом у Редьярда Киплинга есть грустный рассказ «Ме-е, паршивая овца»). Но чаще всего женщины из «Британского флота» умирали там, на другом краю земли, где жизнь не была такой, как в Кенте и Суррее.
В романе Диккенса «Дэвид Копперфилд» безалаберное и злосчастное семейство Микоберов, перемещающееся от одной перипетии к другой, наконец уплывает в Австралию, где вроде бы у них все налаживается. Но кто может за это поручиться? Далеко не все корабли добирались до Австралии, и не так уж спокойно было тогда в краю каторжников. Тот же Киплинг в рассказе «Знак зверя» писал: «Существует мнение, что к востоку от Суэца непосредственный контроль Провидения кончается; человек там подпадает под власть азиатских богов и дьяволов, а Провидение англиканской церкви осуществляет над англичанами лишь ослабленный и нерегулярный надзор». Но, пожалуй, наиболее ярко описания колоний проявляется в хрестоматийной для постколониальной оптики повести «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. Моряк Марлоу пускается в путешествие в сердце неназванной африканской колонии, чтобы выяснить, что произошло с одним из колонистов, Куртцем. Преодолев немало препятствий, он добирался до станции, но обнаружил, что Куртц повредился рассудком. Неизвестно, что именно напугало Марлоу больше: то, что Куртц явно нездоров, или то, что он умудрился подчинить себе местное племя и совершать с ним набеги за слоновой костью. В глазах европейца это, в принципе, факты равно безумные.
Остался еще один уголок — самое большое и самое, если можно так выразиться, белое пятно, — куда я стремился. Правда, теперь его уже нельзя было назвать неисследованным: за время моего отрочества его испещрили названия рек и озер. Он перестал быть неведомым пространством, окутанным тайной, белым пятном, заставлявшим мальчика мечтать о славе. Он сделался убежищем тьмы.
Джозеф Конрад«Сердце тьмы», 1902 г.
При этом потустороннее пространство Конрад воспроизводит как контагиозное: герой-рассказчик возвращается из сердца тьмы изменившимся навсегда. Тьма есть средоточие Африки, и эта тьма сводит с ума такого блестящего человека, каким был Куртц. Сводит с ума, а затем и убивает. Черное пятно Африки заразно и убивает своей дикостью и бесчеловечностью.
Иными словами, колония — это пространство, сходное с миром мертвых, откуда если кто и возвращается, то вряд ли прежним. Джонатан Смолл вернулся без ноги, почти стариком (а покидал Англию 18-летним), капрал Генри Вуд — изуродованным и сгорбленным. В романах Агаты Кристи не раз появляется мотив «человек уехал в колонии, а вернулся оттуда уже другим». Чаще это происходит метафорически, но порой и буквально: подлинный наследник погибает, а вместо него является самозванец. Отъезд «в доминион» (это значит, Вторая мировая уже прошла и колонии начинают приобретать новый юридический статус, чуть лучше прежнего) фактически означает «пропасть так, что концов не найдешь». О многих, как о Микоберах, говорят: «Кажется, она нашла там свое счастье», но это все равно, что говорить о покойном: «Теперь он на небесах».
А если бы не было колонии, куда им было бы плыть? Что еще в сюжете могло бы так сильно изменить судьбу и самих героев? Колонии важны не только для реальной империи, не только для фактологической основы романа, но и для сюжета. В колониях может быть похоронено очень многое: сомнительное прошлое, чужая фамилия, неправедным трудом нажитое богатство… Тут, помимо Джонатана Смолла, нельзя не вспомнить еще одного персонажа Конан Дойла, Джона Теннера, которого в благополучной Британии преследовал призрак его австралийского разбойничьего прошлого.
Человек, родившийся в колониях, почти всегда чуждый, даже если формально он европеец (и уж тем более метис). И как раз такой чуждый человек, чуждый даже на двух уровнях, есть в романе 1847 года Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Как и в других романах, линия неравенства скрыта и из нее разворачивается большая трагедия. Безумная жена мистера Рочестера Берта Мэзон (Мейсон) — креолка (точнее, квартеронка, креолкой была ее мать) из Вест-Индии. Ее история полностью опущена недостоверным рассказчиком в лице нелюбящего и неверного мужа. Однако даже в этом уклончивом рассказе, предназначенном для ушей любимой женщины, можно многое увидеть. Например, то, что Рочестер как младший сын, скорее всего, не мог претендовать на отцовское наследство, согласно майорату. И поскольку отец «…не мог примириться и с той мыслью, что другой его сын будет беден», он задумал младшего выгодно женить.
Удачность этой женитьбы, как и вопрос наследования самой Бертой, — дело темное. Может быть, Мэзон-отец был рад возможности сбыть нелюбимую дочь, может быть, Рочестер-старший хотел отправить младшего непутевого сына на другой конец света. Может быть, оба эти предположения верны. Тем не менее Берта сходит с ума. Точнее, сначала речь идет только о ее «дурных наклонностях», «пигмейском уме» и «дьявольских страстях», и лишь затем ее признают душевнобольной. Не факт, кстати, что это было хоть как-то медицински обусловлено. Причина ее болезни, по-видимому, наследственная, и глухо связана с тем, что ее мать — креолка, а значит, туземка, чужая.
Рочестер увозит жену в Англию. Развестись он с ней не может — сумасшествие станет причиной для развода только в XX веке. Так Берта оказывается на чердаке в Торнфильде, пока ее муж колесит по миру, растрачивая состояние. Более того, брак с ней скрывает не только сам Рочестер, но и его отец и брат. Они делают это так успешно, что в Британии попросту никто не знает, что мистер Рочестер-младший вообще когда-то был женат.
Запертая вместе с сиделкой на чердаке, Берта, видимо, быстро деградирует, хотя не теряет ума совсем. Она, например, четко знает, на кого надо нападать. Лечить ее, разумеется, даже не пытаются. В итоге, как мы помним, она поджигает дом и сгорает вместе с ним — своего рода тайная связь между колонией и метрополией, тщательно скрываемая, но обусловливающая всю жизнедеятельность последней.
Существует, однако, и собственная история Берты, рассказывающая вовсе не о заточении на чердаке. Ее создала Джин Рис в романе «Широкое Саргассово море» (на русский язык переводился как «Антуанетта»), вышедшем в 1966 году. Книга прямо задумана как приквел к «Джейн Эйр». В ней параллельно, как при проявлении фотографий, проступает все то, чего не сказала Шарлотта Бронте: история колонии, бунты рабов и причины, почему сошла с ума сначала мать Берты (ее имя в этом романе — Антуанетта), а затем и она сама. Подлинная жизнь в тропиках, без всякой зловещей тьмы. Не экзотизация в виде апельсинных деревьев и ананасов (которые в саду не выращивают), а реальный красный жасмин и мускат.
Контрапункт как музыкальное понятие означает, что две (или больше) темы взаимодействуют друг с другом, но одна из них находится в привилегированном положении. Это положение неизменно временное, а обе темы должны составлять созвучие. Это возможно только вместе. «Широкое Саргассово море» и «Джейн Эйр» составляют именно такое сочетание.
Со стороны может показаться, будто чтение контрапунктом — это выискивание в книгах мест, подтверждающих постколониальную теорию. Это верно в том смысле, что такой способ чтения, действительно, поиск скрытого. Но любая культурная оптика предназначена не для сужения, а для расширения взгляда. Как на это работает чтение контрапунктом?
Художественный текст — всегда производное конкретной эпохи и конкретных общественных отношений. В этих отношениях были колонии, и они не могли не отразиться в тексте, может быть даже против воли автора. Как писал Пушкин о Байроне, «он исповедался в своих стихах невольно». Именно благодаря чтению контрапунктом мы не только можем увидеть знакомые тексты в новом свете, но и поставить их в более широкий и сложный контекст.
