«Почему этничность становится топливом конфликтов, одним из самых горючих соединений в человеческой жизни?»

Евгений Варшавер — кандидат социологических наук, руководитель Группы исследований миграции и этничности, старший научный сотрудник РАНХиГС. В июле и августе 2023 года на «Летней школе» Евгений Варшавер будет научным руководителем мастерской социальных наук. Главред Perito Елена Срапян поговорила с исследователем об иммигрантских районах, этничности в российских музеях и регионах и о том, почему людям так важно делиться на своих и чужих.

Давай мы для читателей, которые не знают, кто ты и чем занимаешься, попробуем описать твою траекторию исследовательских интересов.

Я заканчивал Шанинку, затем учился в Израиле по магистерской программе по контртерроризму, в 2010 году вернулся в Москву. Тогда я еще не владел ни рамками, ни материалом, ни достаточным опытом социологических исследований и пошел работать к Даниилу Александрову, который в питерской Вышке занимался детьми мигрантов. В 2013 году у меня появился Центр исследований миграции и этничности в РАНХиГС, который затем был преобразован в Группу исследований миграции и этничности.

Наша задача состоит в том, чтобы изучать этничность и миграцию, и в концептуальном смысле они пересекаются там, где происходит интеграция мигрантов. Мы исследуем, как мигранты становятся местными, частью с точки зрения государственной национальной политики, частью с точки зрения простых россиян, с которыми мы проводим интервью и фокус-группы в пяти регионах по гранту Российского научного фонда..

В качестве одного из сюжетов исследования мы фокусировались на том, как парни ухаживают за девушками в социальных сетях. Социальные сети сильно меняют социальные отношения, связанные с институтом ухаживания, брака и так далее. Но в какую сторону? С одной стороны, считается, что интернет эмансипаторен — женщины получают в нем больше свободы. С другой стороны, все те, кто следит за «своими» женщинами (условно, соотечественницами. Здесь можно почитать историю кыргызки Сапаргуль Акбаровой, которая подверглась насилию за общение с мужчиной из Таджикистана), благодаря интернету делают это эффективнее. С третьей стороны, приватные чатики никто не отменял. Как хорошей армянской девушке обратить на себя внимание парня? Надо зайти на его страницу во «ВКонтакте», прокрутить стену годика на два и поставить аккуратный лайк, оповещение о котором придет ему. Этот лайк не увидит никто, кто за ней следит, но тот факт, что девушка прокрутила стену так далеко, демонстрирует ее интерес.

Потом было наше самое серьезное на данный момент исследование расселения мигрантов и миграционных анклавов, мест резидентной концентрации мигрантов. Мы провели полевую работу в Австралии, Канаде, Сингапуре, ОАЭ, Швеции, Англии и Франции, работали в районах, которые считались иммигрантскими, общались с людьми.

У нас выходил ваш текст по этой работе.

Да, с Альбиной Андреевой мы ездили в Париж. Параллельно мы изучили все 15 городов-миллионников в России на предмет того, складываются или не складываются такие места резидентной концентрации. И выяснили, что негативного эффекта мест резидентной концентрации (идет ли речь о траекториях мигрантов на рынке труда или об отношении мигрантов к местным) в целом нет. К тому же в России даже самая высокая концентрация мигрантов в районе не достигает и 50 %.

Было еще много разных проектов, но сейчас мы работаем непосредственно над связкой миграции и этничности. В частности, занимаемся исследованиями мероприятий национальной политики и пытаемся понять, какая идея про миграцию и интеграцию мигрантов в нее заложена.

Какие-то выводы у вас уже есть по этому проекту?

Есть. Включение мигрантов в Россию, в российское общество происходит довольно искусственно. Говорится о том, что мигранты должны знать законы, историю, русский язык. Но культурный текст или дискурс о том, какую роль мигранты играют в России, кем они должны быть, что они вообще здесь делают, отсутствует. Не существует и внятных ритуалов, по которым мигранты становились бы местными. Чтобы их создать, надо четче обсудить и проговорить роль мигранта в России. Мало сказать, что России нужны мигранты, надо понять, какую роль они должны играть в мистерии под названием «российская нация».

Расскажи, как ты впервые оказался на «Летней школе» и чем там занимался все эти годы.

В качестве преподавателя я впервые приехал на «Летнюю школу» в 2006 году. Через три года стал директором мастерской. Это, кстати, та самая мастерская, которую мы делаем сейчас, «СоцО» — «Отделение социальных наук для школьников». С 2011 года я делал другую, экспедиционную мастерскую, которая называется «Центр полевых исследований» (ЦПИ).

Первую экспедицию мы посвятили разнообразию миграционных процессов в одном из районов Тверской области. В 2013 году «Летняя школа» переехала на нынешнюю базу на Волге, между Дубной и Кимрами, и объектом исследования ЦПИ были Кимры и Дубна. Отделение было поделено на две части, одной частью руководил я, другой — урбанист Петр Иванов. Потом, уже вне «Летней школы», я сделал экспедицию для студентов РАНХиГС в Кыргызстан, в 2016 году была экспедиция в Армению.

Несколько лет назад мы решили восстановить «Центр полевых исследований» на «Летней школе». Первая экспедиция «современного периода» случилась в 2018 году: мы поехали на Среднюю Волгу, в Нижегородскую область, Марий Эл и Татарстан. Почему? Нам было интересно, что происходит с теми этническими категориями, о которых мало говорят и пишут и представители которых фенотипически [внешне. — Прим. ред.] нередко не очень отличаются от тех, кого определяют как русских.

В самом конце экспедиции в городе Кукмор мы заглянули в краеведческий музей, и там были витрины с национальными костюмами. Смотрительница сказала: «У нас здесь пять витрин, по числу пяти самых многочисленных национальностей Кукморского района: татары, марийцы, русские, удмурты и кряшены». А я смотрю и вижу, что категорий перечислено пять, а витрин — четыре. Я говорю: «А кряшены-то где?» Они говорят: «Кряшен, знаете, еще не подвезли костюмы, мы сейчас витрину только для них делаем». И тут ты понимаешь, что за этой историей явно скрывается некоторый пучок сложных социальных отношений, которые по большому счету и должны стать объектом социологического исследования в русле этничности.

Как выделяли кряшен из татар в качестве отдельной национальности — отдельная история, и самое интересное, что не все кряшены ее разделяют. Где-то они считают себя отдельной национальностью, где-то считают, что они татары, где-то вообще ничего на эту тему не считают.

В результате следующую экспедицию было решено посвятить этничности в музеях, и в 2019 году прямо с «Летней школы» мы разъехались в Карелию и Калмыкию исследовать местные музеи. А такие заведения обычно бывают двух типов: классические краеведческие и этнографические. Мы выяснили, что даже краеведческие музеи, которые номинально не должны рассказывать про территорию, часто становятся этнизированы. Если не экспозиции, то экскурсии.

Так было, например, в музее Пальмова, главном музее Элисты. В нем есть зал живой природы, посвященный Прикаспийской степи. Экскурсоводка нас туда завела на две минуты, подвела к сайгаку и сказала: «Вот калмыцкое национальное животное — сайгак. У нас говорят: „Когда умрет последний сайгак, умрет последний калмык“. Вроде и они пока держатся, и мы. Пойдемте дальше». Это и есть процесс этнизации того, что этническим номинально не является.

А в Карелии все наоборот. Карелизация была в значительной степени рациональным продуктом советской национальной политики, и даже те музеи, которые вроде бы должны быть этнографическими, не становятся ими. Этнографический материал там не накапливается, нет агентов, которые были бы заинтересованы в конструировании соответствующих национальностей или подкатегорий вроде карел-ливвиков. В результате этнографические музеи Карелии оказываются, по сути, краеведческими, максимум этнизируется название: музей такой-то национальности.

И когда мы ездили на Волгу, и когда разъехались в Карелию и Калмыкию, оба раза мы сначала работали на «Летней школе», потом уезжали, потом возвращались и анализировали данные. У нас есть даже специальная фотография, где на берегу Волги рядом лежат арбуз и морошка — из Калмыкии и Карелии.

Именно эти исследования привели тебя в Дагестан?

В 2013, 2014, 2015 годах я работал в Дагестане по другим темам. Моя научная траектория вернула меня в Дагестан в 2022 году уже в связи с этничностью. Меня интересует, каким образом конструируются этнические категории и этнические классификации в эпоху модерна.

Считается, что в Дагестане конструирование этнических классификаций в двадцатые годы XX века было особенно интенсивным, мощным, разнообразным. Исследовательница Франсин Хирш описывает, как в 1920-х для управления огромным сложносочиненным пространством советской власти, которая только установилась, понадобились этнические классификации. Так, в Дагестане к переписи 1926 года появился список, в который входило 40 национальностей. В переписи 1939 года их число было редуцировано до примерно 15. В 1959-м стало немного больше. А с распадом Советского Союза этническое разнообразие Дагестана количественно вернулось к состоянию переписи 1926 года.

Как, почему это происходит, как меняются классификационные парадигмы? По моему мнению, в Дагестане национальности потихонечку вымирают. Здесь нет ничего страшного, все живы, речь идет о том, что теряется важность этой категоризации, потому что на первый план выходят другие, в первую очередь религиозные. Параллельно идет урбанизация. Кроме того, дагестанские национальности перестают играть роль в политическом регулировании, хотя еще в 1990-х там был специальный орган, который назывался Госсовет. В нем заседало 14 человек — по количеству официальных национальностей. Но потом этот орган прекратил существование, потому что такая практика не совпадала с российской нормативной системой.

Все это меня крайне интриговало, и в 2021–2022 году «Центр полевых исследований» «Летней школы» (а по совместительству экспедиция Высшей школы экономики в рамках программы «Открываем Россию заново») отправился в Дагестан. Мы ездили по городам и селам, горам и степям, проводили интервью и пытались понять, какой смысл сейчас имеют национальности для дагестанцев, как они регулируют их жизнь. И по результатам экспедиции у нас сначала вышел сборник небольших студенческих статей, а сейчас готовится «взрослая» статья в главном российском журнале по антропологии «Этнографическое обозрение».

В 2024 году я планирую организовать туда экспедицию на предмет возрождения этничности в 1980–1990-х и исследовать этот вопрос методом устной истории. А в этом году экспедиции по разным причинам не будет. У нас еще материала на три статьи, хочется разобраться сначала с ним. В этом году я в первую очередь научный руководитель отделения социальных наук, одного из старейших отделений «Летней школы». Мы будем заниматься отделением с коллегами — социологом из РАНХиГС Наташей Ивановой, искусствоведом Аней Суминой из Музея русского импрессионизма и политологом из ВШЭ Артемом Мальцевым. Наш замысел состоит в том, чтобы привезти ярких исследователей — представителей разных социальных наук и с помощью их исследований, биографий и образа жизни показать школьникам, что социальные науки — это здорово.

Ты сказал, что очень интересно исследовать этничность там, где люди не различают или мало различают друг друга по фенотипическим признакам, и привел в качестве примера Поволжье. В России сейчас будто идет процесс возрождения различных идентичностей, люди начали об этом думать и говорить. Какие у тебя ощущения в связи с этим и как тебе вообще ситуация, когда разговор об идентичности стал одним из лидирующих — каким давно он не был, на мой взгляд?

По поводу этнического возрождения. Меня оно очень занимает, мне интересно, почему это происходит. Западная левая этнология, то, что в американских университетах называется ethnic studies, потихонечку проникает в российское общество, прежде всего академическое. С другой стороны, возникает вопрос, а почему вдруг людям, которые имеют доступ к разным кругам, парадигмам, самоопределениям, вдруг оказывается важна их этническая идентичность, которая в некотором смысле, в своей советской версии как будто занафталинилась навсегда.

Есть такая американская политолог Канчан Чандра, которая говорит о том, что у тебя есть некий набор возможных идентичностей. И по определенным причинам в каждый момент времени или в какой-то ситуации ты выбираешь одну из них. Почему ты делаешь тот или иной выбор? Это может быть клево, это может быть выгодно, это может поддержать отношения со значимыми другими. Социология, подходы которой я использую, подходит к этому примерно таким образом.

Есть такой исследователь этничности Пьер ван ден Берге. Он считает, что этничность как спонтанное деление людей на своих и чужих и предпочтение своих вмонтирована в человека. И там же он утверждает, что его конечная цель как исследователя и человека состоит в том, чтобы уничтожить этничность или, говоря мягче, нивелировать эффект предпочтения своих и сделать людей более справедливыми.

Моя миссия как исследователя этничности состоит в том, чтобы разобраться, как эта штука, этничность, работает сущностно. Почему ни одно общество не свободно от этнической классификации и этничности как таковой и почему это для всех настолько эмоционально? И в тот момент, когда на эти вопросы у меня появятся ответы, в которых я буду уверен, когда сложится экспертный нарратив на эту тему, можно будет двинуться вперед и уже вне академии попробовать создать инструмент рефлексии, позволяющий людям понять, почему явления, к которым они, по сути, имеют косвенное отношение, их очень сильно заводят, почему они теряют голову, начинают делать всякие странные вещи. Эти вещи в следующей итерации начинают использовать политики, и часто именно этничность, которая является одним из самых горючих соединений в человеческой жизни, становится топливом для конфликтов.

Что именно я делаю? Я пытаюсь подойти к этому явлению с разных сторон. То есть моя родная дисциплина — это социология, но последнее время я все больше выхожу за пределы ее типичных вопросов и все чаще обнаруживаю себя на территории антропологии. Параллельно меня интересует нейрофизиология этничности — спонтанные реакции мозга на этнические стимулы.

Когнитивистские, сложные моменты.

Да. И вот когда мне удастся примирить эти живущие пока в разных научных мирах представления, когда получится это многосоставное, сложное понимание трансформировать в относительно простые, но одновременно точные высказывания, которые могут стать основой для рефлексии людей, не занимающихся наукой и мало думающих о природе этничности, тогда цели моего познавательного проекта будут достигнуты.

Последний вопрос очень простой: как заниматься социальными исследованиями в России, учитывая, что ты «съехал» из миграции в этничность, из горячей темы в еще более горячую? Особенно после заявления Путина о деколонизации России — он видит этот разговор, и этот разговор ему не нравится.

Думаю, социальными исследованиями можно заниматься примерно всегда и везде. Важно, однако, постоянно рефлексировать, где ты, из чего ты думаешь и говоришь те или иные вещи. Параллельно те вещи, которыми мы занимаемся, универсальнее любых происходящих событий, а этничность, говоря конструктивистски, происходит каждую секунду вокруг нас.

Мы занимаемся исследованием образа мигрантов в российской национальной политике, и нас в первую очередь интересует не оценка  этой политики, а то, как она работает, что конструирует. Этничность в целом, она о правилах членства, о категоризациях. Инструменты анализа, которые мы используем, позволяют увидеть, что в Украине, помимо реальных сражений, идут сражения классификаторные. Путин говорит, что украинцы — это русские, а, условно, Зеленский говорит, что украинцы — это не русские, никогда ими не были, русские вообще не славяне, а меря.