Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Экологические проблемы, вызванные перепроизводством и перепотреблением, можно решить только одним способом: сократить масштабы производства и потребления. Для этого правительства и крупные корпорации должны отказаться от привычной ориентации на прибыль и отдать приоритет сохранению окружающей среды. Вместо этого среди учащающихся пожаров и наводнений обычным людям предлагают быть этичными потребителями и ждать, пока ученые найдут волшебный способ спасти планету, ничего не меняя в политике и экономике. Почему мы находимся в этом тупике и как из него выйти?
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Новости об экологических катастрофах появляются все чаще. 75 % людей в 19 странах Америки, Европы и Азии считают климатическую угрозу очень серьезной. Растет ощущение, что перед лицом таких глобальных и системных проблем уже совершенно ничего не поделать. При этом «начни с себя», «начни с малого» — наиболее распространенные призывы к действию. Почему, столкнувшись с очевидно политической и очень общей проблемой, мы продолжаем фокусироваться на индивидуальных решениях?
В последние десятилетия XX века доминирующей стала идея «конца истории» как триумфа капиталистической модели экономики, и соревнование политических идей как будто потеряло актуальность. Социалистический лагерь проиграл в холодной войне, и было объявлено, что теперь мы достигли вершины прогресса. Осталось только дотянуть «развивающихся» до уровня «развитых».
Делать это предлагалось в соответствии с неолиберальной доктриной, доминировавшей в политике в 1980–1990-х годах. В экономическом поле неолиберализм значил всемирное распространение свободного рынка, в социальном — восприятие всей жизни человека и его связей с другими людьми как системы рыночных отношений.
Французские социологи Люк Болтански и Эв Кьяпелло пишут, что в этот период произошла трансформация духа капитализма — идеологии, которая позволяет оправдывать участие в капитализме и делать его чем-то привлекательным. Это понятие они использовали вслед за классиком социологии Максом Вебером. Вебер писал, что протестантская религия, считавшая накопление земных благ духовной добродетелью, стала моральным условием для распространения капитализма. В этом смысле неолиберализм стал новым духом капитализма. Новым потому, что таким образом капитализм вобрал критику, которую озвучивали общественные движения 1960–1970-х годов.
«Капиталистическое накопление требует приверженности от огромного количества людей, хотя реальные шансы получить ощутимую прибыль имеют лишь единицы. Многих едва ли соблазняет возможность включиться в эту систему. Эта проблема особенно остро стоит в современных организациях, которые требуют высокого уровня приверженности от своих работников, в первую очередь от менеджеров. [Поэтому] капитализм нуждается во врагах, людях, которые испытывают к нему сильную нелюбовь и готовы развернуть против него войну. Это те люди, что предоставляют ему моральные основания, которых ему недостает, и что дают ему возможность инкорпорировать механизмы справедливости, важность которой он в противном случае не признал бы».
Люк Болтански и Эв Кьяпелло
В 1960-1970-х годах студенты и рабочие выступали против ригидности и иерархичности капитализма: протестующие не хотели быть винтиками в системе. С 1980-х годов большие корпорации начали реагировать на эту критику, делать акцент на гибкости и индивидуальности. Теперь можно было стать особенным винтиком в системе — в производстве прибыли задействовали личность и ее социальные связи полностью, а не только отдельные навыки.
Очень важную роль в этом процессе сыграла теория человеческого капитала нобелевского лауреата по экономике Гэри Беккера. Он предложил рассматривать навыки, способности, интеллект отдельных людей как капитал, которым они могут распоряжаться, копить его и преумножать. Получается, что каждый человек сам себе предприятие. В такой концепции не может существовать никакой солидарности рабочих и формирование групп на основе экономических интересов, потому что отрицается сама идея существования групповых интересов, зато поощряются конкуренция и самопродвижение.
Социолог Вадим Квачев также указывает на важную роль французского философа Мишеля Фуко в формировании гегемонии неолиберального воображения. Его идеи об индивидуальных стратегиях освобождения легли в основу так называемых политик идентичности, которые очень комфортно сочетаются с капитализмом, хотя и не нравятся особенно консервативным его сторонникам. Коротко их можно сформулировать так: каждый свободен соотносить себя с любой сексуальной, гендерной, этнической или расовой идентичностью и самовыражаться как хочет до тех пор, пока не призывает к объединению и борьбе против элит.
В итоге политика оказалась приватизирована и заключена в пределах индивидуального самовыражения. Коллективное действие все больше вытеснялось из привычного репертуара отстаивания своих интересов. Сегодня для масштабных мобилизаций уже просто не хватает политического воображения. Мы не мыслим себя как часть группы, а, скорее, как отдельных людей, ответственных только за собственное поведение.
Когда политическая постановка проблемы невозможна, экология становится вопросом личной морали. Человечество столкнулось с угрозой катастрофы, потому что все мы были жадными и безответственными. Теперь нужно всем сплотиться и начать заботиться о природе. Такая постановка проблемы стирает неравенства и размазывает ответственность, тогда как подавляющую часть выбросов углекислого газа и отходов создает очень ограниченное меньшинство. 10 % самых богатых людей на планете ответственны за 52 % всех выбросов углекислого газа, а 100 нефтяных компаний — за 71 % этих выбросов.
Американский социолог Майкл Маниатис называет такой перенос внимания с корпораций и правительств на отдельных людей индивидуализацией ответственности. Каждому из нас кажется: «Все, что я могу сделать, — это потреблять правильные товары и разделять мусор». Но эти практики не только мало что могут изменить, но еще и сами по себе являются проблемными.
Во-первых, даже экологичное потребление — это все равно потребление. Перепроизводство и перепотребление — главные причины, которые привели нас к проблеме истощения ресурсов Земли. Выбирая экологичные товары, мы все равно потребляем, а разделяя отходы, мы не перестаем производить эти отходы.
Американец среднего класса может быть горд тем, что купил электрический автомобиль, но для производства батарей этого автомобиля необходим редкий металл литий. Компании, добывающие этот металл в «литиевом треугольнике» на границе Аргентины, Боливии и Перу, разрушают экосистемы и отбирают земли у коренных народов. Прямо сейчас местные жители ведут активную борьбу за право жить на своей земле и не умирать от промышленных загрязнений. Холщовые сумки могут быть хуже для окружающей среды, чем пластиковые пакеты: согласно исследованию Агентства по охране окружающей среды, использованные хотя бы два раза в хозяйстве пластиковые пакеты оказали наименьшее воздействие на окружающую среду среди всех протестированных. А многие «экологичные» упаковки покрыты тонким слоем ламинации, которые не позволяют их переработать.
Во-вторых, экологичность того или иного товара очень сложно проверить. Из-за непрозрачности предложения потребитель далеко не всегда знает, какие товары действительно менее вредны. Система сертификатов и маркировок тоже оказывается подверженной влиянию больших игроков индустрий. Производители часто финансируют сертифицирующие агентства и таким образом выдают сертификаты сами себе.
Например, в апреле 2023 года вышел отчет Oil Сhange International, в котором описывается деятельность американской коммерческой фирмы Canary Project. Эта организация выдает газодобывающим компаниям сертификаты, что их газ добывается без опасных выбросов метана в атмосферу. Кроме недоказанной эффективности методов измерений, отчет также указывает на конфликт интересов между Canary Project и ее клиентами. Четыре корпорации-инвестора и два члена совета директоров Canary Project — общие с клиентами — предприятиями по добыче нефти и газа.
В других случаях независимая сертификация все равно не гарантирует действительной экологичности продукта и всех процессов производства. Например, шведский мебельный гигант IKEA является лидером по экологической сертификации среди своих конкурентов. Но, согласно отчету Earthsight, сотрудники сертификационного агентства Forest Stewardship Council (FSC), где IKEA получает документы на поставки дерева, оказались вовлечены во взяточничество и насилие над местными активистами и населением при добыче леса в Украине и России.
В-третьих, через практики потребления создаются социальные различия. Веганская обувь, серьги из экологично добытого золота или кофе с сертификатом справедливой торговли обычно стоят дороже и рекламируются людям со средним и высоким достатком. Чаще всего они не продаются в обычных супермаркетах и на рынках, скорее в эксклюзивных экомагазинах с белыми стенами и минималистичным интерьером. Если у человека мало денег, то он не просто не сможет себе позволить экологичные товары, но, скорее всего, даже не узнает об их существовании. Голландские социальные ученые Барт Баренрегт и Ривке Яффе в книге «Green Consumption» («Зеленое потребление») называют такие элитарные практики экологического потребления экошиком.
«Этичное и устойчивое потребление — от органических и fair-trade-продуктов питания, моды и бижутерии до экотуризма и низкоуглеродных форм городского транспорта — это не просто добродетельные практики. Это также и формы культурного и морального капитала, центральные для создания и поддержания классовых различий. Экошик все чаще становится частью набора идентичности (identity kit) высших классов, позволяя привлекательным образом совмещать вкус и стиль с [якобы] заботой об окружающей среде».
Барт Баренрегт и Ривке Яффе«Green Consumption»
Покупая только органический кофе или товары справедливой торговли (fair trade), мы можем чувствовать, что кому-то помогаем или нивелируем эффект своих привилегий. Но на самом деле мы их только воспроизводим. Кризис перепотребления вызван именно образом жизни богатых людей, а не тех, кто живет за чертой бедности. Поэтому, когда мы говорим об изменении практик потребления, любая инициатива, оставляющая нетронутыми барьеры между экономическими классами, не будет иметь никакого смысла.
Классик антропологии Клиффорд Гирц в 1989 году сказал, что в отношении вопросов развития и прогресса «нам гораздо проще говорить о технологиях, чем о политике». Чтобы ни в коем случае не говорить о неравенстве или пересмотре существующей экономической модели, мы все больше уповаем на то, что компетентные люди придумают за нас решение всех проблем. Американский социолог Ричард Стиверс еще в 2001 году писал, что современные люди часто воспринимают науку и технологии как магию, способную решить неразрешимое. Бизнесмен Илон Маск с проектами колонизации Марса и прочие видные фигуры мира технологий представляются многим чуть ли не пророками или даже спасителями. Но такая вера во всемогущество науки не позволяет нам видеть ее ограничения.
Наука не всесильна. Научный метод строится на абстракциях и упрощениях, он по определению предполагает ограниченность. С приростом знания прирастает и незнание. Соответственно, нельзя ожидать, что однажды мы узнаем о мире все без остатка и сможем решить любую проблему.
Технологии не нейтральны. Их создают люди, которые вовлечены в определенный социальный контекст и в определенную модель производства. Какие технологии развивать и кто сможет ими пользоваться — это политические решения. Капиталистическая модель, в соответствии с которой действуют экономики почти всех стран мира, предполагает бесконечный рост капитала как приоритет всей хозяйственной деятельности. Соответственно, в фокусе внимания оказывается развитие тех технологий, которые помогают получать больше прибыли от капитала, а все остальные факторы становятся вторичными.
Это приводит к тому, что с увеличением эффективности технологий не происходит снижения траты ресурсов. Чтобы получить больше прибыли, капиталисты просто инвестируют сэкономленные средства в увеличение производства. Этот феномен известен как парадокс Джевонса. Американский антрополог Джейсон Хикель объясняет, что парадокса здесь как раз нет:
«Спросите любого экономиста, и он вам скажет: улучшения эффективности хороши тем, что стимулируют экономический рост. Поэтому мы видим, что агрегированное использование энергии и ресурсов постоянно росло на протяжении всего времени, что мы живем при капитализме. В этом нет никакого парадокса. Это то, чего экономисты и ожидают. Рост потребления ресурсов происходит не вопреки подъему эффективности, а благодаря ему». ,
Джейсон Хикель«Less is More: How Degrowth Will Save the World » («Больше — это меньше: как дерост спасет мир»).
В более широком смысле само понятие технологического и научного развития подразумевает природу как ресурс для эксплуатации. Американская исследовательница истории Кэролайн Мерчант в своей книге «Смерть природы: женщины, экология и научная революция» указывает, что развитие западной науки изначально (с XVII века) строилось согласно логике противопоставления человека природе, где природа — пассивный объект для изучения и вмешательства. Мерчант говорит, что без смены самого принципа восприятия природы как объекта, которым человек (мужчина) может манипулировать по своей воле, наука никогда не сможет всерьез воспринять проблемы окружающей среды.
Кроме того, развитие устойчивых технологий всегда идет медленнее, чем индустриальный рост и расход исчерпываемых ресурсов. Авторы книги «Techno-Fix: Why Technology Won’t Save Us or The Environment» («Технорешение: почему технологии не спасут ни нас, ни окружающую среду») подробно описывают, как, просто исходя из законов термодинамики и практических ограничений, даже если прямо сейчас (книга вышла в 2014 году) все научные усилия будут брошены на улучшение эффективности использования ресурсов, к 2100 году эффективность увеличится только в пять раз, а производство — в 20 (если следовать обычно декларируемым целям в 2–3 % роста в год). Рост эффективности устойчивого развития все равно будет в четыре раза медленнее роста производства и потребления.
Поиск возможных действий в отношении экологического коллапса, к которому мы пришли, связан с глубоким переосмыслением того, зачем и как мы живем, что такое прогресс и каковы его цели. Если предположить, что хороший способ жить в обществе — это тот, который удовлетворяет как можно больше потребностей как можно большего числа своих членов, организовано ли наше общество наилучшим из возможных способов?
Нам может казаться, что наш образ жизни — венец исторической эволюции общества и мы живем лучше, чем все поколения до. Но антропологи уже неоднократно показывали, что в разное время люди сознательно выбирали жить иначе.
Один из классиков американской антропологии Маршалл Салинс в своей книге «Экономика каменного века» спорит с понятием экономики выживания, которым принято описывать общества охотников и собирателей, бедных и несчастных. Ученый предлагает говорить об экономике первоначального изобилия в противовес индустриальному обществу, одержимому дефицитом. Салинс приводит примеры обществ Амазонии, Аляски и Тихоокеанского побережья, которые с точки зрения западного наблюдателя систематически недоэксплуатировали доступные им ресурсы и избегали излишнего накопления продуктов производства. Но в этих обществах не было зафиксировано недостатка или бедности. Все материальные потребности членов этих обществ систематически удовлетворялись, а излишки обменивались или перераспределялись, позволяя поддерживать социальное равновесие и мир между группами.
Согласно Салинсу, бедность и нехватка в индустриальном обществе возникают не от недостатка производственных мощностей, а от избытка сфабрикованных потребностей и планового устаревания, когда вещи специально производятся так, чтобы быстро прийти в негодность. Парадоксальным образом мы производим одновременно и больше вещей, и больше бедности.
Джейсон Хикель в своей книге «Less is More» указывает на другой аспект той же самой проблемы неоправданной фиксации на росте производства: он показывает, как идеология роста ради роста вредит всему человечеству. Страны с высоким ВВП отнюдь не всегда показывают высокий уровень благополучия населения, понимаемого как здоровье, образование, субъективное счастье. Так, в США с 1970-х годов ВВП на душу населения вырос вдвое, но уровень бедности тоже стал выше на фоне падения реальных зарплат. Есть страны, которые с долями американского ВВП показывают такой же или более высокий уровень благополучия населения. Например, Коста-Рика показывает такой же уровень благополучия, как и США, согласно World Happiness Report, при размере ВВП в пять раз меньше. Важно не сколько прибыли мы производим, а что мы на эту прибыль можем купить. Страны с широким доступом к общественным благам и низким уровнем неравенства стабильно показывают более высокий уровень благополучия населения без необходимости высокого уровня доходов.
Американский климатолог Майкл Манн говорит, что точка невозврата еще не пройдена и у человечества есть шанс остановить потепление, пока оно не достигло отметки в три градуса. Но действовать нужно быстро и радикально. Нам не нужно лучше потреблять или лучше производить. Отказ от логики роста ради роста, изначально абсурдной и нуждающейся в бесконечных моральных оправданиях, сейчас уже является вопросом жизни и смерти в прямом смысле. Политическое воображение и смелость — два ценнейших ресурса, которые необходимо мобилизовать как можно скорее.
