Так ли хорошо в светлом будущем? Почему мы верим в прогресс и происходит ли он на самом деле

Мы склонны думать, что человеческая история непременно устремлена вверх, к большим достижениям и высокому уровню жизни, для доказательства достаточно обратиться к формулировкам «цивилизованные страны» или «развитый мир». Идея прогресса человечества заключается в том, что на протяжении своей истории люди якобы становились лучше с точки зрения морали, а уровень жизни неизменно рос. Из кровожадных, неорганизованных, неразумных и бедных варваров мы постепенно превратились в гуманных, послушных, образованных и богатых представителей цивилизации. Эта идея родилась в эпоху европейского Просвещения, и в ее основе лежит мысль, что научный и технологический прогресс являются двигателями развития человечества. Так ли это на самом деле, разбирается антропологиня Дарья Холодова из Университета Сан-Мартина, Аргентина.

Идея, что человечество развивается линейно и его можно разбить на группы по степени цивилизованности, родилась в эпоху Просвещения. Именно тогда авторитет в вопросах объяснения мира постепенно перешел от религии к науке. Мир с точки зрения европейцев наконец стал упорядочен и познаваем.

В XIX веке возникают эмпирические науки о человеке и обществе: социология и антропология. Публикация «Происхождения видов» Чарльза Дарвина в 1859 году произвела современников такой эффект, что модель эволюции стала основным способом объяснять мир не только в естественных, но и в социальных науках.

Эволюционисты, в частности американский антрополог Льюис Морган и британские ученые Эдуард Тайлор и Джеймс Фрезер, делили этапы развития человеческой культуры на дикий, варварский и цивилизованный. Тайлор и Фрезер в большей степени интересовались вопросами религии и мышления первобытных народов. Тайлор писал, что «весь мир — одна страна»: музейные коллекции первобытной культуры и современные исследователю охотники-собиратели, с точки зрения Тайлора, поразительно схожи. Для него культура — это совершенствование человеческого рода, то есть и отдельного человека и целого общества, для развития нравственности, силы и счастья.

Фрезер в своем самом знаменитом труде «Золотая ветвь» систематизирует магические обряды и мифы многочисленных народов по всему миру. Фрезер считал магию принципиально отличающейся от религии и присущей только менее рациональным народам на более ранних ступенях развития. Идеи Моргана понятны даже из названия его работы 1877 года «Древнее общество, или исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации». Именно фигура Льюиса Моргана стала ключевой для развития марксистской антропологии и исторического материализма. Работа Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» основана на исследовании укладов жизни разных культур в книге Моргана «Древнее общество».

Кто же такие цивилизованные люди, этот стандарт благоразумия, организованности и эмпатии? Эволюционисты XIX века включали в это понятие не всех своих современников вида Homo sapiens. Некоторые народы считались застывшими во времени, а иные элементы их культур — пережитками более ранних эпох. Эталоном развития и нравственности чаще всего становился белый европеец современной авторам эпохи или человек «светлого» будущего, например коммунистического.

«Европейцы, находившиеся с папуасами во враждебных отношениях, до такой степени поражены были грубым и зверским характером их нападений, что едва допускали существование у них чувств, общих с цивилизованными людьми. Наши исследователи полярных стран могут рассказывать в одобрительных выражениях о трудолюбии, честности, радушной и почтительной учтивости эскимосов. Однако не следует забывать, что эти грубые люди проявляют себя в сношениях с чужеземцами с лучшей стороны и что по своему характеру они способны на низость и зверство там, где им нечего ожидать или бояться», — писал Тайлор в «Первобытной культуре».

Мысль о том, что человечество переживает свой расцвет и постоянно становится только лучше, оказалась очень жизнеспособной. Популярность книг канадского психолога Стивена Пинкера хорошо это иллюстрирует.

Пинкер основывается на общепринятой идее о том, что человеческий вид Homo sapiens развивался от дикарского собирательства через аграрную и индустриальную революции к современной сложной форме государственной организации. В книге «Лучшее в нас» он описывает, насколько сегодня мы менее жестоки и кровожадны «по сравнению с массовыми зверствами прошлого», и утверждает, что такая тенденция сохраняется уже 10 тысяч лет. Согласно Пинкеру, мы больше не пытаем людей, не держим их в рабстве, не убиваем женщин и детей, а если где-то такое еще случается, то цивилизованные люди должным образом этому ужасаются.

Позже, в книге «Просвещение продолжается» Пинкер добавил еще несколько измерений, в которых человечество неумолимо становится лучше, среди них здоровье, безопасность, равноправие, образование и богатство. Это стало возможно, как доказывает психолог, благодаря государству-левиафану с монополией на насилие, «доброй» торговле, росту числа женщин во власти, возможности встречать больше разных людей, эмпатии и разуму (по показателям IQ и сложности речи).

Если верить этой точке зрения, то наши беды — пережитки «примитивного» времени и удел варваров, а цивилизация несет их разрешение.

Слово «варвар» пришло в современные европейские языки из древнегреческого и означает «негреческий», «чужеземец». То есть изначально оно использовалось для обозначения кого-то чужого и непонятного.

Здесь Шульман, очевидно, называет варварскими войны между наиболее цивилизованными и организованными державами того времени. При этом если говорить о Второй мировой войне, то и СССР, и нацистскую Германию можно вполне назвать проектами, созданными под влиянием идей эпохи Просвещения. Наука и цивилизация ценились в обоих государствах очень высоко, и оба были готовы отстаивать свой проект насильственными методами, точно по учебнику цивилизаторов.

Американский антрополог и политолог Джеймс Скотт в книге «Против зерна» указывает, что обозначение жизни вне городов и государств как чего-то менее достойного, чем жизнь гражданина (как раз цивилизованного), не более чем государственная точка зрения.

Государства, по мысли исследователя, существуют за счет присвоения излишков труда подданных. Скотт описывает, как первым из них приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы удержать людей под своим господством. В том числе и с помощью пропаганды, которая убеждала, что заниматься земледелием в пользу казны и идти на войну во имя правителя гораздо лучше варварской жизни свободных охотников и собирателей.

Кроме того, государства оставляют больше следов для археологов. Именно в государствах появилась первая письменность, которая была нужна для налогового учета. Каменные таблички, фиксирующие, кто кому сколько должен, и гигантские монументы, которые правители любили возводить с помощью рабского труда, сохранились в пластах земли намного лучше, чем «биоразлагаемый мусор» охотников-собирателей. Так, например, написаны целые библиотеки книг о классическом периоде истории Древней Греции, но почти ничего не известно о четырех «темных веках» ее истории, когда письменность была утрачена.

Скотт, основываясь на археологических находках последних десятилетий, опровергает идею аграрной революции, согласно которой переход от собирательства к земледелию случился как рывок. Скорее, люди совмещали и тот, и другой способ добывания пищи, предпочитая собирательство, потому что оно было менее трудозатратным.

Кроме того, оказалось, что государство не появилось сразу же после «открытия» земледелия. Между первым посеянным семечком и первыми государствами прошло по меньшей мере четыре тысячелетия. Свидетельства одомашнивания отдельных растений и животных относятся к девятому тысячелетию до н. э., а свидетельства о первых государствах (дифференцированных поселениях, обнесенных стенами) — к 3100 г. до н. э.

Скотт показывает, что большую часть древней истории государства пытались навязать свое господство и образ жизни, выгодный для сбора налогов и податей, а в случае кризисов — и полного грабежа «добропорядочных» крестьян. При этом власти постоянно сталкивались с голодом, побегами подданных и их высокой смертностью из-за эпидемий. В отсутствие принуждения и пропаганды люди предпочитали образ жизни охотников и собирателей или уходили в леса и горы от непосильных поборов.

В книге «Искусство быть неподвластным» Скотт подробно описывает феномен Зомии в Юго-Восточной Азии — территории и населявших ее людей, существовавших вне царств и королевств полуострова Индостан. Подсечно-огневое земледелие, которым занимались жители Зомии, было намного продуктивнее поливного рисоводства в сельскохозяйственном смысле — урожай корнеплодов, который сохранялся в земле, сложно было конфисковать. А жителей полукочевых групп, хорошо освоившихся в горной местности было трудно захватить и подчинить.

Как нельзя считать революцией первый опыт земледелия, так же не было и резкого перехода к жизни в государствах с иерархической организацией. Как показывают в своей презентации, а затем и книге американский антрополог Дэвид Грэбер и британский археолог Дэвид Венгроу, устоявшееся представление, что примерно 10 тысяч лет назад произошел переход от анархистских кочевых племен к оседлым городам с иерархической организацией, не подтверждается археологическими данными.

Одно из свидетельств существования иерархии задолго до этого — захоронение в Сунгири Владимирской области, возраст которого по меньшей мере 25 тысяч лет. Во время раскопок там были найдены останки взрослого мужчины и двоих подростков, богато украшенные бусами из костей мамонта. Это захоронение свидетельствует о наличии наследуемого статуса задолго до появления первых государств. Согласно Грэберу и Венгроу, люди на протяжении большей части истории переходили от кочевого образа жизни к оседлому и обратно, от назначения правителей к эгалитарной (когда все члены сообщества равны) организации в зависимости от времени года или важного праздника. Города не обязательно были деспотическими, а группы собирателей — не обязательно эгалитарными.

Сходства между современными нецивилизованными культурами и предками цивилизованных также оказались поверхностными. Например, Грэбер и Венгроу критикуют своих коллег-антропологов Кента Фланнери и Джойс Маркус за попытки судить о предыдущих периодах истории по современным племенам охотников-собирателей хазда в Танзании и намбиквара в Бразилии.

Цивилизационные идеи эпохи Просвещения, на которых стоит эволюционизм и на которые опирался Стивен Пинкер, постоянно критикуются феминистскими и постколониальными исследователями. Главное обвинение — гуманизм Просвещения распространялся не на всех людей. Женщины, небелые и необразованные люди цивилизованными не считались, а подлежали научным исследованиям и моральным наставлениям европейских ученых мужей во имя всеобщего блага.

Колониальная политика европейских держав XVI–XIX веков — работорговля, принуждение к труду и убийства — не случайно совпала по времени с популярностью идей Просвещения: отсутствие цивилизованности систематически использовалось как оправдание насилия в отношении тех, кого нужно цивилизовать. Чаще всего такое «просвещение» применялось в прагматичных целях. Например, во времена Португальской империи многие сначала иезуитские, а впоследствии и доминиканские миссии обращали местных жителей в христианство силой, чтобы колониальное правление могло закрепиться в регионах выгодной добычи ресурсов и торговли.

Рассказ Стивена Пинкера о том, как человечество становилось все менее кровожадным, оставляет без внимания насилие, которое совершалось цивилизаторами. И это не единственная проблема его версии истории человечества. 

Это описание прекрасного мира современности и даров прогресса очевидно не включает никого, кроме богатых людей из богатых стран. В книге нет никакого объяснения этому, кроме напрашивающегося вывода, что, по-видимому, всем остальным просто не хватило разума и гуманности.

Несмотря на то, что концепции эволюционистов последовательно критикуются учеными XX и XXI веков, в популярной культуре дух европоцентризма и привычка указывать на отсталость непонятных культур сохранилась. Например, развитыми принято называть страны — членов ОЭСР, а все остальные — развивающимися. Экономический антрополог Джейсон Хикел в своей книге The Divide показывает, что эти термины родились в результате пиар-хода президентской кампании Гарри Трумэна в 1949 году, когда он пообещал, что развитые страны теперь будут заботиться о «пока еще неразвитых». За этим не стояло никакого реального намерения. Более того, «забота» Соединенных Штатов вылилась в диктатуры и вооруженные конфликты в зонах реального или потенциального советского влияния. Но публичный эффект оказался устойчивым.

В сборнике «Темные ангелы природы» (The Darker Angels of Our Nature) авторы обозначили спектр исторических, географических и терминологических упрощений «Лучшего в нас». Австралийский историк и исследователь насилия Филипп Дуайер не соглашается со слишком узким определением насилия как убийства. Если бы Пинкер рассматривал торговлю людьми, психологическое насилие, кибернасилие, беженство и многие другие признанные в академическом сообществе и не всегда легко измеряемые формы насилия, вряд ли можно было бы говорить о каких-либо улучшениях. Многие критики указывают, что достижения, которые Пинкер приписывает абстрактному прогрессу и рынку, — результат борьбы активистов. Например, американский историк Эрик Вайц подробно описывает ключевую роль общественных движений в борьбе за отмену рабства в Бразилии.

«Просвещение продолжается» критиковали непосредственные исследователи этой исторической эпохи. По их мнению, Пинкер радикально упрощает идеи того времени и смешивает в одну кучу очень разных мыслителей. «Пинкер просто взял свои собственные идеи XXI века и спроецировал их на интеллектуальную сцену XVIII века», — пишет историк Принстонского университета Дэвид Белл.

Обе книги критикуют за не всегда аккуратное и часто лишенное контекста использование статистических данных. Например, Джейсон Хикел указал, что данные, которые Пинкер применяет для демонстрации снижения уровня бедности с 1820 по 1970 год, не включают большинство стран Глобального Юга и вообще собирались для подсчета мирового распределения ВВП, а не уровня бедности. Из них можно только очень приблизительно предположить, сколько денег было у каждой семьи, но совершенно ничего не известно об общих благах, собирательстве, рыбалке и других источниках пропитания, которые принято учитывать при исследовании бедности.

Историк Университета Йорка Ричард Бесселл сомневается в том, насколько можно сравнивать данные об убийствах и смертях на поле боя, взятые из разных стран и эпох. Наконец, Пинкер приписывает снижение уровня бедности механизмам «мягкой торговли», тогда как Хикел в книге The Divide доказывает, что периоды спада бедности в конкретных странах скорее зависят от нововведений в области социальной защиты. Например, в странах Латинской Америки в 2000-х годах улучшение уровня жизни было прямым следствием прихода к власти социал-демократических правительств.

В книге «Благими намерениями государства» Джеймс Скотт называет «подчеркнутую уверенность в перспективах применения технического и научного прогресса, обычно при посредстве государства, в каждой области человеческой деятельности» высоким модернизмом. Автор приводит в пример тоталитарные архитектурные проекты Ле Корбюзье, которые якобы строились на точных расчетах всех нужд человека, но оказывались неудобными или не применимыми на практике.

Построенные по манифесту архитектора Бразилиа и Чандигарх оказались очень неудобными для жизни, хоть и геометрически красивыми, если смотреть из самолета. Пространства строго разделены по функциям: здесь работают, а здесь живут. Улицы и площади проектировались так, чтобы исключать скопления людей. Рынки, площади со столиками кафе, уличные торговцы и мелкие лавочки были вычищены как «грязные» и «хаотичные». В результате спроектированные архитекторами улицы этих городов выглядят пустыми и безжизненными, а большая часть населения живет в совершенно незапланированных трущобах на периферии. Как объясняла Джейн Джейкобс, американская журналистка и самая известная противница модернистской архитектуры, такие проекты оказываются удобными для проектировщиков, но не для тех, для кого они предназначены.

Разнообразие человеческих обществ на протяжении всей истории и по всей географии не позволяет сделать выводы о существовании какого-либо линейного движения человечества в целом в одном направлении. Традиция эволюционизма в антропологии пережила несколько перерождений, например неоэволюционизм (в 1960–1970-е гг.) и неонеоэволюционизм (после 1970-х гг.). Неоэволюционисты предлагали говорить о сразу нескольких векторах развития, которые по-разному проявляются в разных культурах. Неонеоэволюционисты высказывали идею вовсе отказаться от мысли о направлении и говорить о структурных изменениях, которые ведут к появлению новых форм организации общества. Но от идеи прогресса как морального развития пришлось отказаться, потому что ее не удалось убедительно доказать.

Если человечество идет от варварства к цивилизации, то цивилизованные люди якобы самые достойные кандидаты для лидерства в этом движении. Но слова «варвар» или «дикарь» служат для отделения «другого» от «я» (по-английски — othering) и, таким образом, исключения этого другого из субъектности. Кто бы ни ставил себя на пьедестал цивилизованного человека и просвещенного правителя, такие проекты неизбежно насильственны над инаковостью и не оставляют свободы действия тем, кто в них считается «варваром».

То же делает и кажущиеся добрыми и оптимистичными идеи Стивена Пинкера. Он указывает на блага, доступные узкому кругу людей, и на этом основании призывает ничего не менять. Если уж и говорить о прогрессе, то нужно признать, что он достигается не невидимыми силами, которые делают нас лучше, а благодаря целенаправленным усилиям. И очень часто оказывается, что это усилия тех самых людей, которых с высоты статуса канадского профессора можно назвать нецивилизованными.

Грэбер и Венгроу в The Dawn of Everything пишут, что если что-то и изменилось от палеолита до сегодняшних дней, то это способность людей представлять альтернативные социальные порядки и творчески экспериментировать с ними. Авторы предлагают изменить взгляд, которым мы смотрим на историю как на изменение структур, в которых у людей мало агентности и выбора, и посмотреть на известные примеры культур с позиции свободы человека.