Рентген, просвечивающий общество: как бельгиец Stromae стал мировым поп-феноменом

Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.

Stromae подобен энигме: в нем все противоречиво — темная кожа и светлые глаза; черный по отцу и белый по матери; рэпер, который одевается в клетчатые рубашки, поло, гольфы и носит туго подвязанную бабочку; депрессивный поэт, играющий музыку, годную для курорта в Сочи. О чем эта парадоксальность? Об этом Perito попросил рассказать музыкального критика Петра Полещука.

Поль родился в Брюсселе в 1985 году в семье руандийца тутси Пьера Рутара и фламандки Миранды Ван Авер. В 1994 году отец Поля поехал на родину навестить родственников и не вернулся. В Руанде в эти годы случился один из самых страшных геноцидов в современной истории: массовое истребление представителей народа тутси, осуществленное по приказу правительства хуту. Пьер Рутар, оказавшийся в Восточной Африке почти случайно, стал одной из жертв геноцида, во время которого по разным оценкам погибло около 1,1 миллиона человек.

Для девятилетнего Поля трагедия несколько лет носила фантомный характер: мать скрывала гибель мужа, объясняя его отсутствие отъездом по работе. Поль верил, потому что до этого видел отца всего несколько раз. Рутар был известным архитектором, и рабочие командировки занимали много времени. Именно об этом главный хит Stromae, «Papaoutai», в котором музыкант рефлексирует по поводу безотцовщины и геноцида в Руанде как общей и личной трагедиям.

Спасение от одиночества Поль находил в музыке. Мама водила его на концерты Джеймса Брауна, из комнаты сестры слышались строчки Жака Бреля, а во время семейных вечеринок в доме Ван Аверов звучал и кубинский сон Ибраима Феррера, и конголезская румба Папы Вембы, и меланхоличный морна-блюз Сезарии Эворы. В клубах тем временем ставили вездесущий нью-бит, поместивший Бельгию в конце 1980-х на музыкальную карту мира.

Такое разнообразное музыкальное меню, если угодно, на вкус очень брюссельское. Столица Бельгии, по верному замечанию журналиста Оскара Боуи, похожа на пиццу с разными начинками на каждом кусочке: «Это… лоскутное одеяло с двумя официальными языками, разделенное на 19 муниципалитетов, в каждом из которых есть свой мэр». Бельгия «расколота» на нидерландскую Фландрию и франкофонную Валлонию. Этот культурный разрыв — древняя и острая проблема бельгийского общества, значительная часть истории которого прошла в борьбе нидерландоязычного населения за получение равного статуса для своего языка и политического голоса. В ХХ веке фламандцам удалось добиться законодательных успехов, но их языковые и культурные различия с валлонцами до сих остаются источником трений. Это отмечал и Поль: «Мы все время находимся посередине, между Фландрией и Валлонией».

Юный Ван Авер уже на старте карьеры решил, что в музыке выберет французский. Он говорил: «Я горжусь тем, что пою на французском, потому что это язык, на котором научила меня говорить [мама]». В 18 лет Поль сколотил вместе с приятелем рэп-группу Suspicion, примерно тогда же придумав псевдоним Stromae как анаграмму слова «маэстро». Так Поль поработал с верланом — социолектом, суть которого заключается в перетасовке частей слов. Изначально верлан, первые упоминания которого появляются еще в Средние века, был популярен среди рэперов в пригородах, но позже превратился в молодежный сленг многих франкоязычных стран.

Увы, группа быстро развалилась, что сподвигло Поля начать сольную карьеру с видеоблога на ютубе. Там в коротких роликах, названных leçons de Stromae («уроки Stromae»), Поль показывал стадии производства своих песен. Никакого студийного таинства, никакой мифической изоляции от повседневности — только открытые двери в цитадель художника и лишенное иерархии общение с аудиторией. Подход Поля сигнализировал об изменении ландшафта поп-музыки и о новом, более горизонтальном положении поп-звезды в 2010-х. К тому же как публичная фигура Stromae скучен, педантичен и словоохотлив (добрую половину расшифровок его песен на сайте Genius составляют его цитаты из интервью). «Быть звездой — это не по-бельгийски», — кокетничал Поль в интервью Time.

Но надо ли говорить, что культовый журнал не берет интервью у кого попало? Поэтому «уроки» Stromae — своеобразный тьюториал на тему «каждый может стать звездой». Тем более в противовес обыденным видео на ютубе на публике музыкант вел себя довольно эксцентрично. Однажды Поль дал интервью сразу в мужском и женском обличии, а год назад снова попал на радары внезапным исполнением «L’enfer» прямо посреди разговора с журналистской. Для записи «Formidable» в стельку напился и шастал по улицам Брюсселя на потеху утренним зевакам. На самом деле Поль снимал клип, а вот был ли он нетрезв, так и осталось тайной.

Подобно тому, как Поль перевернул слово «маэстро», он пересобрал клубную музыку 2010-х годов. И хотя сердце саунда Stromae отстукивает знакомые с аналоговой эры ритмы хип-хопа и хауса, аутентичному звуку прошлого музыкант предпочитает современный звуковой максимализм. Как отмечал музыкальный критик Дэниэл Бэрроу, современные продюсеры научились управлять рефлексами аудитории, превратив удовольствие от поп-музыки в науку. Они воздействуют на выброс дофамина и центры эйфории в мозгу так же безжалостно, как безалкогольные напитки с высоким содержанием фруктозы. Полагаю, именно этот эффект раздражал мои нежные инди-мембраны, когда я впервые услышал Stromae.

Утверждая, что Поль перевернул эту музыку, я не подразумеваю, что он возвращает ей былую (контр)культурную витальность. Напротив, его музыка далека от ностальгических ламентаций, она нарочито современна. Может показаться, что эта музыка не более, чем кратковременный танцевальный оазис. Но за тусовочным угаром «Alors on danse» скрывается горькое описание рутинного ада: «Тот, кто говорит об учебе, говорит и о труде. // Тот, кто говорит о работе, говорит тебе о пятифранковых монетах. // Тот, кто говорит о деньгах, говорит и о расходах. // Тот, кто говорит о кредитах, говорит и о долговых требованиях. // Тот, кто говорит о долгах, говорит и о судебном исполнителе. // Да, он говорит тебе сесть в кучу дер*ма. // Тот, кто говорит о любви, говорит и о детях, // А тот, кто говорит: „Навеки“, говорит и о разводе». Показательно, что Stromae делал мэшап «Alors on danse» с гедонистами Black Eyed Peas, чем только усилил контраст музыки и лирического содержания.

Евродэнс, хаус, нью-бит, электропоп — в общем, все то, что традиционно называют rave music, в творчестве Stromae преломляется таким образом, что впору назвать ее grave music. Она в числе прочего о том, как мы стараемся похоронить нерешенные проблемы и экзистенциальные кризисы в увеселительном забытье очередной пятницы, бесконечном скроллинге лент соцсетей, донжуанских похождениях и алкогольном беспамятстве. Но травмы следуют за нами, словно призраки или зомби, не желающие оставаться в могилах, куда мы усердно пытаемся их закопать.

Так и посвященная руандийской трагедии «Papaoutai» при первом прослушивании кажется незамысловатой музыкой для танцев. Но за ней скрываются строчки: «Все знают, как делать детей, но никто не знает, как делать отцов». Формально плоская «Peace or Violence» на деле о жонглировании категориями добра и зла: знак victory переворачивается, и V превращается в символ насилия. Притопно-прихлопная «Bâtard» могла бы звучать на вечеринках Гэтсби у База Лурмана, но будучи одой блаженству неидентичности, она слишком содержательна только для танцев. Броская «Tous les mêmes» высмеивает клише о мужском и женском («Смотришь на мою задницу? Она уже на чемоданах. // Свидание, конечно же, но до первых месячных»). За хрустом поверхностного евродэнса и агрессивного нью-бита можно услышать полифонию культур: нигерийский афробит, латиноамериканскую сальсу, конголезскую румбу, брелевские стенания и лингвистические игры в духе MC Solaar. Полифония культур в музыке Stromae присутствует не только из-за скрещивания стилей, но и благодаря гибридному происхождению отдельных жанров, служащих Полю саунд-подложкой. Французский шансон родился из музыки рабочих кварталов на окраине Парижа, где собирались призванные на стройки рабочие в эпоху Османа, в числе которых были и мануш, а это сильно расходится с тем, что многие представляют как мейнстримную французскость в виде аутентичной и негибридной культуры. Франкофонный хип-хоп устроен схоже: он зародился в иммигрантской среде. Аналогично и нью-бит был «сварен» в клубах Бельгии из электро-попа, индастриала, EBM и попкорна — бельгийского эквивалента северного соула.

Лирически Поль Ван Авер не отвлекает слушателя от проблем, а дает пережить их. Его музыка прикидывается фабричной только для того, чтобы впоследствии удивить проницательностью. Помимо танцевальных бэнгеров, у Stromae полно спокойных, но более тревожных песен: «Dodo» о бытовом насилии с точки зрения ребенка; почти (и, кажется, неслучайно) хонтологическая «Quand c’est ?» о раке как вопросе времени; баловная румба «Moules Frites» не о гастрономических пристрастиях некого Пауля, а о безудержном сексе и риске заражения ВИЧ; проникновенная «Formidable», кажется, единственная баллада о мужском бесплодии как причине кризиса брака.

Написание песен на французском — сознательный выбор музыканта, но очевидно, что любому не франкоговорящему человеку понять песни Поля почти невозможно, а оттуда и возникают всевозможные «Алёны». А потому, как ни странно, главный актив Stromae — клипы (у того же «Papaoutai» почти миллиард просмотров). В работе «Critique social dans la musique engagee: une analyse du corpus de Stromae» можно найти опрос фламандцев, незнакомых с творчеством Поля Ван Авера. 21 % опрошенных не говорили по-французски, и, по результатам опроса, для них единственной возможностью уловить посыл песен Stromae стали его клипы.

Так слышат ли Stromae те «у кого [бокала] нет» и за кого Поль поднимает свой в «Santé»? «Working class solidarity. Thank you, Stromae» («Солидарность рабочего класса. Спасибо, Строме!») — один из самых популярных комментариев к видео. Есть благодарность, высказанная подробнее: «Esta mágnifica canción también llega al alma de todos los emigrantes que han llegado a Europa buscando una vida mejor para sus familias. A todos aquellos que han cogido los trabajos que nadie más quiere o con el jefe explotador o con los peores horarios o aquellos que ni siquiera pueden ver a sus hijos por trabajar, trabajar y trabajar: alcemos una copa con esta canción!!» («Эта великолепная песня проникает в душу всех эмигрантов, которые приехали в Европу в поисках лучшей жизни для своих семей. Всех тех, кто устроился на работу, которую никто больше не хочет, с начальником-эксплуататором или ужасным расписанием, или тех, кто даже не видит своих детей, потому что работает, работает и работает. Давайте поднимем бокалы за эту песню!!»)

А вот показательный ответ: «Que gran comentario 👏🏽👏🏽👏🏽 solos nosotros sabemos lo que hemos pasado! Aguante y santé!» («Только мы знаем, что мы прошли! Держись!») Но мой любимый комментарий (из-за отсутствия языкового барьера): «За свою жизнь (мне чуть меньше 30) я сменила 24 места работы. Никаких гарантий, никакой защиты. Даже никаких песен о простых людях. И тут вы. Спасибо, что появились в наших жизнях. Вы делаете их хотя бы терпимее…»

В сухом остатке вопрос понимания месседжа — это всегда вопрос среды, куда и в каком виде попадает музыка. Конечно, не стоит быть излишне наивным: никто не знает наверняка, кем оставлены эти признания — пролетариатом или просто теми, кто ему симпатизирует. Но как минимум нельзя игнорировать, что комментарии оставлены на самых разных языках, а учитывая, что о Stromae написало даже российское социалистическое движение, было бы странно полагать, что его сообщение лишено возможности дойти до не франкоговорящих угнетенных.

Из-за лирической едкости и социальной чуткости англоязычная пресса нарекает Stromae «европейским Моррисси» и Джарвисом Кокером. Но это весьма колониальные сравнения, упрощающие сложный генезис Stromae для публики, выключенной из небританского контекста. Кокер и Моз? Что эти имена могут раскрыть в творчестве музыканта, выросшего на образцах совершенно иной культуры? Наоборот, никто не может быть дальше от Stromae, чем тот же Моррисси, укорененный в сугубо белой культуре и страдающий аллергией на формы музыкального фьюжена.

Но, в самом деле, кто и как его воспринимает? На родине Поль олицетворяет образ лучших Бельгии и Брюсселя, как бы решивших все культурные конфликты. «Казалось, что Бельгия вот-вот растворится в распрях между франкоязычной и нидерландоязычной половинами. Но потом что-то произошло, и теперь у нас есть Stromae, — говорил известный бельгийский социолог Клод Жаво. — Он выглядит как новый бельгиец, примерно как Обама — новый американец. Новая Бельгия многонациональна, мы должны привыкнуть к этому, и, конечно же, Stromae помог нам это принять».

Исследовательница Джоан Бернетт в работе «Why Stromae Matters» отмечала, как во время брюссельского концерта в 2013-м Поль выступил против франкоязычного большинства, не знающего нидерландского языка. Stromae обратился к аудитории на французском, спросив, говорит ли она по-фламандски. В ответ зрители хором ответили: «Нет!», на что получили шпильку от Поля: «В Брюсселе мы говорим по-французски и по-фламандски, окей?» Это заявление стало жестом солидарности с меньшинством.

Интересно, что и французы ассоциируют себя со Stromae, как со своим, без негативной оглядки на его гибридность. С точки зрения глобальной поп-музыки, Stromae, безусловно, представитель франкофонной культуры, что часто невольно рифмуется с границами национального государства Франции. Избежать подобного соблазна трудно, когда франкоязычный артист вдруг попадает в тяжелую ротацию по всему миру. Но при всех успехах Stromae французы не говорят о Поль Ван Авере как о французском исполнителе: СМИ из раза в раз подчеркивают его смешанное и (или) бельгийское происхождение.

То, что Stromae стал популярен в США, факт не менее удивительный, чем инцидент в приморской бургерной. Поль — один из всего трех франкоговорящих артистов, под завязку собравших святую-святых Нью-Йорка — концертную площадку «Медисон-сквер-гарден». При этом, в отличие от Селин Деон и Шарля Азнавура, Stromae поет только на французском.

Скептик скажет: «Все это прекрасно, но есть ли дело Stromae до проблем, допустим, Руанды? Или все ограничивается „Papaoutai“?» Такому скептику можно вручить подстрочник к «Humain a l’Eau» — не только критике неоколониализма, но и сколь юмористическому, столь и точному приговору западным «добродетелям» вроде индустрии благотворительности.

Руанда отвечает Stromae взаимностью: газета The EastAfrican подмечала, как фанаты музыканта разукрашивали лица в цвета бельгийского флага, но называли певца «сыном Руанды». Некоторые юные посетители руандийского концерта Stromae говорили, что благодаря Полю стали гордиться своим происхождением.

При этом артист, подобный Stromae, не то чтобы должен отвечать требованиям подобных скептиков. Наличие африканского бэкграунда не обязывает музыканта становиться послом доброй воли. Британский искусствовед Кобена Мерсер писал в Black Art and the Burden of Representation о выставке африканского искусства, где и черные, и белые посетители требовали от художников эксплицитного отстаивания прав. Но, может быть, иной раз свобода утверждается самим ее смакованием?

На обложке феноменально успешного второго альбома «Racine carrée» лицо Stromae, по мнению некоторых слушателей, подобно карте Африки. Но это весьма однобокий, экзотизирующий взгляд на гибридную сложность Поля Ван Авера. Его body of work действительно подобны карте, но не только Африки, а еще и Европы. Название альбома в переводе с французского означает «Квадратный корень», что, конечно, намекает на смешанные корни Stromae. Но даже если бы Stromae определял себя только как посла Африки, то это не убавило бы его гибридной природы. Ведь композиционная сложность характерна и для Руанды: изначально многонациональная страна также пережила неоднородную колонизацию. Африканская родина Поля до Первой мировой войны контролировалась немецкой армией, но политолог Марк Симон в разговоре со мной отметил, что Руанда не была в полном смысле колонией, а, скорее, походила на государство, которое управлялось по немецкой модели военно-административного устройства. В результате войны бельгийцы ввели туда свои войска, и Руанда перешла под мандат Бельгии. А уже в ходе гражданской войны в 1960-х годах на нее оказала влияние Франция. Поэтому, хоть в разговоре о Stromae как «сыне Руанды» и возникают отсылки к колониальному доминированию, не все исчерпывается эксплуатацией.

Возможно, для критиков, ищущих конфликтные истории, восприятие Stromae публикой будет скучным. Казалось бы, такой сложный артист, выросший на периферии культур, а всем угодил. Но есть вещи важнее таблоидных историй. Например, что означает подобное принятие массой людей на политическом уровне? Ведь гибридность далеко не всегда подразумевает, что артист способен превратить разнородную публику в однородную. Как тут не вспомнить скандал с Манижей, представлявшей Россию на «Евровидении» в 2021 году. Как и Stromae, Манижа олицетворяет многонациональное государство, но пока европейцы и руандийцы рады отождествлять себя с Полем, для многих в России кандидатура Манижи стала неприятной неожиданностью. Уже на следующий день после объявления участия певицы в социальных сетях началась хейт-кампания: комментарии кишели ксенофобными высказываниями о том, что уроженка Таджикистана не может представлять Россию.