Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Республика Южная Осетия долгое время была частью Грузии, Российской империи и Советского Союза. Провозгласила свою независимость, пережила две войны. Но ее не признает большинство стран ООН, кроме России, Венесуэлы, Никарагуа, Сирии и острова Науру.
В марте 2024 года корреспонденты Perito поехали в республику, чтобы узнать, что происходит в частично признанном государстве. И выборы президента России в Южной Осетии проходили с таким размахом, словно регион уже давно стал частью Российской Федерации.
В первом материале из цикла о Южной Осетии Илья Чеберин и Александра Гаганова пытаются разобраться, как вышло, что 33 года отстаивающая суверенитет Южная Осетия так сильно зависит от исхода выборов в соседней стране. И почему за это время «южные» осетины так и не смогли договориться между собой, каким они хотят видеть будущее своей республики, но твердо уверены, что в нем должен присутствовать Владимир Путин.
Столицу Южной Осетии мы будем называть Цхинвал, потому что так говорят его жители и все герои этого репортажа. В Грузии город называют Цхинвали — так он официально назывался с 1961 по 1991 год, когда территория республики входила в состав Грузинской ССР.
В Цхинвале утро. Из-за ограды небольшого сквера в центре города выходит мужчина. Он в кепке-фуражке и потертой кожаной куртке. Весь облик выдает в нем человека, часто попадающего в истории. И, судя по свежей грязи на ботинках, одна из них случилась только что.
«Извините, ребята, задержался немного. Перед самым выходом из дома мне позвонили: лошадь мою на другом конце города видели. Пришлось идти проверять», — приветствует он нас.
Мужчину зовут Алан Парастаев, он осетин из древнего кавказского рода, участник сопротивления времен Южноосетинской войны 1991–1992 годов (этнического конфликта между Грузией и Республикой Южная Осетия).
Международно-правовой статус Южной Осетии до сих пор спорный. Россия и еще четыре государства: Венесуэла, Никарагуа, Науру, Сирия — признают независимость Южноосетинской Республики, провозглашенную ее Верховным советом в декабре 1991 года. ООН рассматривает эту территорию как часть Грузии, которая, в свою очередь, тоже считает Южную Осетию своими районами, оккупированными Россией.
Жителей самой республики — в ней живет около 56 тысяч человек — можно условно поделить на два лагеря: поддерживающие вхождение в состав России и отстаивающие независимость своей страны. Какая из этих позиций более популярная, сказать сложно, потому что не существует ни одного более-менее независимого исследования или соцопроса на эту тему. Но практически каждый новый президент Южной Осетии пытается провести референдум по присоединению республики к России. Последний должен был состояться в июле 2022 года, но процесс приостановили.
На первых двух состоявшихся референдумах, в 1992 и 2006 году, больше 99 % проголосовавших жителей высказались за сохранение независимости своей страны. Хотя в первый раз людям задавали два вопроса: не только о сохранении суверенитета, но и о желании присоединиться к России. И в обоих случаях положительных ответов было примерно одинаковое количество.
За время своего пребывания в Южной Осетии корреспонденты Perito взяли интервью у 12 местных жителей, и из тех, кто четко обозначил свою позицию, большинство выступило за сохранение суверенного статуса республики. Это, впрочем, вовсе не мешает им иметь второй, российский, паспорт и принимать участие в российских выборах. Да и те, кто выступает за присоединение, в разговоре поясняют, что Южной Осетии нужно войти в состав России, чтобы объединиться с Северной Осетией.
Последние десять лет Алан занимается туризмом и бесконечно переделывает свою дачу в горах в гостевой дом. Там же устраивает клиентам конные прогулки. Такой бизнес он задумал организовать еще в 2000-х, но сначала помешала война, а после — «кадровый голод». Хороших, послушных лошадей в регионе найти было сложно, Алан отбирал их несколько лет, некоторых даже возвращал бывшим хозяевам. Поэтому его тревога из-за сбежавшей лошади вполне понятна.
Под мелкой мартовской моросью идем вдоль длинного бульвара с платанами. На улицах безлюдно: все на работе или учебе, — так что поначалу столица Южной Осетии производит впечатление курортного города. Вдоль дорог высажены сосны и елки, а между домами маячат силуэты гор. Над тротуарами растянуты гирлянды желтых лампочек, к стенам домов приделаны каркасы, оплетенные виноградом. Первые этажи сплошь заняты маленькими магазинчиками, кафе, овощными лавочками или окошками с кофе и чаем навынос.
Но вскоре, свернув с бульвара, петляя кривыми улочками, оказываемся в непарадной части города, где бурлит дворовая жизнь. Женщины развешивают белье по веревкам, дедули в кепочках сидят на лавках, мужики эмоционально спорят у гаражей. Чем сильнее углубляемся в старую часть Цхинвала, тем острее ощущается трудное прошлое этих кварталов. Становится все больше разрушенных зданий со старыми вывесками и советским интерьером, виднеющимся сквозь пустые оконные проемы.
— Поймали лошадь-то в итоге?
— А, да это и не моя была. Моя лошадь спокойная, стоит и ест. Никуда не уходит. Мне же постоянно звонят и говорят: вот тут твоя лошадь, белая. Приезжаешь, вот как сейчас, а у нее одно белое пятнышко на лбу какое-то, а так вся темная. Ну вот что ты будешь делать? А все равно же как-то страшно каждый раз, идешь проверять. Мало ли, — отвечает Алан.
Мы все еще не знаем, куда он нас так целенаправленно ведет. Ясно одно: Алан в городе максимально свой. Почти каждый прохожий с ним здоровается, жмет руку, перекидывается парой фраз или просто приветственно кивает. У нашего спутника постоянно звонит телефон, несколько раз он просит подождать и скрывается во дворах.
Пока ждем Алана, рассматриваем двухэтажные кирпичные дома с красными крышами и двустворчатыми воротами. Цхинвал в основном застроен частными домами, панельные многоэтажки стоят только в нескольких районах на окраине города. Свои дома люди давно привели в порядок, а вот на муниципальном жилье или бюджетных зданиях кое-где видны следы обстрелов. Воронки от пуль и осколков снарядов часто скрывают с помощью паблик-арта. Например, на музыкальной школе художники стилизовали их под ноты, а на одной из панелек — под звезды над горами.
Но в целом разница между разрушенным домом в Цхинвале и аварийной многоэтажкой в каком-нибудь российском городе не особо и видна. Только выглядеть так у дома в Южной Осетии есть гораздо более уважительная причина.
Тем временем мы останавливаемся у дома с голубыми железными воротами, и Алан показывает на растущее рядом с калиткой дерево. «Видите березу? Мы с хозяином этого дома посадили ее больше 25 лет назад. А дырку в заборе видите? Это осколком снаряда пробило, теперь для почты используем».
Как по заказу, мимо проезжает дедушка-почтальон на стареньком велосипеде. Из прикрепленного к рулю черного пакета он достает газету, сворачивает ее трубочкой и буквально на ходу засовывает в дырку от осколка.
Тут калитка открывается, и в проеме показывается Тимур Цхурбати — бывший осетинский ополченец, депутат первого созыва парламента Республики Южная Осетия в 1990-м. Мы много раз видели его на фотографиях в статьях о Цхинвале, но все равно не ожидали встретиться. Тимур явно тоже немного сбит с толку внезапным появлением нашей компании, но поддается на уговоры Алана и решает присоединиться к беседе, которая пока, правда, больше похожа на утреннюю прогулку.
— Это я привез сливочное масло из Ирана. Оно очень хорошее, лучше любого российского, даже белорусского, — Тимур показывает на ящики, которые стоят у него во дворе, и очень эмоционально жалуется Алану. — Так как растаможки российской не происходит, оно получается в два раза дешевле. Кутя [прозвище Алана Парастаева. — Прим. ред.], не берут! Знаешь почему? Люди привыкли, что их обманывают. И все думают, что я тоже пытаюсь обмануть. А я не пытаюсь обмануть! Да, я не ангел, я сюда перевожу много, часть отвожу в Россию и вот там продаю дорого. А здесь я хочу, чтоб было дешево.
— Ну, видимо, слишком дешево, — смеется Алан.
— А я и хочу, чтобы здесь людям было вот прям слишком дешево. И, Кутя, у меня не берут! Там задорого берут, здесь задешево — нет.
Прикрыв ворота, Тимур приглашает нас всех пойти беседовать в кафе, недавно открывшееся в паре кварталов от его дома.
Мы спускаемся к нему по одной из самых старых частей Цхинвала — Еврейскому кварталу. В 1926 году 30 % населения города составляли евреи, но постепенно их становилось все меньше. Последние уехали из Южной Осетии, когда начались постоянные столкновения на этнической почве между грузинами и осетинами. К 1989 году осетины были уже национальным большинством Цхинвала.
Во время боевых действий 1992-го Еврейский квартал сильно пострадал от артиллерийских обстрелов, а после конфликта 2008-го целых домов в нем практически не осталось. «Честно вам скажу, я иногда и по грузинам скучаю, и по евреям тоже. Хотя у нас с евреями всегда были конфликты. Я помню, мальчишками мы почему-то приходили их бить. Грузин — нет. Но потом, когда выросли, уже подружились», — вспоминает Тимур.
Одна часть домов Еврейского квартала разрушена до сих пор, другая восстановлена так, что от прежней, исторической архитектуры не осталось и следа. Вдоль дороги выстроились двухэтажные дома с характерными для Южного Кавказа длинными балконами вдоль всей стены. Между ними затерялась и единственная уцелевшая синагога, которая тихо разрушается за высоким забором — это чуть ли не последняя частичка еврейского Цхинвала. В городе живет только один человек, который во время переписи 2015 года указал в графе «Национальность» «еврей».
«Сейчас вот идем и вспоминаем: эти тут жили, эти жили. Какая разница, кто жил? Сейчас мы живем, елки-палки. Дайте нам пожить! Мы никого отсюда не выгоняли!» — в сердцах восклицает Тимур уже на пороге кафе.
Кафе расположилось на перекрестке, который, как и весь квартал, много раз обстреливали. Тимур рассказывает, что во время войны 1992-го стоял на этом месте и смотрел, как дорогу переходила женщина с двумя детьми. Со стороны расположения грузинской армии прилетел снаряд. Взрослые уцелели, а дети нет.
Разговор начинается с войны. В начале беседы Алан все больше молчит, говорит в основном его друг.
В 1980-х Тимур с приятелем создали в Цхинвале кооператив — собирались выращивать помидоры и огурцы. Взяли кредит, построили теплицу. «Не люблю работать, но мы вдвоем с другом вручную перегрузили двенадцать камазов навоза. Я начал пахнуть навозом! Мне мама сказала: „Ты зачем учился? Чтобы навозом пахнуть?“ Говорю: „Мама, сейчас чуть-чуть поработаем, потом не будем“», — рассказывает Тимур. Деньги тратили на «жизнь, машины и рестораны», ни в какую политику не стремились.
«Причем до сих пор обидно. Мы взяли кредит на 50 тысяч рублей, это было где-то 60 тысяч долларов. И, к сожалению, все за два года выплатили, — смеется Тимур. — Когда все выплатили, вдруг напали грузины. И если б они просто разграбили нашу теплицу, я бы не обиделся. Ну, война, грабишь… Но они отключили обогрев, чтобы все замерзло. В итоге все наши маленькие еще огурцы погибли. Так злился! Так что потом все наши деньги мы потратили на оружие, которое приобретали разными путями».
В ноябре 1989 года Совет народных депутатов Юго-Осетинской автономной области (она тогда входила в состав Грузинской ССР) решил создать самостоятельную автономную республику. В Грузии крайне негативно отнеслись к этим планам. Люди стали выходить на митинги, участились стычки между грузинами, осетинами и милицией. Через год на территории Южной Осетии все-таки провозгласили Юго-Осетинскую Советскую Демократическую Республику и приняли декларацию о национальном суверенитете.
В ночь с пятого на шестое января 1991 года в Цхинвал вошла грузинская национальная гвардия. Ее встретили осетинские отряды самообороны, в которых были и наши собеседники. Тогда-то Тимур и стал «специалистом по разграблению воинских складов советской армии», как он сам себя называет, описывая за столом два способа достать оружие из гарнизона. В общем-то, суть обеих схем схожа: подкупить часовых.
«Когда началась вот эта идиотская война, других слов у меня просто нету, — вспоминает Тимур 1991 год, — вокруг моего друга и меня собрались молодые парни. И мы неплохо воевали, но семь раз я копал могилу. И похоронил семерых парней. И мне казалось, что они уже мужчины, орлы!»
На самом деле среди боевых товарищей Тимура, по его словам, не было никого старше 23 лет. И теперь, когда его собственному сыну исполнилось 32 года, он иногда навещает могилы соратников и смотрит на них уже совсем по-другому. «Вот если вам кто-то скажет, что осетины боролись за независимость… Давай честно скажем, Кутя, нас просто обидели! Мои друзья и я, мы никогда не строили республику. На нас вдруг напали — и, как тебе сказать, оскорбленное самолюбие… Семь поколений моих предков жили здесь. Поэтому мы сопротивлялись. И фактически 19 лет мы выживали. Выживали и не сдавались. В 1989-м нас СССР предал, потом, в 1991-м, тоже СССР предал, в 1992-м нас предала уже Россия. И ты уже готов к тому, что тебя предадут».
Тимур рассказывает, что в 1992 году он ощутил это предательство особенно остро. По его воспоминаниям, ленинградские десантники, служившие на военной базе в Южной Осетии, за одну ночью собрались и ушли в сторону Тбилиси. На стенах военной части они так и написали углем: «Осетины, мы вас предали». «Тогда мы действительно хотели присоединиться к России, это правда, чтобы нас не убивали. Потому что, когда тебя убивают, ты ищешь способ выжить», — объясняет Тимур.
Когда речь заходит о предательстве, Алан не выдерживает и вклинивается в разговор: «Самый кошмар войны 1989-го и 1992-го был в том, что мы ощущали себя брошенными. Когда ты шел в атаку, подсознательно у тебя было чувство, мол, да, возьмем мы эту высоту, но в общем-то нас снесут. Мы включали телевизор, и, если хоть раз в неделю про Южную Осетию кто-то что-то говорил, — о, про нас говорят! Сейчас про Украину пишут каждый день. И я не говорю, что от этого легче. Но вот этого момента у сегодняшних бойцов и даже бойцов 2008 года все-таки побольше. Про нас такого не было вообще. Один раз показали репортаж про Карабах, но кадры взяли наши, отсюда, мы и тогда тоже радовались. Смотри, Карабах, но зато кадры-то наши были! Показали! Про нас рассказали! То есть мы цеплялись за все, чтобы не думать, что мы брошенные».
Военные действия постепенно сошли на нет летом 1992 года, когда Борис Ельцин с российской стороны и Эдуард Шеварднадзе с грузинской подписали Дагомысское соглашение о прекращении огня. Россия и Грузия пытались делать шаги навстречу друг другу, например заключили договор о восстановлении экономики Южной Осетии. Но в 2008 году началась война, после которой Россия признала независимость Южной Осетии.
Тимур и его соратники тогда ощутили, что их мечты о суверенной осетинской республике не так уж безнадежны и перестали желать присоединения к другой стране, стали строить свое автономное государство.
«Свобода — очень дорогая вещь. Очень вкусная, очень приятная. Вот вы, россияне, вы же фактически не можете влиять на российскую политику, вас не спрашивают. Нас тоже, но когда я 20 парней собираю, то уже вынужденно спрашивают. Потому что для такой маленькой республики даже 20 парней — это уже сила и мы что-то можем делать, — говорит Тимур. — Я пытаюсь сейчас пропагандировать независимость. Не знаю, сколько мне еще отпущено Богом, но до конца жизни я буду стараться, чтобы здесь состоялась республика».
Однако в управлении независимой Южной Осетией стали принимать участие выходцы из России. Например, до апреля 2024 года министром обороны республики был российский генерал-лейтенант Марат Павлов, до него — служивший заместителем военного комиссара Чечни и Ставропольского края Анатолий Баранкевич, военный комиссар Пермского края Василий Лунёв, начальник разведывательного управления штаба Уральского военного округа Юрий Танаев. Ряд можно продолжать долго, и не только для этого ведомства. В целом, по словам Тимура и Алана, немногие осетины — ополченцы и участники сопротивления сумели прижиться в новой политической системе.
«Нас звали во власть, потому что мы были первые, кто взял в руки оружие. И мы не шли, потому что выросли на старых осетинских традициях. А вот эта выборная российская система, которая у нас сейчас, мне противна», — объясняет Тимур.
Он рассказывает, что у осетин его поколения не принято себя хвалить и это играет злую шутку в современной политике. У местных не получается говорить: «Я такой хороший, выберите меня», это кажется чем-то постыдным. Если человек сделал что-то стоящее, его и так похвалят. «Это дурная традиция, я не знаю, как с этим бороться. Но когда мы не пошли во власть из порядочности, туда пошли приспособленцы», — говорит Тимур.
Эти слова звучат в городе с неимоверным количеством билбордов и баннеров с лицом Владимира Путина, расклеенных по всем улицам Цхинвала. К выцветшим портретам добавились и свежие, предвыборные, на которых рядом с Путиным стоит южноосетинский президент Алан Гаглоев и агитирует граждан голосовать за своего иностранного коллегу.
Выборы российского президента в независимой Южной Осетии проходят масштабно, несмотря на совсем небольшое, по меркам России, общее число избирателей, — с участками в школах и других бюджетных учреждениях, предвыборными концертами, расклеенными на дверях магазинов агитками, рекламой по телевизору. И, судя по агитационным плакатам, кандидат лишь один.
«Осетины все за Путина. Он столько голосов в России не получит, сколько здесь. Даже я буду за него голосовать. Мне его дела не нравятся, но у нас нет другого друга. Когда я бываю на международных встречах и там грузины начинают выступать: „Вот Грузия, оккупированные территории…“, то я отвечаю: „Нет. И вы, грузины, козлы“. — „А Путин, — они говорят, — нет?“ — „Путин нас не убивает, а вы убиваете“. Когда у тебя выбор между быть убитым и жить с нехорошим человеком, ты выбираешь жизнь, — вздыхает Тимур и поднимает свой стакан. — Ладно, давайте выпьем за мир, потому что это хороший тост!»
«Сейчас коммунизм как идеология не особо популярен, но в тот исторический момент [в 1920-е годы. — Прим. ред.] сохранение советской власти было для осетин способом спасения от меньшевистской Грузии. Так и сегодня мы голосуем за Путина, потому что это опять-таки путь сохранения нашего существования. В его и Медведева бытность была признана наша независимость, заключен договор о дружбе и сотрудничестве между нашими странами. Все это дает нам толчок к тому, чтобы мы поддерживали именно эту политику.
Сейчас мало, кто понимает эти наши переживания» — так начинает разговор Нелли Гогичева — главный редактор литературного журнала «Фидиуæг». На встречу с нами в цхинвальском Доме печати по адресу улица Путина, 7, она пришла прямо с избирательного участка. «Фидиуæг» переводится как «глашатай». Через три года журналу исполнится сто лет, и все это время он выходит только на осетинском языке.
Рассаживаемся за длинным столом, на котором лежат старые выпуски журнала, некоторые из них еще 1940-х годов. Нелли кивает на ряды мужских черно-белых портретов, развешанных по стене ее кабинета: «Вот это редактора, которые были до меня. По очередности поставлены. Соответственно, этот — последний, — указывает она на солидного господина с усами и добавляет с иронией: — То есть я первая женщина и, как вы сами понимаете, первопроходец в этом, скорее всего не женском, деле. Меня иногда спрашивают: „Почему свой портрет не повесишь?“ Всегда отвечаю: „Подождите, пока умру!“»
Нелли — поэтесса и с 2012 года вместе с объединением независимых осетинских авторов-единомышленников составляет оппозицию республиканскому Союзу писателей, который, по их мнению, за послевоенные годы привел литературу Южной Осетии к упадку. Большинство опубликованных ею на «Стихи.ру» произведений затрагивают философско-религиозные темы и обращены к Богу. А первый сборник ее стихов, изданный на русском языке, посвящен российским военным.
«Солдату-освободителю. Это не могло не проявиться, потому что в те три дня в 2008-м, как Христос был во чреве земли, так и мы были в подвалах. Ничего не ели, ничего не пили, потому что не могли. Три дня мы как бы постились в этих предсмертных ощущениях. И когда мы уже услышали эту весть надежды, что русские идут, это, конечно, было неописуемо, — голос Нелли дрожит. — Мы уже знали, что не умрем. Это невозможно забыть. Мне умные в кавычках люди пытались внушить, что я вообще все не так поняла и политически все было совсем не так. Что это кому-то было выгодно, что нам вообще все не так донесли, что это делало глобальное мировое правительство. Не знаю! Я видела факт: мы умирали, пришли русские, и мы выжили. Вот и все. Простое человеческое объяснение».
На момент описываемых Нелли событий Южную Осетию еще не признала ни одна страна мира. Действовало российско-грузинское соглашение о взаимодействии в зоне конфликта, но в 2004-м отношения накалились из-за энергетического кризиса и столкновений между грузинскими военнослужащими и осетинскими ополченцами. В 2006-м Южная Осетия начала выдавать населению собственные паспорта и конфликт разгорался только сильнее. Седьмого августа 2008 года стороны обвинили друг друга в нарушении условий перемирия, а ночью начались боевые действия: грузинские войска пошли штурмом на Цхинвал.
Грузия утверждала, что российские войска пересекли границу Южной Осетии еще 7 августа, а местные сепаратисты напали на прилегающие к Цхинвалу грузинские села, так что в Тбилиси решили сработать на опережение и защитить свою территорию от нападения. Россия же настаивает, что ввела свои войска в республику только 8 августа в ответ на грузинские действия и для защиты находящихся в Южной Осетии граждан РФ.
К 11 августа боевые действия прекратились. Глава Франции Николя Саркози провел переговоры с президентом России Дмитрием Медведевым и президентом Грузии Михаилом Саакашвили и к концу месяца согласовал с ними принципы мирного урегулирования конфликта. Но каждая из сторон так и осталась при своем мнении.
Грузинские власти обвиняют Россию в попытке расчленить демократическое государство, а Россия утверждает, что Грузия разрабатывала военную операцию вместе с США, которым это нападение нужно было для поднятия рейтинга кандидату от Республиканской партии Джону Маккейну. США на это ответили, что русские сами делали все возможное, чтобы спровоцировать грузин.
Где-то в тени всех этих споров Южная Осетия обещала, что «не простит преступлений грузинского фашизма».
«Тем более светлые волосы для грузин, — Нелли намекает на то, что она блондинка, — как красная тряпка для быка. Когда мы в этих подвалах скрывались, я очень сильно боялась. В тот момент я так жалела, что у меня не черные волосы. Думала, как только грузины войдут и увидят меня, сразу же направятся ко мне. Я это знала точно. Это не передать, когда ты стоишь лицом к лицу не просто со смертью, а с позорной смертью. Смерть — это ерунда».
Нелли мрачно подытоживает: «Для женщины столкновение с грузинским фашизмом гораздо хуже, чем смерть», вероятно, имея в виду сексуализированное насилие, но за весь разговор так и не говорит это прямо.
Многие, с кем мы разговаривали в Южной Осетии, используют именно эту формулировку. Да и для местной прессы такое выражение не редкость. «Грузинский фашизм» — неформальный термин, которым осетины из Южной Осетии описывают действия грузин во время территориальных и этнических конфликтов 1920-х, а потом 1990-х и 2000-х годов. Грузины, конечно, не согласны и в свою очередь называют осетин «сепаратистами» и «националистами».
Сейчас генеральная идея правящей южноосетинской партии «Единая Осетия» заключается в воссоединении Северной и Южной Осетии в составе Российской Федерации. В 2022-м местное правительство готовилось провести референдум, но в мае того же года был избран новый президент, Алан Гаглоев, который отказался от этой идеи. Решение объяснил его помощник Владимир Ванеев: «Россия занята ситуацией на Украине, и мы не хотим доставлять ей лишние проблемы. Придет время, Москва подаст знак, и мы все это сделаем очень грамотно и красиво».
Такого будущего своей республике желает и Нелли. Спрашиваем ее мнение о разногласиях на этой почве между северными и южными осетинами:
— Для нас вообще нет этой проблемы. Просто не существует. Вот даже, скорее, есть табу: предпочитают не говорить, что Северная Осетия — Южная Осетия. Осетия, и все. Вот такая тенденция среди интеллигенции есть, — четко проводит границу Нелли. — Что касается других категорий населения, то у нас, в отличие от северных, настроения гораздо теплее, доброжелательнее. Если взять среднюю величину, то наша тяга к северному, можно так сказать, брату, гораздо сильнее и гораздо полнее страсти, чем у них к нам.
— Чем вы это себе объясняете?
— Тем, что север всегда отличается холодностью, это везде так. Но, конечно, для осетинской интеллигенции нет никакого различия. У нас даже есть общие группы в WhatsApp, там мы сосуществуем вместе.
В разговорах с нами северные осетины называли Южную Осетию «уютной провинцией», «сельской повседневностью», местом «домашнего уюта, самодельного вина, араки и рукастых мужиков». И хотя почти все наши герои из южной республики утверждали, что никаких культурных различий между ними и севером нет, антрополог и исследователь этого региона Сергей Штырков считает иначе:
«Для поколения 30-летних кто откуда родом уже не является определяющим фактором. Однако повестку диктует пока мое поколение: люди 55–60 лет, руководители предприятий, начальники институтов, действующие функционеры. Для этих людей разделение очень важно. Публично они без конца говорят про объединение, но отслеживание происхождения человека и объяснение его поведения или решений именно через его происхождение — это совершенно типичная вещь».
Утром следующего дня стоим на обочине одного из цхинвальских бульваров, опять ждем Алана. Но уже не Парастаева, а Цховребова. Вместо гостевого дома и лошадей у него телеграм-канал и фотокамера. К нам он подъезжает на белой машине. «А у нас выборы», — как-то печально приветствует Алан, опустив водительское стекло. На его машине мы выезжаем из Цхинвала по направлению к грузинской границе.
В начале 2000-х Алан Цховребов вернулся после учебы в России в Цхинвал и открыл образовательный центр, где объяснял людям, как пользоваться компьютером, пока друзья не предложили ему делать радио. Тбилисская станция хотела открыть в Цхинвале свой филиал и отправила туда списанную технику. Осетины не захотели быть в подчинении у грузинского медиа и решили делать свой проект. Когда пришел Алан, в редакции было всего четыре человека.
«Они меня спросили: „А что ты умеешь?“ Я ответил: „Да вот ничего не умею. А вы?“ — „Мы тоже ничего не умеем“. Ну, и начали как-то разбираться. Один парень служил в армии связистом и знал, как радиосигнал идет. Я вспомнил все, что слушал по радио, старался повторить то, что мне нравилось. Пошли другие мальчики, девочки, такие же энтузиасты, потому что денег там практически не было».
Радио назвали «Нæу улæн», что с осетинского можно перевести и как «Зеленая волна», и как «Наша волна», в зависимости от произношения. По словам Алана, это было любимое народное радио, первое после войны и застоя. «Мы когда начали выходить в эфир, необученные, с ошибками, но живые, реальные люди, всем это очень нравилось. Радио у нас было развлекательное, музыку ставили. Я викторины вел. Никаких призов не было, если выиграл, тебе просто ставили песню. Но людям этого хватало».
Независимая радиостанция просуществовала примерно год. Директор так и не нашел денег, и сотрудники начали по одному уходить. С тех пор Алан работает журналистом. Мы едем с ним в административный центр соседнего района, поселок Знаур, чтобы познакомиться с Южной Осетией за пределами столицы.
«Вот это уже Грузия. Эти поля — грузинские. Едем прямо рядом с границей. Там сзади вышка стояла, видели?» — показывает наш спутник в водительское окно. Еще в городе наши телефоны автоматически сбиваются на час вперед, на грузинское время.
Вокруг ранняя весна. В Южной Осетии теплее, чем в среднем по Кавказу, потому что Главный Кавказский хребет закрывает ее от холодных ветров, так что в предгорье весь снег уже растаял и низенькие деревья на еще мокрых полях видны издалека. Дорога петляет по склонам, насквозь рассекая небольшие селения, например село Хетагурово.
«Здесь стояли грузинские войска во время войны 2008-го. Вон там школа была разрушена, заново потом строили. Вот, видите, дом еще в следах разрыва. Вот этот дом тоже был разрушен, — Алан опять показывает через свое окно. — Там на углу живет человек, который попал к грузинам в плен. Его забрали. Потом отпустили».
Этнические грузины до сих пор живут в Южной Осетии, официально их примерно четыре тысячи человек. Конечно, не так много, как в советское время, но и сейчас это вторая по численности национальность после осетин. В Ленингорском районе грузин живет даже больше, 55 % местного населения. Но это скорее исключение, в других трех районах Южной Осетии их численность не превышает 5–10 % жителей. Этнических русских, кстати, вообще практически нет — около 1 % населения республики. Это потомки тех, кто здесь служил в советское время, или те, кто служит сейчас на военной базе.
«У нас был один забавный случай, — отвечает Алан на вопрос о том, как в последние годы уживаются осетины и грузины. — Мои друзья и я были в гостях. Рядом со мной сидели Олег, русский, и Коля, армянин. Зашел наш друг Зураб, грузин. Пришел с опозданием, и, как должно, ему наливают штрафную. Он начинает говорить очень цветастый тост на осетинском языке, красиво очень. И Олег такой говорит Коле: „Посмотри! Вот кто скажет, что он грузин? Как он хорошо говорит по-осетински!“ А Коля ему отвечает: «Это ты, русский, мне, армянину, говоришь на осетинском языке?“»
В отличие от всех предыдущих собеседников Алан о грузинско-осетинских конфликтах говорит сдержанно. Ни личных воспоминаний, ни армейских баек, ни рассказов об ужасах войны. Ни обвинений, ни восхвалений. Сказывается журналистский опыт: до 2014-го Алан был замдиректора государственной теле- и радиокомпании «ИР», а сейчас работает корреспондентом новостного телеграм-канала «Сапа Цхинвал». Когда разговор о жизни в республике затрагивает какую-то политическую тему, Алан отвечает скупо и задает ответный вопрос: «А в России с этим как?» Выслушав, выдерживает паузу и равнодушно заключает: «В общем, пропаганда работает».
С куда большим интересом он комментирует разрушенные дома, которые часто попадаются вдоль дороги.
Очень многие в республике живут в долг, от зарплаты к зарплате, двигаясь по замкнутому кругу: из России приходит зарплата, люди ее получают, идут в магазин, расплачиваются по своим долгам, покупают продукты. Продавцы берут эти деньги и увозят в Северную Осетию, где закупаются новым товаром. То есть средства из России пришли и сразу же ушли обратно, не задержавшись на месте.
А так как Россия обеспечивает Южную Осетию не только продуктами, но и газом, бензином и электроэнергией, то круг этот разорвать практически невозможно. В марте кабинет министров республики утвердил госбюджет на 2024 год: 8,8 миллиарда рублей, из которых 79 % составляет «российская помощь».
Подавляющее большинство работающего населения Южной Осетии занимает бюджетные должности одновременно в двух-трех учреждениях на разных ставках, чтобы хватало на жизнь. В промышленности занято меньше 3 % жителей, и новые рабочие места не появляются, так что молодым людям крайне сложно устроиться на работу.
Деревни пустеют, молодежь уезжает в город — Цхинвал или Владикавказ. Те немногие, кто отучился в России, полными надежд возвращаются поднимать родную республику с колен, но сталкиваются с тем, что не могут найти работу по специальности. Да и не по специальности тоже, поэтому через пару лет вынужденно уезжают обратно.
В самой же Южной Осетии молодые люди работают в основном охранниками или в силовых структурах. «Они поступают в Академию МВД, отучиваются и потом возвращаются в Южную Осетию. Эмвэдэшники, эмчеэсники, кагэбэшники [так в республике по-прежнему называется главная спецслужба. — Прим. ред.]. МЧС — большая организация, у них много молодежи, там карьерный рост есть. Но опять же, это бюджетная организация, ничего не производящая», — переживает Алан.
Промышленность и сельское хозяйство в Южной Осетии не развиты, но все-таки есть: два пивоваренных завода, несколько фруктовых садов, Багиатский наливочный завод, который добывает и упаковывает минеральную воду «Багиата». Еще в каждом из четырех районов есть предприятия по заготовке леса и какой-нибудь оставшийся с советского времени завод. Но все равно официально в республике всего девять организаций, производящих какой-либо товар. Большинство советских предприятий уже закрыты, потому что их продукция оказалась невостребованной. Да и у тех единиц, что еще работают, общие проблемы: старое, изношенное оборудование, нехватка оборотных средств и отсутствие заказов.
В 2017 году открылось два новых предприятия: мясоперерабатывающий завод «Растдон» и яблоневый сад «Сады Ирыстона». На их продукцию и создаваемые ими рабочие места возлагали надежды, но компании тоже были созданы на российские деньги и к 2023 году перестали функционировать из-за долгов.
Знаурский район, по которому мы едем с Аланом, считается одним из самых бедных в Южной Осетии и малоперспективным для туристического бизнеса. Во-первых, это предгорье, так что пейзажи других трех районов, расположенных выше в горах, выигрывают по красоте, во-вторых, интерес для туристов здесь представляет только один архитектурный памятник — монастырь Тигва XII века. Да и продуктовых магазинов тут всего несколько на весь район.
В советское время Знаурский район специализировался на животноводстве, он и сейчас лидирует в республике по числу сельскохозяйственных предприятий. Но сельское хозяйство в Южной Осетии до сих пор не восстановлено в должной степени из-за нерентабельности и отсутствия рынков сбыта. Так что вдоль дороги узкими полосами тянутся только дачные дома и заброшенные сады. По обочинам ходят одинокие свиньи.
«Как при всем этом экономика Южной Осетии может развиваться? Вот Знаур достаточно большой поселок, где много молодежи. Этот Знаурский район считается плодородным, здесь росло всё. Сейчас бы тоже росло, если б кто-то этим занимался. Но заниматься фермерством у молодых считается непрестижным, и поля стоят необработанные», — комментирует Алан пейзаж за окном машины.
Из-за всего этого стоимость земли в республике довольно низкая. Правда, она вся находится в государственной собственности, уже распределена и официально ее запрещено продавать и покупать. Но люди находят пути, например просто заключают договор на длительную аренду. Участок без дома размером полгектара стоит около 500 тысяч рублей. Для сравнения: в Северной Осетии цена за аналогичный договор будет начинаться примерно от двух миллионов рублей. Однако от этого желающих жить в деревнях Южной Осетии больше не становится.
В Знауре, действительно, много молодых людей. Они компаниями из пяти — семи человек гуляют по тротуару, сидят на лавочках. Сам поселок хрестоматийный: в рядочек вдоль центральной улицы Ленина выстроились советский ДК, российская военная часть, суд, маленький парк с фонтанчиком, районная администрация, бревенчатая православная церковь и библиотека с бюстом Сталина (осетины, особенно старшее поколение, спорят с грузинами еще и о национальности генсека. Среди аргументов «широкая грудь осетина» из стихов Осипа Мандельштама и сомнительные истории местных стариков, якобы помнящих его родителей).
Из-за выборов в Знауре царит оживление, откуда-то доносится музыка. Полицейская машина припаркована на обочине у здания администрации, где у входа толпится народ. Там расположился избирательный участок, увешанный российскими флагами. На его ступеньках несколько вышедших из здания мужчин и женщин делают групповую фотографию на фоне предвыборных баннеров, растянутых над входом.
Восемнадцатого марта Александр Журов, советник-посланник посольства России в Цхинвале, объявил, что, по итогам обработки почти всех бюллетеней в Южной Осетии, Владимир Путин набрал 97 % голосов. Всего в выборах российского президента в республике участвовали 17 тысяч человек, то есть 30 % от официального количества южноосетинских граждан и примерно половина реально проживающих в республике людей.
«Учитывая объективные причины, по которым определенная часть жителей Южной Осетии не смогла принять участие в голосовании в республике, находясь в зоне проведения специальной военной операции, явка избирателей на очень высоком уровне. Выборы прошли организованно, без каких-либо инцидентов и происшествий, — сообщил Журов корреспондентам ТАСС. — Курс действующего президента полностью поддерживается гражданами России, проживающими в Южной Осетии».
Вот только в дни выборов сторонник независимой Южной Осетии Тимур Цхурбати обсуждает за столом вовсе не курс действующего президента соседнего государства:
— Эту страну, по-моему, разрушили кагэбэшники. Причем они все вместе, что с грузинской стороны, что с осетинской, что с российской. У меня такое ощущение, потому что я часто…
— Прекрати, нам еще сейчас с тобой нужно товар завести. Прекрати! — смеясь, пытается перебить его товарищ Алан Парастаев.
— А с ними [сотрудниками КГБ. — Прим. ред.] то же: чем хуже обращаешься, тем лучше они к тебе относятся.
Но свой последний тост Тимур все же поднимает не за вражду. «Через кровь я стал за мир. У меня были хорошие отношения с грузинами. Друзья были и сейчас тоже есть. Но в 1991-м я их возненавидел. Не мог слышать грузинскую речь, у меня начиналась невольная агрессия. Потом это прошло, и я понял, что попадаются не те, кого бы надо прессовать, — говорит Тимур. — Кутя меня привлек к неправительственным движениям, и мы начали встречаться с грузинами. С ними очень легко договариваться, особенно с теми, кто воевал. И вот этот тост мне пришел в голову тогда. За ушедших! За всех, кто ушел чистым перед Богом! Передо мной они, может, правы, может, нет. Но Бог главнее».
