Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Мы продолжаем публиковать на Perito серию статей об этнической идентичности и вместе с героями размышляем над тем, что значит принадлежность к той или иной культурной общности. В новой колонке главная редакторка Perito Елена Срапян рассказывает о своем воронежском детстве, похожем на войну всех против всех, о знакомстве с армянской частью семьи, и делится мыслями о возможном — или невозможном — этническом «переобувании» во время конфликта в Украине.
«Ты только скажи, что ты русская, ладно? Мои подруги, они из Азербайджана. Я не знаю, как они…» — растерялся мой турецкий приятель в Мармарисе, когда мы пару дней назад шли пить кофе. «Окей, я все понимаю», — сказала я. Мы сидели в кафе в марине, светило яркое солнце, и я могла не снимать очки: казалось, что так уж точно никто не заподозрит во мне армянку. Это был второй раз, когда мне пришлось скрывать эту часть своей идентичности. Первый случился давно, когда я работала в редакции туристического журнала. Под рекламным текстом по туризму Азербайджана, который я написала для офиса, попросили поставить псевдоним.
В Армении мне все говорили, что на армянку я не очень похожа. В Воронеже, городе, где я выросла, я точно была не очень похожа на русскую. У меня получилась какая-то усредненная внешность: темные волосы, темные глаза, светлая кожа другого подтона. Мои друзья в Южной Америке смеются, когда я говорю, что для России недостаточно белая. Ни горбинки на носу, ни смуглости — я могу быть кем угодно от татарки до донской казачки. Я понимала, что отличаюсь от подружек, голубоглазых шатенок, но внимание на этом никто не акцентировал. Я просто привыкла, что девочки со светлыми волосами и голубыми глазами больше нравятся мальчикам.
Воронеж моего детства — заповедник ксенофобии и насилия. Второе место в стране по убийствам иностранных студентов после Санкт-Петербурга. «В Воронеже убит студент-негр». В 2004 году публикация с таким заголовком в «Российской газете» не была шокирующей ни с какой точки зрения. Я в том году поступила в университет. «Бей хачей, спасай Россию» — граффити, которые меня окружали. Меня лично это будто не касалось. Да, в моих восьмом-девятом классах «скины» били «рэперов» за широкие штаны, а в 11-м гопники забили моего друга до смерти только за то, что у него были длинные волосы.
Мне тоже прилетало за инаковость, но почему-то это никогда не касалось этнической принадлежности. Нападающие на улице не могли знать мою фамилию, а внешне по мне было сложно что-то понять. Иногда во время разборок я могла встать на борзую линию аргументации: «Ненавидишь хачей? Ну, а я вот хач. Что скажешь?» Про феминитивы мы тогда еще не слышали. Мне сходило с рук в первую очередь, думаю, из-за гендерной принадлежности — девушек все же били не очень охотно.
Со школой мне тоже повезло. До развода, который превратил жизнь моей мамы в ад, родители успели отдать меня в одну из лучших школ города. В воронежской гимназии имени А. В. Кольцова учились дети новых богатых. Мои одноклассники летали в Штаты к братьям и сестрам, ездили на праздники в Чехию, козыряли самыми большими «тамагочи» в городе и новенькими «гриндерами» (никаких правых параллелей, просто было модно). Я приходила на уроки в оранжевой бандане, в штанах с булавками, в растянутых футболках. Несколько раз меня выгнали с занятий, но зато среди классов помладше я, оказывается, стала героиней. Наша школа была одним из немногих мест в городе, где инаковость не вызывала народного гнева. Несмотря на мою достаточно забавную с точки зрения русского языка фамилию, насмешек в школе я получала совсем немного.
Я знала, что мой папа — армянин. А еще я знала, что он бросил маму и живет в Мадриде с новой женой. Кажется, моей политикой спасения от внутренней боли с детства был эскапизм, поэтому мне проще всего было сделать вид, что семьи у меня почти нет. В Воронеже жили бабушка по папиной линии, сестра отца — моя тетя и ее дочь. Мы иногда общались. Эта часть семьи жила совсем бедно, даже хуже, чем мы с мамой. Говорили они со мной на русском языке, пытались научить каким-то простым словам, но дело не пошло. Помню, как меня учили говорить слово «зайчик». Сейчас мне надо открыть гугл-переводчик, чтобы узнать армянское слово նապաստակ. Прочитать я его не могу: я никогда не знала армянские буквы.
Через какое-то время бабушка умерла от тяжелой болезни, а мама с тетей остались в очень напряженных отношениях. Я выросла, в 16 лет начала работать, с 18 — жить одна. Когда мне было 19, я уехала из Воронежа и больше там никогда не жила.
В 2014 году я впервые приехала в Армению: мы с двумя подругами отправились в путешествие по Кавказу. Я и раньше слышала, что у отца есть вторая сестра. Она оказалось активной пользовательницей фейсбука, мы списались и встретились в бабушкиной квартире с видом на Арарат. Это был август, и в квартире была вся семья: моя двоюродная сестра из Воронежа, ее двое детей, обе тети.
Я узнала много нового. Меня отвели в гости к двоюродным братьям, один из которых учился на оперного певца в консерватории, а второй уже работал священником. Чувство было странным. Я выросла в стандартной однополой русской семье из мамы и бабушки, и оказаться в толпе армянских родственников было неожиданно, но ужасно интересно. Меня тепло встретили, рассказали впечатляющие истории про дядю-предка, который жил в Багдаде. Я первый раз в жизни почувствовала себя человеком с любопытным происхождением.
Шесть лет спустя я перееду в Петербург, а одного из братьев переведут в Екатерининскую армянскую церковь на Невском проспекте. Так я узнаю, что про Багдад брат не очень уверен, а вот маршрут, которым наша семья бежала из Турции в Сирию, а потом в Армению, он может нарисовать на салфетке с закрытыми глазами. В Петербурге мы начинаем по-настоящему дружить. Я помню шуточные перепалки брата и его жены: «Зачем ты опять купила эти турецкие мандарины?» — «Ну и что, что турецкие, они ведь выросли на нашей земле!»
Со стороны мамы моя генеалогическая линия такая русская, что мне не нужен генетический тест. Мама из Тамбова, ее бабушка и дедушка из деревни под Тамбовом, крестьяне, фамилию получили по названию села. У меня была робкая надежда на прабабушку, которую звали Хава Николаевна, но этим летом мама развеяла мои мечты. Оказалось, что мама бабушки Хавы прислуживала в богатой еврейской семье, вот и вдохновилась красивым именем.
Главным пятном на репутацию маминой семьи легла служба дедушки в армии Власова. Дедушка оказался в составе дивизии, которой удалось прорвать окружение и бежать до перехода генерала Власова на сторону врага. Это спасло нашу семью от репрессий. Но партийный билет дедушка так и не получил, хотя стремился к этому до самой старости. В этом году я услышала историю дедушки впервые. Углубляться в прошлое русской части семьи было и остается крайне болезненным для меня. Почему-то это прошлое воспринимается как что-то слишком близкое и одновременно далекое, безвозвратно утерянное еще до знакомства.
За границей я чаще всего называю себя русской — с некоторой иронией, потому что Елена Оганесовна Срапян явно должна при этом делать оговорку. Я родилась в Костромской области, выросла в Воронеже, мой родной язык — русский. Мне кажется неправильным «переобуваться», когда страна, в которой ты родился и вырос, в беде. Если говорить о семье, то я чувствую семейные истории хоть и по разным причинам, но одинаково далекими, даже экзотическими для меня самой. При этом я совершенно точно состою из воронежского детства и юности, убегания от гопников, работы в промерзшем ларьке с DVD, ночевок поперек кровати под плюшевым ковром с оленем, потому что вас, таких несчастных подростков, слишком много в одном месте. Я совершенно точно из России.
При этом я хорошо понимаю свою инаковость и очень высоко ценю отношение ко мне и армянской части семьи, и вообще любых армян, которые сразу принимают меня за свою. Удивительно, что моя фамилия, которой я стеснялась большую часть жизни, работает как пропуск буквально: когда нас с бывшим парнем задержала контрразведка в Нагорном Карабахе, именно моя фамилия помогла нам избежать беды.
Конфликт в Украине всколыхнул многих, русскость стала настоящей стигмой, причем стремительно, без опоры на социальные иерархии. Люди начали обращаться к запасным идентичностям, тем, которые были раньше стигматизированы намного больше. Это понятное желание, и я рада такой рефлексии. Как минимум это движение приводит к внутреннему возрождению (не придумала перевода лучше для слова uprising) других этнических идентичностей. Для России было бы очень продуктивным наконец начать различать на уровне повседневного, разговорного языка идентичности этническую и национальную: армянка, но россиянка.
В постсоветском котле определиться с этнической идентичностью крайне сложно. Мне кажется, именно этим объясняется феномен заимствования идентичностей: люди так хотят избавиться от русской, что пытаются присвоить себе чужие. В этом году я впервые поняла, что такое культурная апроприация: когда люди, которые недавно переехали в Ереван, уже считают себя почти армянами, я испытываю смешанные чувства, как и многие армяне-полукровки, дети Советского Союза. Ты живешь с армянской фамилией, но родился и вырос в России, говоришь на русском языке. Ты одновременно понимаешь и условность этничности, и свое российское прошлое, и безусловность формы носа и цвета глаз.
Мне кажется, что этот феноменологический опыт не может быть ни заимствован, ни передан, как и опыт бытия тех людей, у которых меньше русских корней, чем у меня. Я отношусь к этому с уважением и потому тоже чаще называю себя русской. Благодаря своей универсальной внешности я не испытывала той дискриминации, которой часто подвергаются армяне, грузины, азербайджанцы и люди из республик Северного Кавказа. Этот опыт нельзя получить, просто переехав в какое-то место, полюбив его и выучив несколько слов на новом языке.
Иногда я думаю, что мне довелось быть дочерью двух самых меланхоличных наций — достаточно пять минут послушать армянский дудук, чтобы понять главное настроение этого народа. Последние два года для Армении выдались особенно тяжелыми: идет кровопролитная война, которую, как это часто бывает с периферийными войнами, в пылу событий мирового масштаба замечают немногие.
В этом году впервые я получила хейтерские комментарии, которые касались моей национальности. Это так непривычно, что даже смешно. В том, что я не поддерживаю боевые действия в Украине (как и в Карабахе, как и где угодно на земном шаре), люди видят причиной мою нерусскость. Может, это напугало бы маленькую девочку из Воронежа, которая никак не могла выучить слово «зайчик», но сейчас двойная идентичность, пусть и не поделенная ровно пополам, — это суперсила, которая позволяет смотреть на события с разных сторон.