Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
Денис Скопин — один из основателей онлайн-колледжа «Смольный без границ», специалист по истории и политической философии. Один из фокусов внимания исследователя — распространение фотографий и дргуих медиа при диктатурах и авторитарных режимах. Главная редакторка Perito Елена Срапян поговорила с Денисом Скопиным про стирание изображений неугодных в новые репрессивные времена, давлении на свободное высшее образование в России и о том, как фотография работала на благо колониализма.
После 24 февраля на зрителя хлынул огромный поток статей, видео и фотографий. Как человек, который имеет отношение к журналистике, я читала авторов, которых знаю и которым могу доверять. Но мои друзья намного больше доверяли видеоматериалам, как чему-то, что нельзя подделать. При этом видео как раз прекрасно можно подделать, а опровергнуть или верифицировать достоверность видеоматериалов сложно. Как люди воспринимают достоверность сейчас?
Когда мы говорим о XX веке — о трагических событиях этого периода, то у нас, как правило, не так много информации. А визуальных документов, которые бы нам рассказали о том, что там происходило, особенно мало.
Сейчас информации очень много. Вы тонете в этой информации. И у вас просто нет времени на то, чтобы верифицировать каждое видео. Сам характер свидетельства о войне изменился. Если взять Вторую Мировую войну, то большинство репортажей снимали профессиональные фотожурналисты. А сейчас происходит бум непрофессионального журнализма. Раньше, в двухтысячные годы, профессиональные медиа столкнулись с таким явлением, как блогерство, и они были вынуждены реагировать на блогеров, привлекать их в качестве экспертов. Сейчас мы имеем дело с новым явлением: телеграм-каналами, которые стали основным источником информации о жизни в России и о войне. Они кишат огромным количеством видео с мест событий, а традиционная журналистика до сих пор не знает, что с этим делать. Обычный потребитель медиа — в ещё более сложном положении.
И у нас нет универсального метода для верификации телеграм-видео. Меня лично многие из них сильно фрустрируют. Я стараюсь не смотреть видео с изображением сцен жестокости. Как реагировать на многие из них, я, если честно, пока не знаю.
Я нахожусь в академической среде. А академическая среда достаточно консервативна. Я думаю, что ответ на вопрос о том, как работать с новым поколением визуальных источников, придет позднее.
Как вы думаете, что происходит со зрителем? Например, зрителем за рубежом (не эмигрантом, а иностранцем), и зрителем внутри России. Что изменилось?
Есть старая книга Сьюзен Зонтаг «О фотографии», и еще одна — «Когда мы смотрим на чужие страдания». Тезис Зонтаг очень простой: зритель в современном мире привык к насилию. Вместо того, чтобы поразить зрителя и заставить его сопереживать жертве, фотографии насилия сыграли противоположную роль. Зритель привык видеть страдания, и чтобы этого зрителя поразить, нужны ещё более жестокие, более шокирующие материалы. Может быть, единственный способ разорвать эту спираль — прекратить показывать насилие вовсе, говорит Зонтаг.
Сейчас Зонтаг чаще критикуют, но я с ней согласен. Телеграм пока вроде бы ничего не цензурирует. И многие видео, которые мы с вами успели посмотреть с начала войны, ещё раздвинули наш порог чувствительности.
А за что критикуют Зонтаг?
Говорят, что фотография все-таки визуализирует нарушение прав человека и таким образом привлекает к этой проблеме общественное внимание.
В семидесятые годы, в эпоху Зонтаг, было принято критиковать образ, потому что он лжёт, не говорит всей правды, манипулирует нами, мы ему верим, а в действительности вещи обстоят не так. Сейчас маятник качнулся в другую сторону, и принято считать, что фотографии и другие визуальные медиа находятся на стороне жертвы, а не на стороне совершающего преступление. Что фотограф, который снимает насилие, не паразит, который пытается потом эту фотографию продать, не испорченный человек. Он выполняет роль посредника, и как бы играет на стороне того, чьи права нарушаются.
Давайте поговорим про колонизацию территории современной России и роль фотографии в этой колонизации.
Фотография — это достаточно продвинутое техническое средство. И колонизаторы в XIX веке, как “представители цивилизации”, активно пользовались фотографией. Если вы посмотрите на первых фотографов, например, в Индии, или на первых фотографов в Центральной Азии в XIX веке, то ими, конечно, были офицеры. После того, как колонизаторы приходили в новый регион, они активно практиковали, например, антропологическую фотографию. В XIX веке были популярны альбомы с фотографиями различных этнических групп. В России самый знаменитый альбом такого рода — «Туркестанский альбом» Кауфмана.
Иногда говорят, что вообще любая фотография колониальна. Если вы возьмёте знаменитые фотографии Прокудина-Горского, то в них тоже много колониализма в широком смысле: его фотографии показывают зрителю не только Российскую империю как классическую империю с колониями, но и являются памятником «внутренней колонизации». Прокудин-Горский — представитель образованных элит, дворянин. И у его фотографий жизни среднерусских крестьян вполне себе колониальный дух. Между автопортретом самого Прокудина-Горского — а это такой абсолютно западный денди в черном, элегантном костюме европейца — и его фотографиями российских крестьян в национальных костюмах пролегает бездна. Это вполне колониальные отношения. Прокудин-Горский и в Центральную Азию тоже ездил, и у него есть совершенно потрясающий туркестанский цикл, который при этом вполне колониальный.
Несмотря на это, я бы не стал утверждать, что любая фотография колониальна. Я бы сказал, что отношения фотографии с колониализмом более сложные. Так, упомянутый Туркестанский альбом это одновременно и пример колониальной фотографии, и выдающийся памятник антропологии. Это важнейший источник сведений о жизни той территории, которую в XIX веке называли Туркестан для нас и для тех, кто сегодня на этой территории живёт.
Как обстоят дела с архивами и памятью, которая раньше была разорвана между двумя, конфликтующими группами — либеральной общественностью и властью, сейчас — когда одна из этих групп практически устранена из России?
Фотография — это вещь частная в большинстве случаев. 90% фотографий, которые были когда-либо произведены, это фотографии близких родственников в семейных фотоальбомах. К сожалению, в современной России семейная память не даёт покоя людям у власти. Любое государство стремится контролировать историю. Государственная память, «большая история» — официальная версия государственной истории — существует везде. Но в России государственный контроль истории беспрецедентен.
Акция «Бессмертный полк» изначально должна была противостоять процессу присвоения семейной памяти государством: она задумывалась как демонстрация семейной памяти, памяти людей о своих предках, которые участвовали во Второй Мировой войне. Чем кончилось дело? Акция была присвоена государством.
Я считаю, что семейная память, хранителем которой является фотоальбом, намного важнее, чем государственная. Семейная история — это история, в которой вы обязательно останетесь. Это семейная история Скопиных или Срапян, в которую обязательно будет вписано ваше имя. Государственная история — это история Романовых, Ульяновых и так далее. То есть это чужая история.
Если вы обратитесь к европейцу и спросите о его семье, то окажется, что он знает историю своей семьи вплоть до XVIII, иногда и XVII века. А в России, к сожалению, семейная история была уничтожена. В XX веке практически каждая российская семья была депортирована, либо у неё был кто-то арестован, либо ушел на войну и не вернулся. Семейные истории в России были прерваны. Есть множество семей, в которых не сохранилось фотографий вообще. В такой ситуации присвоение государством семейной истории, её вкрапление в большую государственную историю становится делом легким.
Что мы можем сказать о том отпечатке, который нынешние репрессии в России оставят на онлайн-культуре и на медиа, на фотографиях, на видеосвидетельствах, которые у нас есть?
Политическое давление приводит к самоцензуре. Самоцензура в России сейчас достигла больших высот. Но цензурируют себя и те, кто уехал, и кому вроде бы и бояться нечего. Многие мои уехавшие знакомые стараются высказываться о войне очень аккуратно или вообще не высказываться. Что говорить о людях, которые находятся в России? Конечно, давление на них очень сильное. И несмотря на это, все равно находятся некие способы высказывания, с помощью которых люди выражают своё несогласие и дают оценку ситуации.
Несогласия меньше не стало. Его, наверное, стало даже больше. Но поскольку прямые формы высказывания этого несогласия подавляются и наказываются, станет больше форм косвенных, “эзопова языка”. Люди в России могут адаптировать свои высказывания к ситуации, и они умеют зашифровывать свои мысли. И те, кому эти сообщения адресованы, тоже умеют читать между строк.
Безусловно, прямые высказывания, высказывания «Нет войне» в современной России больше невозможны. Но некая обтекаемая критика, аккуратно сформулированный скепсис по поводу того, что происходит, есть и будет.
Когда я читала ваши тексты про вымарывание лиц врагов народа с фотографий, я думала — а что с этим будет происходить сейчас? Моя подруга недавно ездила в Россию, и она отписалась от меня в Инстаграме от греха подальше. И мне кажется, что это такое же вымарывание, просто носители информации больше не физические.
Да, так оно сейчас и происходит. Были случаи, когда актёров удаляли из сериалов. Очень многие, в том числе высокопоставленные люди стали удалять Пригожина с фотографий или свои фотографии с Пригожиным после неудавшегося мятежа. В Петербурге какой-то «художник» сделал граффити с портретами Пригожина, Кадырова и Путина. Портрет Пригожина на этом граффити он впоследствии замазал.
Это очень похоже на то, что происходило в тридцатые годы. Если вы просто появляетесь на фотографии с человеком, который является врагом власти, это бросает на вас серьёзную тень и подозрение. Если вы хотите казаться лояльным гражданином, то эти фотографии желательно удалить или не показывать.
Про репрессированных бабушек, дядь, дедушек в семьях не говорят до сих пор. Превратятся ли люди, которые уехали или погибли и были неблагонадёжными, в таких же призраков?
Сейчас это просто сложно, технически сложно. Безусловно, фотографии редактировались и сейчас редактируются, и будут редактироваться. Но полностью избавиться от цифровых фотографий в медиапространстве очень сложно. Я думаю, что все-таки, наверное, нет.
Фотографии останутся, но практики избавления от неугодных фотографий, которые сейчас мы наблюдаем, будут любопытным материалом для будущих историков и антропологов.
Расскажите, где вы живёте сейчас и чем занимаетесь?
Я сейчас живу в Берлине, и работаю в образовательном проекте, который называется «Смольный без границ». Это образовательный онлайн-проект, который организовали бывшие преподаватели факультета свободных наук и искусств. И у нас есть преподаватели и из других университетов. Объединяет нас, что мы уехали после начала войны, из-за войны, и хотим продолжать традиции свободного образования.
В России свободное образование сейчас находится в очень тяжёлой ситуации, а хорошее образование без академической свободы невозможно.
Я видела, что вы планируете запустить программу с выдачей associate degree – что это за степень? Могут ли сертификаты Смольного помочь студентам, стать платформой для дальнейшей карьеры за рубежом?
Да. За наши курсы студенты получают кредиты, которые они потом могут перезачесть в американских и некоторых европейских университетах. Мы не общеобразовательный проект, мы — университетский проект. И сейчас мы работаем над специальной программой. Если студент на протяжении двух лет возьмёт определённое количество курсов внутри нашей программы, он получит сертификат, который позволит ему поступить сразу на второй курс одного из американских университетов. Это касается специальностей, которые находятся внутри перечня Liberal Arts. То есть студент будет поступать на программу Liberal Arts, а специальность внутри этой программы выбирать позже. Это могут быть история, антропология, литература, даже компьютерные науки. Весь спектр специальностей, которые будут предлагаться в этом университете. Студентам это может сэкономить много денег и облегчит поиск стипендиальных программ для обучения в США и Европе.
Как вы думаете, как тем, кто уехал, преподавателям и вообще людям, которые, грубо говоря, обладают большими возможностями, помочь нынешней молодежи в России?
Те, кому сейчас условно 20, и кто остаётся в России, ужасно фрустрированы. Они понимают, что происходит в стране и им страшно. Они хотят видеть мир, путешествовать, учиться новому. Это совершенно нормальное желание молодых людей. Но у них все меньше возможностей для того, чтобы уехать.
Россия постепенно закрывается. Уехавшие все больше отдаляются от России, а те, кто остаются, не могут больше контактировать, условно, с Западом так, как они контактировали до войны. К счастью, пока эти связи не разорваны, и для россиян, которые остаются, но хотели бы учиться на Западе, далеко не все возможности закрылись. Российский паспорт не служит препятствием для поступления в американские и европейские университеты. Как я упоминал, есть много программ, которые продолжают принимать россиян, и даже программ, которые выдают стипендии россиянам.
И наш проект (я напомню, что обучение у нас бесплатное) нацелен в значительной мере на тех, кто остаётся в России, мы являемся связующим звеном между этими двумя сообществами. Одна из наших целей — как раз помочь тем россиянам, которые остаются в России, но хотят получать качественное свободное образование и, возможно, впоследствии продолжать это образование на Западе.
У вас идут курсы в Смольном — о чем они?
В весеннем семестре 2025 года я буду читать курс «Социальная документальная фотография: история и ключевые понятия». Это курс о становлении этого жанра фотографии (а он отличается от «фотографии как искусства»), его истории, теории и ключевых именах — Уокере Эвансе, Августе Зандере, Роберте Капе и других, наших современниках. Эти люди сделали фотографию инструментом борьбы за социальные и политические перемены. Биографии многих из них похожи на роман, и фигура такого фотографа часто обладает романтическим ореолом. Так это или не так, мы поговорим на курсе. Я приглашаю на этот курс всех, кто интересуется фотографией, и конечно, фотографов-практиков. Если студент захочет, в качестве финальной работы по курсу можно будет сделать фотопроект.
В прошлом семестре я читал два курса. Первый — введение в философию искусства. Мы со студентами обсуждали вопросы, которые имеют отношение к живописи, к архитектуре, к музыке, кино, читали классические тексты. Это курс общеобразовательный, он не сложный.
Второй курс называется «Права человека и зритель». Он рассчитан на магистрантов. Курс серьёзный, более глубокий. Мы обсуждаем там, с одной стороны, права человека, что это такое, как они появились, зачем? И, с другой стороны, мы обсуждаем современные медиа — фотографию, кино, документалистику.
Эти составляющие плотно связаны. Если происходит какое-то нарушение прав человека, то, как правило, о нем сообщается именно в визуальной форме. Это либо фотографии, либо видео, либо ещё какие-то формы визуальных свидетельств.
Насколько визуальные медиа справляются с этой задачей? Вроде ничего сложного: если преступление снято на камеру, значит, мы об этом знаем и можем вынести суждение. Но оказывается, что во многих случаях устное свидетельство работает гораздо лучше. Визуальный документ не производит на зрителя настолько сильное впечатление.
Устное свидетельство — тоже записанное, или в живом общении?
Я приведу в пример фотографии ГУЛАГа. Существуют ли вообще фотографии того, что происходило в ГУЛАГе? Мы все знаем, что там происходило. Мы знаем, как умирали люди, в каких количествах, где. Но когда мы обращаемся к архивным материалам и смотрим фотографии из ГУЛАГа, мы всего этого не видим. Фотографии повествуют нам о прекрасной жизни заключенных, которые отдыхают и работают, играют в театре и в оркестрах.
И когда вы начинаете читать мемуаристов, которые рассказывают о реалиях лагерей, у вас идёт мороз по коже. Это впечатление многократно превосходит впечатление от фотографий.
То же касается нацистских лагерей. Сохранились четыре фотографии, снятые в Освенциме одним из членов зондеркоманды. Эти четыре снимка — единственные прямые визуальные свидетельства процесса экстерминации. Это страшные фотографии. Но гораздо более сильное впечатление вы получаете, когда читаете воспоминания людей, или слушаете свидетелей и видите их лица в документальном фильме Клода Ланцмана «Шоа». Это восьмичасовой документальный фильм, где режиссёр задаёт вопросы людям, которые были в нацистских лагерях смерти и каким-то чудом выжили. Таких людей очень мало, и практически все они появляются в фильме. Вы не видите ни самих лагерей смерти, ни мёртвых тел. Но когда вы слушаете рассказы людей, смотрите на выражения их лиц, видите их взгляд — а свидетель, когда он свидетельствует, как правило, он смотрит внутрь себя — это производит сильнейшее впечатление.
Этот курс читается на английском языке, и у нас есть студенты из разных стран, из Южной Африки, из Афганистана, Бангладеш. С русскоязычными студентами, как правило, мы обсуждаем политические права и их отсутствие. Поэтому интересно слушать людей, которые живут в совершенно других реалиях, и которые часто находятся просто в катастрофическом положении. У меня на курсе был молодой человек, который жил в лагере для перемещённых лиц в Бангладеш. И я хочу сказать, что их взгляд на права человека очень сильно отличается от нашего. Они бывают скептичны по поводу самой идеи прав человека и во многом разочарованы. Таких студентов интересуют не столько политические права, как право на доступ к образованию, на доступ к чистой воде.
Еще в 2022 году 21 сентября вас задержали на 10 суток на протесте против мобилизации. Это было ваше первое задержание?
Когда началась война, я, как и все люди моего круга, был в шоке. Было ощущение, что вся жизнь рушится, вся та жизнь, которой все мы жили много лет. Просто разваливается на куски.
Я ходил на протест 24-го числа, и потом ещё несколько раз, но меня не задерживали. По моему опыту участия в такого рода мероприятиях, если вы ведёте себя достаточно аккуратно и не хотите, чтобы вас задержали, то в большинстве случаев у вас есть возможность не быть задержанным. Но 21 сентября 2022 года протестующих на Исаакиевской площади в Петербурге собралось мало, — я думаю, что порядка двух сотен человек. Людей, которые пришли подавлять этот протест, было намного больше.
Протестующие успели лишь пройти вдоль Исаакиевского собора. Затем нас окружили, арестовали и погрузили в автозаки. После нас отвезли в автобусы на Дворцовой площади, а оттуда уже в отделение, где мы провели ночь. В протоколе о задержании было написано, что мы препятствовали движению транспорта. И утром нас сразу повезли в суд, где всем вынесли абсолютно одинаковые приговоры с наказанием в виде 10 суток в спецприемнике.
Я сидел в камере с коллегой, обладателем докторской степени по математике Университета Цюриха. Сейчас он тоже выехал из России. Сидели хорошо, вели интересные разговоры. Он мне рассказывал о математике, я ему — о своей дисциплине.
Намного неприятнее было увольнение из университета по статье. Мне записали в трудовой книжке увольнение за то, что я себя аморально вёл. Конечно, это неправда. Надо сказать, что я ожидал чего-то подобного со стороны университета, но не так быстро. Потом было немало политически мотивированных увольнений в СПбГУ, но я был первым.
На тот момент у меня не оставалось выхода, кроме отъезда. После увольнения по этой статье вход в преподавание в России мне был автоматически закрыт. Но я смотрю на то, что происходит сегодня в российских университетах, и думаю, что уже вряд ли хочу там преподавать.
Подобный путь повторили многие исследователи, и даже те, кто до сих пор работает, не могут вести себя, как раньше. Что происходит с гуманитарной сферой науки в России и образованием?
Для российского гуманитарного образования это катастрофическая ситуация. Фактически был уничтожен не только наш факультет, но и целый ряд других лидирующих институций. Аналогичные процессы происходили и происходят с Европейским университетом в Санкт-Петербурге, с Шанинкой в Москве и с РАНХиГСом, и с несколькими другими инновационными и совершенно блестящими с академической точки зрения проектами, которые возникли в России в конце 90-х — начале 2000-х. Эти проекты родились на фоне интереса к современному западному образованию, и они были частью современного западного образования.
На том факультете, который сейчас остаётся внутри СПбГУ вместо Смольного, больше не работают сами принципы преподавания по системе свободных наук и искусств — а это особые принципы, не чтение скучных лекций, а обсуждение со студентами прочитанных текстов. У студентов сейчас даже нет возможности выбирать курсы, а это было одним из ключевых преимуществ нашего факультета. Факультет наводнён совершенно новыми людьми, которые, по своему академическому уровню сильно уступают тем, кто там работал раньше.
Но я хочу сказать, что в России остаются многие мои замечательные коллеги. Уехать могут не все. У кого-то здесь родственники, кто-то не очень хорошо владеет языками, кто-то не может уехать, потому что сам уже в возрасте. Я знаю, что они думают о происходящем в России. Им очень сейчас тяжело. Они не могут говорить то, что думают, не могут делиться со студентами тем, чем хотят делиться. Но, тем не менее, эти люди остаются. И это очень хорошо для студентов.
Сейчас, скорее всего, исследователи совсем отойдут от любых вариантов тем, которые можно хоть как-то назвать политическим. Как вы думаете, какой может быть гуманитарная наука в таких условиях? У нас есть пример Советского Союза с его цензурой, с книгами замечательных учёных, которые мы должны читать между строк.
Мне кажется, что аналогия с Советским Союзом правильная. В Советском Союзе тоже были темы, которых нельзя было касаться. Поэтому люди в гуманитарных науках предпочитали не заниматься современностью, не обсуждать животрепещущие темы. Кстати, опасной темой в Советском Союзе был марксизм. Сказав что-то, противоречащее позиции Ленина или официальной линии партии по этому вопросу, человек мог попасть под раздачу, и такие ситуации регулярно возникали. Поэтому люди находили «карманы свободы», в которых можно было существовать и говорить почти то, что ты думаешь, при этом не касаясь каких-то злободневных тем и не попадая под политические риски. Своего рода научный эскапизм. То же мы наблюдаем и сейчас. Если, допустим, вы антрополог, то зачем заниматься антропологией малых народов в России? Потому что сейчас это нежелательная тема, это опасная тема — вы автоматически попадаете под риск быть обвинённым в поощрении сепаратистских тенденций, понимаете?
В такой ситуации люди начинают интересоваться вещами, которые уже стали достоянием прошлого. Зачем заниматься современной политической философией, анализировать какие-то актуальные проблемы? Гораздо проще уделить внимание истории философии. Аристотелю, Платону или философии 19 века.
Политическое давление в России коснулось не только социальных наук. У Александра Панчина выходило большое видео про один из институтов РАН и, в частности, генетиков, которые подверглись гонениям. Это такой советский дух, и на мой взгляд, он путинизму несвойственен. Почему это произошло?
Строгие науки очень сильно пострадали после 2022 года. И дело не столько в том, что люди выехали из России по материальным соображениям, хотя это тоже происходит — в строгих науках это имеет гораздо большее значение, чем в гуманитарных: нужны лаборатории, реактивы, установки, нужны гранты. А в России этого сейчас нет.
Нет такого, что гуманитарии не поддерживают войну, а представителям строгих наук все равно или же они войну поддерживают. Существует научная среда в целом, университетская среда. Уехали люди из гуманитарных наук, которые работали в каких-то, условно, нежелательных областях, но также уехали и люди, которые работают в строгих науках — только по политическим мотивам.
Я скорее про увольнения, про кадровые перестановки.
Да, это тоже происходит. Университетское начальство рассуждает как? Для любого начальника уровня проректора и выше самое главное, чтобы в его учреждении не было никаких проблем. В частности, сотрудников, которые будут высказываться, публиковать то, что не надо, там, где не надо. Чтобы не было сотрудников, которые, возможно, уедут за границу и будут там находиться, которые поддерживают научные связи с недружественными странами, и так далее. Это обычный способ для университетской бюрократии защитить своё собственное мягкое место. Я думаю, что сейчас отсматривание кандидатов на университетские позиции стало гораздо более строгим. Проректоры по кадровым вопросам всегда были чрезвычайно осторожны при найме новых людей, но сейчас эти меры доведены до крайности.
В 2022 и в 2023 годах буквально мои друзья и коллеги столкнулись с тем, что им отказывали в участии в международных конференциях с абсолютно прямой — либо косвенной, но абсолютно прозрачной — ссылкой на гражданство. Это студенты, это аспиранты, в частности женщины, у которых нет финансовых возможностей, которые ищут конференции с покрытием расходов, стипендиальные программы. Самые незащищённые люди. Как вы относитесь к этой ситуации?
Это очень плохо для российской науки. И, конечно, во многих случаях это совершенно несправедливо.
Но почему это происходит, понятно: люди, которые сейчас продолжают сотрудничать с российскими учёными, подвергаются риску попасть под серьёзную критику со стороны своих же коллег или, например, со стороны своих коллег-украинцев. Положение сложное, и чтобы продолжать сотрудничать с российскими учёными, чтобы приезжать на конференции в Россию, нужно быть очень уверенным в том, что ты общаешься с людьми, которые себя не дискредитировали. A такой гарантии дать никто не может. Я знаю, что на “западные” стипендии или конференции иногда подаются люди, которые… скажем так, настроены к Западу отрицательно. То есть люди, которые поддерживают войну, как ни парадоксально, тоже подают заявки на участие в западных грантовых программах. И отделить людей порядочных от непорядочных чрезвычайно тяжело.
К счастью, не все западные институции отказались от сотрудничества с учеными, остающимися в России. Более того, до сих пор существуют программы, которые принимают заявки от студентов и учёных.
