«Туркменистан для них — это повод посмеяться. В сущности, я больше ничего от своих знакомых и не слышала»

Мы продолжаем публиковать на Perito серию статей об этнической идентичности. Наши герои размышляют о том, что значит принадлежать к той или иной культурной общности. Сегодня художница, поэтесса и социальная журналистка Алена Бражникова-Агаджикова рассказывает о кризисе идентичности, который начался у нее после переезда в Центральную Азию.

Я родилась и прожила всю жизнь в Москве. Училась на журналистку, сейчас работаю в фонде помощи людям со спинномозговыми травмами, занимаюсь социальной работой, пишу картины и стихи. Недавно вышла моя первая книга — «Странные страшные плохие хорошие стихи».  

Маминых родных я практически не застала. Мне жаль, я хотела бы с ними поговорить и узнать их истории. Моя прабабушка Тоня — карелка. Ее семья переехала из Карелии в Тверь. Прадедушка Митя, москвич, был из купеческой семьи. У них была конюшня и фабрика мороженного, а еще они выращивали капусту, за что его родню прозвали «кочерыжниками». Семья дедушки была старообрядческой. Родители моей мамы, бабушка Надя и дедушка Саша, родились в Москве. Бабушка Надя была красавицей, мама говорила, что она не выходила ненакрашенной даже в булочную. С дедушкой Сашей они друг друга безумно любили.

У деда была огромная афганская борзая, и, когда она умерла, у него случился сердечный приступ, так он был к ней привязан. Но он умер гораздо позже. Я была очень маленькая, когда деда не стало. Ранним утром меня разбудили, мама дала в руки холодный блин и попросила помянуть дедушку, потому что он умер. Я не знала, что такое «умер», и молча ела ледяной блин, который не лез в горло. Мы жили на первом этаже хрущевки, и до включения отопления у нас было сыро и холодно, потому блин так быстро замерз. Потом я долгие годы ассоциировала слово «умер» со вкусом холодного блина.

Я была близка с бабушкой моей мамы и моей прабабушкой Ниной, она тоже из Москвы. Она была добрая и очень одинокая. Сын умер, муж умер, зато были мы, мама, брат и я. Но я проводила с ней слишком мало времени: в подростковом возрасте думаешь не о близких, а о парнях и прогулках. Жаль, но назад никак не вернуться.

Он был для меня седым и очень улыбчивым человеком, у которого в доме стоял рояль и контрабас. Дед называл меня Люлёша и Лялечка, а когда был недоволен — Ляля. Причем вот это «Лялечка» из-за особенностей произношения звучало как «Лялечька». До самой смерти в 2014 году дедушка говорил с очень сильным акцентом и постоянно забывал русские слова. Бабушка даже над ним подтрунивала.

Дед пытался научить меня музыке, но тщетно. Однажды показал, как играть на варгане, это меня очень впечатлило, но научиться не вышло. Я больше любила рисовать, потому что мой папа — художник. Он пошел не по стопам своего отца-композитора, а по следам деда и прадеда со стороны матери, они тоже всю жизнь рисовали. Папа проводил с ними много времени и видел их с кистями и палитрой. Это вдохновляло его гораздо больше, чем музыка.

В детстве я воспринимала Туркменистан как место, где много пустынь, живут верблюды и ползают сухопутные черепахи. Мы с дедом часами рассматривали Красную книгу Туркменистана, и я замирала от восторга. Особенно мне нравился тушканчик! Я спрашивала, видел ли его дед, а он отвечал: «Конечно! И ты когда-нибудь увидишь». Я очень хотела побывать в Ашхабаде. Когда я выросла и узнала, какой в Туркменистане политический строй и как туда сложно попасть, это желание пришлось подавить. С возрастом мне становится все обиднее от этого.

По моим ощущениям, все, что знает большинство россиян о Туркменистане, — это видео с Туркменбаши, который гордо едет на лошади, музицирует или стреляет. Бывает, кто-то из знакомых присылает мне очередную новость, на самом деле довольно жуткую, например туркменским женщинам запретили краситься и водить машины. Но почему-то для них Туркменистан — это повод посмеяться. В сущности, я больше ничего от своих знакомых и не слышала. Даже бабушка в свое время смеялась над тем, что Ниязов наставил себе золотых памятников. Может быть, с моей стороны это обобщение, что о Туркменистане никто почти ничего не знает, но подтверждений обратного я ни в Сети, ни в жизни не видела.

В стране диктатура и культ личности. Положение дел, на мой взгляд, как в Северной Корее. Над КНДР очень много и зло шутят, но им и сочувствуют. Я не видела, чтобы сочувствовали туркменам. Подозреваю, дело в количестве населения. В Туркменистане живет чуть больше шести миллионов человек, а в Северной Корее — 25, и бежавших из КНДР в соотношении больше. Поэтому и информации о ней тоже несоизмеримо больше. А в нашем обществе, к сожалению, так: меньше доступной информации — меньше эмпатии.

До недавнего времени я ничего не знала о политической ситуации в Туркменистане. В разговорах старших родственников слышала только, что туда нелегко попасть, но я думала, что Туркменистан просто очень далеко. О диктатуре я узнала уже в университете. Мне было досадно. Фантазии о волшебной стране, где я никогда не была, но о которой много думала ребенком, разбились о реальность.

Бабушка иногда жила в Ашхабаде, но в итоге предпочла родную Москву. Она и тетя Марина, сестра моего отца и моя крестная, были очень верующими христианками. В их доме была интересная обстановка. Всюду висели картины в бронзовых рамах, стояли рояль и контрабас, кружек не было, только пиалы, чай пили исключительно зеленый, в казане готовился плов, в кастрюле бурлил мой любимый суп харчо — и каждую неделю чебуреки!

Со всем этим соседствовало огромное количество икон. Перед едой бабушка с крестной читали молитву. Каждый раз дед выглядел очень растерянным, но украдкой, с лицом провинившегося ученика, тоже быстро крестился. Я не уверена, что он был мусульманином, по крайней мере я никогда не видела его молящимся. Я была совсем маленькая, но почему-то очень сочувствовала деду, подкоркой ощущала, что он чувствует себя не совсем в своей тарелке. Мне казалось, что его душа находилась в Туркменистане.

Пространство дедушки, бабушки и крестной было для меня гостевым. Я жила с родителями и росла, гуляя по всем закоулкам Москвы. В школе подхихикивали над моей фамилией и отчеством (Амановна), дразнили Аджикой. Чуркой называли несколько раз в старших классах, но моя внешность, видимо, не давала прижиться этому ксенофобному ругательству. У меня темно-русые волосы, желто-карие глаза, пухлые губы. Наверное, только овал лица выдает мои корни. У туркменок особенный разрез глаз и цвет волос, но в целом женщины, на мой взгляд, выглядят очень по-разному. В общем, генетической конкуренции с яркой славянской внешностью моей мамы эти черты не выдержали.

Когда мне было 15 лет, моя крестная Марина умерла от рака. Она была для меня почти святым человеком — очень красивая, с большими глазами, волосами до середины спины, с мягким голосом. В ее комнате всегда слегка пахло ладаном и на рояле стояла вазочка с вербой. Она поддерживала меня и учила молиться. Порой я ощущала то, что Марина называла благодатью, — всеобъемлющую благодарность Богу и родителям за то, что я живу, и такой силы ощущение красоты вокруг, что хотелось плакать.

Когда Марины не стало, меня вдруг начали окружать белые мотыльки, на природе и в городе. Я шла домой и замечала их возле себя, шла на прогулку — и вот они в парке. Мне снились мотыльки. Но Марина не снилась. Тогда я интуитивно почувствовала, что это она так показывает, что она рядом, что все хорошо. Мое горе не было беспросветным, оно было таким же светлым, как эти мотыльки и Марина.

В 20 лет я встретила своего первого мужа. В то время он был воинствующим атеистом и убедил меня впервые в жизни снять крестик. Я действительно ожидала, что тотчас умру, но ничего не произошло. Так я начала освобождаться от религиозной обсессии. Период воинствующего атеизма я, к счастью, быстро прожила. Сейчас я агностик, но все равно люблю церкви, ашрамы и другие святыни. В таких местах я чувствую, что люди, находящиеся рядом со мной, направляют свою боль или стремления в одну цель. В том числе и я. Не знаю, есть ли там что-то, кто это, что это, но, когда я вижу, как люди закрывают глаза и молятся за себя и своих близких, у меня появляется вера в человека. Иногда в церквях я даже пишу записки за упокой и за здравие, потому что знаю, что это бы обрадовало моих умерших близких. (Ну, и это радует мою маму. Всегда ей звоню после этого, и ей на душе светлее становится).

Я временно живу и работаю в Центральной Азии. Уехала в 2022 году. Сейчас я рассматриваю этническую идентичность так: кровь каких народов течет в человеке, и рос ли он в их традициях. Культурная и социальная среда страны и города, где я жила, отразились на мне гораздо сильнее, чем туркменские корни и детство, проведенное с дедушкой. Если мы рассматриваем термин «национальная идентичность» как политический, культурный и социальный вместе взятые, то моя национальность — русская или россиянка.

Но что есть эта национальность? Я выросла в России. Русский язык для меня — одна из самых важных вещей. Именно на этом языке я пишу стихи и говорю с близкими, читаю других и черпаю вдохновение из их работ. Если бы пришел волшебник и сказал: «Я могу отмотать время назад, и ты можешь родиться в благополучной Швеции, но забудешь русский язык», я бы ни за что не согласилась. Мне кажется, в России и мире не устоялось понятие «русский». И если «я американец» — это, скорее, про жизнь на территории США и идентификацию себя с политической и культурной жизнью страны вне зависимости от этноса, то «я русский» — это вроде бы и про этнос (ты должен быть этническим русским) и про то, чтобы жить в России (и желательно там родиться). Но очень мало кто подпадает под оба критерия. Наверное, я могу сказать с уверенностью только то, что я россиянка.

Вторая вещь, которая привела меня к кризису, — это последствия трагических событий последнего времени. Нетерпимость, которая исходит от пострадавшей стороны, легко объяснить: она связана с травмой, с посттравматическим синдромом. Но когда я слышу от жителей Европы и США, что «россияне — пропавшая нация», я воспринимаю это как обычную ксенофобию. Никакому этносу, нации и идентичности нельзя говорить: «Они из (вставить страну/критерий), и поэтому они уроды». В России живет 143 миллиона человек. Как можно быть убежденным, что все эти люди одинаковые из-за происходящего в их стране?! Такого я не приму никогда, по отношению к какой бы нации такое ни говорилось.