«Я сам до конца не верил, что эта хрень поплывет»: как этнограф из Москвы снарядил экспедицию на Русский Север

Егор Староверов — этнограф, сотрудник московского Музея кочевой культуры и преподаватель начальных классов. Летом 2022 года он снарядил экспедицию на Русский Север. Вместе с друзьями фотографами Дианой Смыковой и Александром Федоровым он прошел в общей сложности более 550 километров по Белому морю и реке Мезени. Для этого Егор специально построил карбас — традиционное поморское судно. Участники экспедиции пытались уловить и зафиксировать образ Русского Севера. Результат их впечатлил. В этом году карбас набирает новую команду.

Егор, расскажи, как тебя жизнь до постройки карбаса довела?

Егор: Я родился в Москве, но мое детство фактически прошло на севере: мои родители — биологи. Лет пять назад я попал в Ковду и решил свой опыт этнографической работы, накопленный в экспедициях Музея кочевой культуры, применять к поморам. Стал ездить, собирать материал и подумал, что самый логичный способ перемещения по Белому морю — на лодке. Так появилась идея построить карбас 

Когда я выбрал мастера, который будет эту лодку шить, Петровича, то поставил условие, что тоже буду участвовать в постройке. Мне было интересно вникнуть в технологию. Петровичу прошлой зимой исполнилось 70 лет. Чем он только ни занимался: и учителем физкультуры в школе был, и работал в лесопожарной охране. В 1990-е зарабатывал тем, что ходил на рыбу. Интересный мужик.

А много ли среди поморов тех, кто умеет строить карбас?

Егор: Немного, очень немного. Большинство шьют лодки для себя, максимум для соседей. Работа заняла два месяца: один летом 2021 года и один летом 2022-го. На материалы, оборудование, паруса, оплату работы мастера ушло около 600 тысяч.

Трудностей было немало. Я лодок никогда не строил, и опыта хождения по морю у меня было недостаточно, чтобы понять, чего именно я хочу. Поэтому Петрович отчасти строил так, как привык, отчасти так, как мне казалось нужным. Ругались мы крепко, потому что Петрович — сторонник быстрой и не очень качественной работы. Все, кто с ним работал, предупреждали: «Следи за ним, чтобы делал хорошо».

А как родилась идея командной поездки-экспедиции?

Егор: Конкретного замысла у меня не было, главной идеей было сделать саму лодку. Лето 2022 года мы разделили на три этапа: первый — постройка лодки, второй этап — поход по реке от Лешуконского до моря. Этот этап мы прошли с моей женой Еленой Сакирко и сыном Ильей. Потом к нам присоединилась Диана, мы вместе дошли до Дорогорского и затем разъехались. Третьим этапом был поход по морю от Мезени до Архангельска, и его с нами прошел уже Саша Федоров.

Егор, расскажи, вот вы доделываете карбас, выходите из того места, где он строился, и прибываете в первое село, где до этого карбас не видели. Какой была реакция?

Диана: Егору один мужик сказал: «Продай на хуй карбас».

Егор: Да, в Зимней Золотице. Наша лодка ему с самого начала не понравилось. Плохая, говорит, и форма не та, и неустойчивая. Да вас опрокинет на волне! Говорит: «Хочешь совет по-братски? Вот догонишь ее до Архангельска, продай ее на хуй, никуда не годится лодка».

Я сам до конца не верил, что эта хрень поплывет. Сначала меня это напрягало, потом я понял: будь, что будет.

Диана, теперь спрошу тебя. Расскажи о себе, о своем бэкграунде, о твоих проектах, которые посвящены Русскому Северу. Как тебя лучше представлять — как фотографа или как художницу?

Диана: Можно и так, и так. Я начинала работать с фотографией, близкой к документальной. Потом это перешло в постдок, и фотография начала интегрироваться с другими медиумами, расширяться, в ней начали появляться перформативные практики.

А что ты подразумеваешь под Русским Севером? И что он значит лично для тебя в том числе? Ты же из Архангельска.

Диана: Русский Север — это север европейской части России, Архангельская область и вообще побережье Белого моря. Я здесь родилась, но всегда куда-то уезжала. А потом у меня случилось что-то вроде кризиса идентичности, и я начала ездить по Архангельской области. Тогда я поняла, что эта культура красивая, и она не что-то застывшее, а то, что развивается.

А что тебя больше всего трогает, задевает в этой культуре? Кстати, когда мы говорим «эта культура», мы все-таки говорим о всем смешанном пространстве Русского Севера или, например, о поморской культуре?

Диана: Я бы сказала, что про смешанную. Поморье — это не однозначный термин: кто-то называет им только побережье Белого моря, кто-то вообще все побережье.

Что мне здесь ценно? Меня в последнее время интересует мифология, сакральный ландшафт. Это такой пласт культуры, который не сохранился в музеях, но остался в разговорах, в закрытых областях жизни, куда не дошла советская власть. Здесь до сих пор есть бабки, которые колдуют, до сих пор есть такие практики, которые кажутся дикими, несовременными.

Как бы вы ответили на вопрос, кто такие поморы? Что это за идентичность? Она в языке, в этнической принадлежности, в культуре повседневности?

Егор: С точки зрения этнографии поморы — это субэтнос, то есть подгруппа русских. В большинстве случаев, если их самих спросить, кто они, скажут, что русские. Еще один частый ответ на этот вопрос: «Помор не тот, кто у моря живет, помор тот, кто морем живет». Ты можешь быть родом не с севера, но если ты живешь морскими промыслами, у моря, то ты как бы помор. А если живешь у моря, но не взаимодействуешь с окружающим миром, а работаешь, не знаю, в магазине, то ты как бы и не помор.

Вы же наверняка читали этнографов, например о поморах? По каким признакам они выделяют субэтнос?

Егор: В основном тоже по хозяйственным.

Диана: Очень многие — по языку.

Егор: Формально поморский говор считается диалектом русского языка. Но есть ученые, которые выделяют его как отдельный язык, потому что на начало XX века говор отличался от великорусского языка очень сильно. Это не язык Пушкина. Но сам по себе говор тоже очень неоднороден. Поэтому язык в данном случае плохо работает как определяющий фактор группы.

В моем понимании Русский Север — это все от Кольского полуострова и до юга Вологодской области. Но понятно, что и материальная, и нематериальная культура той же Вологодчины разительно отличается от берегов Белого моря и по костюму, и по языку, и по традициям.

Существует движение за выделение поморов в коренной малочисленный народ Севера, потому что коренные малочисленные имеют определенные привилегии, квоты: им и рыбу можно ловить, и есть территории традиционного природопользования, которые как бы им принадлежат. И поморы такие: «Почему им можно, а нам нельзя? Мы тоже здесь живем!» [С одним из фрагментов дискуссии по поводу идентичности поморов можно ознакомиться здесь. — Прим. ред.]

Диана: Я иногда спрашивала у бабушек: «Вы поморы или русские?» Как правило, если это селение у моря, то обычно всегда отвечают, что поморы, потому что там каждый второй сидит на тонях или рыбачит.

Сидит на чем?

Диана: На тонях, например в рыболовных избушках на берегу моря.

Егор: Рыбачить в промышленных масштабах, короче говоря. Тоня — это промысловое становище. Если для Дианки главная тема — это вот этот весь сакральный ландшафт и всякая нечисть, его населяющая, то для меня — промыслы и судостроение.

Расскажи, кстати, о промыслах.

Егор: Если говорить о северной экономической системе, то раньше это было очень крепкое, устойчивое хозяйство. Занимались охотой, рыбалкой, земледелием, скотоводством. В советский период всех согнали в колхозы, но и там до некоторой степени эта многоукладность сохранялась. Потом колхозы развалились, и сейчас выживает кто чем может.

А кто чем может?

Егор: Будем честны, бóльшую часть населения Севера сейчас составляют пенсионеры. Вот эти все деревни — это в основном люди, живущие на пенсию.

Как вы общались с людьми в деревнях, искали героев?

Диана: Я приезжала в деревню, с кем-то завязывала разговор и спрашивала про старожилов, про самых интересных жителей. Всегда есть бабушки, которые либо костюмы шьют, либо песни помнят, либо в клубе работали.

В Азаполье была тетенька, с которой интересно получилось. Мне негде было спать, и я к ней нагрянула. Она вытащила с чердака свои сундуки с нарядами, и мы с ней как-то «зацепились». Я снимала ее в старом доме, куда ее привели в первый день после свадьбы — сейчас он стоит заброшенный, — она надевала всякие наряды и рассказывала о них. Она плачея — женщина, которая читает плачи на похоронах. Еще у нас был проводник — женщина, которая работала в доме культуры, все про всех знала.

А расскажи какой-нибудь из ее сюжетов.

Диана: Есть одна знатная бабка, и кто-то с ней не поладил — не дал ей денег на молоко, назвал старой кочергой. Бабка взяла и сделала, чтобы скот человека, который ей навредил, потерялся. Нашли скот только тогда, когда кто-то внес ответный заговор.

Еще в той деревне жила бабка, по-моему она повитухой была. И кто-то в деревне не дал ей принять роды. И она огорчилась и наслала жабу на мальчика из той семьи. Он покрылся коростой, и ее стали просить заговорить его обратно.

Но самое интересное — это икота. Больше пинежская тема, но на Мезени тоже есть. Пинежские икотницы — это колдуньи, якобы насылающие («сажающие») икоту, кликушество, то есть душевное расстройство.

Вы встречались там с какой-то реакцией на текущие события или люди вообще об этом не говорят?

Диана: Я ни с кем не заводила разговор об этом, мне не хотелось поддерживать такое обсуждение, но «ящики» везде.

Егор: Когда я жил у Петровича, у него все время работал телек. На вторую неделю у меня реально просто башка стала плавиться, и я попросил выключать телевизор, хотя бы когда мы едим. Петрович как-то не высказывался, а вот жена его, тетя Люся, она да. «Вот, проклятые украинцы» — причем тогда еще война не началась. Были какие-то в Черном море учения НАТО, там еще какой-то британский эсминец куда-то зашел [В июне 2021 года британский эсминец «Дефендер» углубился в 12-мильную зону у побережья Крыма. — Прим. ред.].

Саша, вопрос тебе. Ты вообще был до этого на Русском Севере, именно в поморских местах?

Александр: Особо нет. У меня есть какое-то примерное понимание, как выглядит русская деревня, плюс я был в Вершинине Архангельской области, где мы с Дианкой познакомились. Когда я приехал туда, я действительно не ожидал, что будут эти небеса, такие классные церкви, красивая архитектура, мотоциклы с колясочкой, дядьки такие, как из Тарковского. В этой поездке мне очень понравилась Койда — российская версия Аляски, очень современная.

А что ты имеешь в виду под современной?

Александр: Есть квадроциклы, у женщин разноцветные волосы. Ручьи — такая идеальная деревня. Очень понравился деревянный аэропорт в Золотице. Я ожидал немного больше разрухи.

Как вы думаете, как теперь рассказывать о русской культуре, к которой мы, например, то относим, то не относим поморов?

Егор: Это сложный вопрос.

Диана: Да, это реально сложный и открытый вопрос.

Александр: Да негде говорить про русскую культуру. Кинотеатры закрываются, галереи закрываются, медиа закрываются.

Диана: А мне кажется, сейчас работа с русской культурой, русской традицией в искусстве на самом деле набирает обороты. Появляется больше художников из разных субъектов России, которые рассказывают о разных идентичностях, разных народах, типа Алисы Горшениной, Полины Осиповой. Важно, что Россия — это не только русские.

Еще один вопрос: кому рассказывать? В самой России, я думаю, важно рассказывать русским о русских, потому что я вижу, что глобальной идеи у нас никакой нет. Только токсичные мысли, которые на фоне последних событий активизировались. А рассказывать о русской культуре кому-то не из России — я не знаю, какие каналы сейчас есть для этого. Я до февраля 2022 года только начинала что-то делать с какими-то знаковыми фотографическими изданиями в Европе, сейчас мы вообще не общаемся никак. То есть было запланировано все, утверждено — и ничего. И я могу понять, потому что это, действительно, неэтично сейчас — в Европе говорить о красивом Русском Севере.

А ты как сама относишься к этому кенселингу?