«Женским вопросом можно проверять государство на вменяемость»: интервью со Светланой Анохиной

Дагестанская журналистка Светлана Анохина — одна из самых известных правозащитниц на Северном Кавказе. Много лет она писала о правах женщин, а потом начала спасать своих героинь, убегать которых заставлял страх семейной расправы и домашнее насилие. Вместе с соратницами из группы «Марем» она уже несколько лет вывозит женщин и ЛГБТ-персон. Главреду Perito Елене Срапян Светлана рассказала о жизни в Махачкале, приходе в журналистику в 38 лет, кавказских «традициях», своем уголовном деле и о том, каково это — быть феминисткой в Дагестане.

Скажи, твое обостренное чувство справедливости, оно было всегда или проявилось во взрослом возрасте?

Я помню, как у меня забрали в школьном дворе папины наручники (я из папиных вещдоков, конечно, всегда все таскала). Ко мне подошли два пацана и сказали: «Ой, дай посмотреть». А потом спросили: «Слушай, а можно на денечек их взять?» И я сказала: «Вы точно принесете, ребята?» Они ответили: «Да, конечно, мы принесем». И я их отдала и была просто травмирована, что мне их не вернули. У меня до сих пор есть инфантильная даже не доверчивость, а вера в договоренности и очень четкие представления о правильности, неправильности, о подлости и о том, что ею не является.

Поэтому вы сделали «Даптар»?

«Даптар» создала не я, его придумал мой друг и коллега в 2014 году. Я, конечно, радостно кинулась туда писать. Через пару месяцев работы, находя ошибки или неправильности, я стала изводить друга, и он сказал: «Хочешь хорошие тексты — редактируй».

Помню, как я поругалась с одной из авторок. Она написала о барышне, которую заподозрили в отношениях с мужчиной: «Может, она и не была виновата». Я долго на нее кричала. Тогда я поняла, что многие вещи до сих пор осмысляются в этой дагестанской формочке, где надо доказывать не право женщины делать, что она хочет, а что она не совершала того, в чем ее обвиняют.

Помню, как я изменила свое мнение о многоженстве. Я поняла, что для женщины институт многоженства как таковой открывает возможность родить ребенка без брака и не быть выгнанной из дома. Мы говорим о том, что вторые жены совершенно беззащитны и бесправны, но ведь у нас и первые беззащитны и бесправны.

Точно так же я изменила свое мнение о хиджабах. Я была очень против хиджабов в школе, но в какой-то момент поняла, что будет с этими девочками, если им не разрешат ходить в школу в хиджабе. Их просто не будут отправлять в школу. Они не получат образования, не будут иметь ресурсов себя защитить, прокормить, обезопасить. Причем были случаи, когда девочек не пускали ни в хиджабе, ни без хиджаба, без косынки.

И всегда камнем преткновения, полем борьбы за власть и идеологию становилась конкретная женская или девичья жизнь.

А как ты начала заниматься вывозом девочек?

Это все «Даптар» меня довел. Как редакторка «Даптара» я участвовала в нескольких семинарах, познакомилась с людьми. Когда на мою голову обрушилась первая девочка с воплем «спасите-помогите», у меня были контакты руководителей кризисных центров.

Это было то ли в 2015, то ли в 2016 году. Девочка сбежала и застыла у меня на пороге, без паспорта, без ничего. Я охуела и стала думать, что с ней делать — я не смогу ее у себя в однушке всю жизнь прятать, там ее найдут в два счета. Я стала спрашивать, и в кризисном центре сказали: вези к нам. Я вызвала такси — знакомого, про которого знала, что не будет задавать лишние вопросы, — посадила девочку, и мы поехали.

У нее не было документов, а тогда на всех блокпостах проверяли. Был вечер. Мы рядом с границей Ингушетии. Мы боялись погони и ехали по какой-то очень опасной дороге. Нас обогнала машина, и вдруг на ветровое стекло полетели бурые ошметки. Мне казалось, что у них распахнулся багажник и оттуда на нас летит какой-то потрепанный матрас. Наш водитель остановился, я выскочила — оказалось, что машина перед нами сбила человека. И то, что летело на ветровое стекло, было его ногой, кровью, ошметками мяса.

Я его тело очень плохо видела, было темно. Но эта ситуация почти не вызвала у меня эмоций. Я думала, что вдруг как-то зафиксировали номер нашей машины или увидели меня, и боялась, что задержимся и девочку я не довезу.

Ты благополучно ее довезла.

Да, я ее довезла. Я провела с ней ночь, мне в нарушение правил разрешили переночевать в кризисной квартире. Там я с ней поговорила и поняла, что ей не надо было уезжать из Дагестана. В ее случае проблемой оказалась просто неразумность членов семьи, которые пытались ее во что бы то ни стало выпихнуть замуж за кого-то из родных. И она сбежала, но у нее оставались университет, подруги, вся ее жизнь. Через несколько дней я нашла людей, которые поговорили с ее родственниками, и девочка смогла вернуться.

Наша работа небольшая: принять обращение, найти организацию, которая возьмет все на себя, довезти девочку, не потеряв по пути, передать ей телефон. А дальше передать ее кому-то другому. Мы часто обращаемся в «CK SOS», бывшую ЛГБТ-сеть, там новый руководитель, Давид Истеев. Они могут обеспечить девочкам качественную юридическую защиту, и если это их мандат и ситуация действительно опасна для жизни, то вывезти их из страны.

А вы занимаетесь ЛГБТ-людьми тоже, да?

Да. Мы готовы вывезти любого человека, которого преследует полиция и родственники. Просто чаще к нам обращаются женщины.

Слушай, а если девушка несовершеннолетняя?

У нас был единственный случай, когда мы взяли несовершеннолетнюю девочку. Она была с совершеннолетней сестрой, и они бежали, потому что старшую насиловал дядя. И там было понятно, что если старшую забрать, то все это обрушится на младшую. Я просто зажмурилась и сказала: «Будем вывозить обеих».

Получилось?

Как работает групповая честь? Понятно, что есть сексуализированное насилие или домашнее насилие, которое есть везде или почти везде. Но есть специфические кавказские ситуации, когда в Чечне женщину грозят убить за то, что она погуляла с мужчиной, или даже убивают. У «Мемориала» и «Гражданского содействия» были такие случаи. Как это работает?

Я расскажу тебе историю. Мама моего друга позвонила ему и рассказала, что дочь соседа далеко зашла в отношениях с каким-то парнем, и теперь отец думает, что ему надо ее убить. Я спросила: «Что значит „надо“?» Оказалось, что от него этого ждут, история уже вышла за пределы семьи.

И друг маме сказал: «Ты знаешь, принят закон, по которому за такое дают двойное наказание и еще штраф на всю семью». И мама радостно побежала сообщать об этом соседу. Так он отказался от мысли убивать дочь и всем объяснял: «Ну, вы же понимаете, не просто посадят, а еще и имущество конфискуют».

То есть иногда человек не хочет убивать, но общественные ожидания и представления о мужчинской роли и мужчинской чести, которая почему-то смывается только кровью доверившегося тебе родного человека, требуют поступков. И если мужчина достаточно слаб, чтобы поддаваться сильному давлению общины, то он что-то предпринимает. Некоторые находят в себе силы просто отослать девочку к дальним родственникам.

А как ислам относится к таким убийствам?

Если по адатам [местное право. — Прим. ред.] можно убить по подозрению в прелюбодеянии, по букве ислама нельзя. Нужны свидетели, нужно разбирательство. Но в этом разница между буквой ислама и духом ислама. По букве закона нельзя убивать без доказательств, но по духу-то убивать, оказывается, можно. И поэтому многие люди буквой пренебрегают, улавливая главное: оказывается, бить, убивать можно.

У тебя есть реальные случаи, когда отец открыто отказался это делать? Какой была реакция со стороны сообщества?

Есть случай, но не у меня. В одном из дагестанских сел девушка стала сексуальной игрушкой для группы односельчан. Они с ней развлекались, пока она не попыталась покончить с собой. И там оказался удивительный папа, который пошел с ней в суд и, пока шло дело, стоял рядом с ней. Не прятал глаза, не слушал, что ему говорят: вот, ты опозорен, твоя дочь шлюха, блядь, тварь. У нее удивительно благополучно сложилась судьба: она нашла работу, вышла замуж, у нее любящий и понимающий муж. С папой ничего не случилось, гнев односельчан не обрушился на его голову, он не стал изгоем.

Из подобных историй родился проект «Не бойся, я с тобой», который рассказывает реальные истории о том, как отец сумел защитить своего ребенка. Поддержал выбор, когда девушка боялась, позволил надеть хиджаб, когда она хотела надеть хиджаб, а все были против. Позволил развестись, когда все вокруг требовали, чтобы она сохранила семью, иначе позор.

Но почему вообще именно женское поведение становится таким объектом внимания в сообществе?

Женщина и ее интересы никого не волнуют, пока она не проявила себя как самостоятельная, мыслящая и имеющая свои желания личность. Мужчина — существительное, а она — прилагательное, как во всех патриархатных культурах. Функции женщины четко обозначены: она должна быть послушной дочерью, послушной женой и строгой матерью, рожать, обслуживать мужа и его родителей.

И как позволить ей распоряжаться собой и своей жизнью? Как позволить ей развестись и уйти? Как позволить ей переломить родительскую волю и поехать в другой город учиться? Она там тут же испортится, понятно. Пойдут слухи, что дочь слишком своевольная, а значит, как невестка она не годится. На всю семью бросается тень.

Женщина — коллективное тело нации. Чеченцы, ингуши объединяются, выехав в Европу, и начинают искать девушек, которые «неправильно» себя ведут. Или армянская диаспора в Москве отыскивает армянок, которые имеют наглость встречаться не с армянами.

А может ли что-то наказуемое сделать мужчина, если он не гей?

Нет. Даже если он гей, часто родители будут это скрывать и продолжать его любить, поддерживать и защищать.

То есть мужская репутация неуязвима, только женщина может ей повредить?

У него есть хуй и яйца, и значит, он существо высшего порядка. А защита женщин стала приравниваться к мужененавистничеству, и мне кажется, что в этом ответ на все наши вопросы.

Я знаю, что такое бывает в Чечне, когда женщина предпочитает никогда не иметь партнера, чем иметь дело с чеченскими мужчинами.

Ну, мы не знаем, правда ли у них нет партнера.

Ну да, справедливо.

С другой стороны, я сталкивалась с геями, которые не понимали, как можно спать с мужчинами не кавказцами: они же не обрезаны!

А остальные мусульманские мужчины? Они же тоже обрезанные.

Ну, мусульманские их еще устраивают, а вот славянин, француз или еще кто-то совершенно чуждый, не обрезанный, это что-то грязноватое. У нас были чеченские геи, и они гнобили женщин. Одна из чеченских девочек-беглянок, живущая в одной квартире с парнем из Чечни, с геем, радикальная феминистка, говорила: «Я себя ненавижу, потому что до сих пор машинально встаю, когда он входит».

Мы знаем, как на Кавказе воспитывают мальчиков задолго до того возраста, когда они могут осознать себя геями. В четыре, в пять лет. Женщина тебя обслуживает, а ты сидишь.

Расскажи о себе. В какой семье ты родилась?

Мой папа, полковник МВД, был начальником уголовного розыска Махачкалы. Мама — физик в Научно-исследовательском институте лаборатории абсолютного возраста [радиоуглеродная лаборатория. — Прим. ред.]. Дедушка — дирижер городского оркестра, а бабушка была учительницей.

Дедушка — армянин и его папа — армянин, и они коренные махачкалинцы. Бабушка приехала преподавать, закончив какое-то питерское железнодорожное училище. Дедушка в нее влюбился, и бегал за ней с ножом, и говорил, что, если она за него замуж не выйдет, он ее немедленно зарежет. Бабушка так испугалась, что взяла и вышла за него замуж. Дедушкина семья была не в восторге, потому что бабушка была мало того, что русская, так еще и очень бедная. Из приданого был один фикус.

У нее оставались родственники в Брянске, и бабушка с мамой туда поехали, когда началась война и деда за что-то посадили. Там мама с папой и познакомились.

А во Львов ты уехала учиться или просто тусоваться?

Нет, я уехала замуж. Мы были в Махачкале прогрессивной молодежью, играли в народных театрах. Однажды к нам приехал парень из Львова, и у нас как-то завязался роман. Он вернулся во Львов и оттуда написал мне: «Приезжай и бери паспорт».

Свадьба была у нас очень смешная, потому что хипповая. У меня остались фотографии с этой свадьбы. Главным свидетелем со стороны Олега — главный хиппи Львова Алик Олисевич по прозвищу Вуду Чайлд.

Я очень люблю твои львовские фотографии, они как из кино.

Особенно та фотография, где мы с Аликом вдвоем на львовской улице Армянской, около кафе «Армянское». Как два подрихтованных комсомольца на плакатах, если не считать того, что у Алика длиннющий хаер, а у меня наглая морда.

А как ты начала заниматься журналисткой?

Я вернулась из Львова в Махачкалу в конце 1999-го, потерпев двойное крушение. С первым мужем мы развелись, я вышла замуж за Витю, родилась младшая, Стаська. У нас возникли серьезные проблемы, и я уехала на передышку к родителям, к совершенно разбитому корыту. Мало того, что жизнь не задалась, так она меня закинула назад.

Меня не было в городе 14 лет, все мои знакомые к тому времени или стали степенными номенклатурными людьми, или глубоко поженились, либо ушли в религию. Что делать, совершенно непонятно. Я жила с дочкой у родителей, они могли меня прокормить.

Но вот деньги на сигареты у них стрелять совсем не хотелось, и я нашла офигенную работу: она называлась «гардеробщица». В ночном клубе. Приходили люди и говорили: «Пальто поставь», от чего меня сразу подбрасывало, потому что за 14 лет во Львове я привыкла к хорошей русской речи. Ну, я ставила «польты», хотя брала на себя смелость поправлять этих людей.

Слушай, это был открытый клуб? Сейчас же такого нет в Махачкале, мне кажется.

Да. Как сейчас, я не знаю, в последние годы как-то по клубам не ходила, но это был открытый клуб, можно было заплатить за вход. В мои обязанности входило еще и билетики продавать. Я вечно путалась в деньгах и пару раз влетела так, что вынуждена была докладывать в кассу из своей жалкой зарплаты в три, что ли, тысячи рублей.

А девчонки туда ходили? Это какой год, 1999-й?

Клуб открылся, по-моему, в 2000-м уже. Да, ходили девочки. Одевались очень круто, богато, стильно. Некоторые ходили в шортах, кто-то в длинных платьях — махачкалинская публика очень пестрая.

И как ты из гардеробщицы превратилась в журналистку?

Мне было скучно, а делать бизнес я не умею. И я стала искать возможность куда-то выходить и знакомиться. Я таскала с собой на работу книжки и клала их на гардеробную тумбу. Книжки были специальные: свежий Пелевин, альбом Бердслея, тоненький такой. И это сработало: я нашла новых знакомых. А еще мои родители оказались подписаны на газету «Новое дело», в которой я обнаружила рубрику «Дело молодых». Хотя я не считала себя молодой — сколько мне было? 38, кажется, — но туда можно было посылать тексты и получать за это деньги.

Я стала писать. Брала какие-то реальные штуки о львовских байкерах и придумывала остальное. Но я и не выдавала это за правду, скорее писала фантастические мемуары. Мне за это платили, и я приободрилась, в перерывах между принятиями пóльтов или польтóв я писала в тетрадке в клеточку, украденной у дочки. Потом у этой же дочки я забрала машинку и печатала их уже на ней. В какой-то момент мне предложили идти в штат.

Перед этим меня выгнали из клуба, потому что я подралась с охранником. Мне было на тот момент 40, а ему 21, и он был мастер спорта по дзюдо. Так я стала работать в «Новом деле», а потом часть «Нового дела» уходила делать новую газету, «Черновик», и меня позвали с собой.

Ты задолго до «Марем» начала делать «Даптар» и задолго до «Даптара» ты начала работать с темой женщин в Дагестане. Как так вышло?

Профеминистские тексты я начала писать, даже еще не будучи штатным автором «Нового дела». Я приехала из Львова, где шлялась по ночам, делала все, что хотела, без ограничений, и за 14 лет у меня было всего три неприятные ситуации. И тут я приезжаю в Дагестан, где в первый же год дралась на улице раз семь.

В смысле — дралась?

А что это были за навыки?

В Дагестане, если к тебе подходит на улице мужчина, надо сделать морду кирпичом, вытаращить глаза и мчать вперед. Либо быть готовой к нападению, и тогда надо орать и падать на попу, чтобы тебя никуда не затащили. Любой подход незнакомца на улице чреват конфликтом.

Во Львове оказалось, что эти навыки для человеческой, прямоходящей жизни не нужны. Они нужны были мне для обороны, но там на меня никто и не нападал. То есть со мной заигрывали, пытались познакомиться, но никогда это не переходило в стадию хватания за руки и попытки затащить в подъезд или усадить в машину.

Когда я вернулась в Дагестан, то обнаружила там какое-то безумие. В свои 38 или 39 лет я снова должна была шарахаться, с кем-то говорить о том, как я одета, как я посмотрела. Тогда я взяла и сделала татуировку. И эта тату меня долгое время спасала: она давала понять, что, ребят, я не из вашей песочницы.

«Я не местная»?

Скорее, «я не играю по вашим правилам». И я все время рыпалась по поводу феминизма. Было здорово и задорно писать такие провокационные, едкие и резкие текстики. Например, что после развода, если женщина нормальная и при разводе ее не убили, она, как правило, хорошеет и начинает заниматься собой, и то, что ее родителям представлялось ужасом, позором и концом жизни, иногда оказывается освобождением.

И когда у тебя начались первые проблемы из-за этих текстов?

До «Черновика» у нас с читателями не было связи. Только там я наконец получила доступ к читательским смскам. Было огромное обвинительное письмо, что из-за меня развелись геи и появился Чикатило. Была куча наездов именно за феминистическую и антиклерикальную направленность.

Вернемся к твоей журналистской работе и «Даптару». Силовики были только в самом конце, и они больше были связаны с «Марем». А во времена «Даптара» было что-нибудь подобное?

Ну, меня прокляли, как феминистку. Меня всегда ненавидели с одинаковой силой как традиционные исламисты, так и люди атеистических взглядов, но живущие в Дагестане, и салафиты [фундаменталистское течение в суннитском исламе. — Прим. ред.]. И, пожалуй, даже с салафитами у меня больше общего, наверное, потому что они не признают бездумного заучивания Корана, пытаются что-то осмыслить. У меня есть и друзья — полагаю, могу так сказать, — среди салафитов, насколько это вообще для них возможно — дружить с…

Со Светой Анохиной, да.

В какой-то момент я услышала о своей работе, что я, оказывается, феминистка и за это надо ненавидеть. На вопрос: «Ты что, феминистка?» я ответила: «Да», и человек посмотрел на меня в изумлении, как будто я ему призналась, что ем младенцев. Я опешила и поняла, что, видимо, я за чем-то не уследила и к слову изменилось отношение.

Потом уже появились все эти ролики о том, что феминистки ведут вас в ад, они посланницы шайтана, огромные ютуб-ролики, записанные бородатыми проповедниками. Когда меня настигла эта волна, я растерялась, охуела и стала оглядываться по сторонам. А потом эта риторика уже стала государственной, очевидно и ощутимо.

Я, вообще, считаю, что женским вопросом можно проверять государство на вменяемость: как относятся к праву на аборты, как относятся к праву женщины на работу и на защиту.

Когда мы снимали кино, мы много времени провели в Махачкале. И я обратила внимание, что в городе в хиджабах ходит в основном молодежь, причем модная молодежь. Что можно сказать об этой новой волне?

Мне кажется, в этом отношении московская девочка и махачкалинская девочка — это разные девочки.

Не совсем. Хиджаб же надевают светские девушки, не те, кто в платочках ходил, а совершенно светские и раскованные. Те, кто ходил в платочках, кого заставляли всю жизнь ходить в платочках, у них нет энергии на такие поступки.

То есть это городская прослойка и вообще, возможно, махачкалинский средний класс?

Отчасти да. Марьям Алиева, популярная дагестанская блогерка, правозащитница, надела хиджаб вопреки желанию родителей. У нее из-за этого были серьезные проблемы с папой, он очень сердился, считал, что одеваться надо скромненько, а хиджаб — это вызов, это чересчур, это террористы. И незачем привлекать к себе внимание, тем более что папа — прокурор.

Есть такая точка зрения, что Кавказ такой, какой есть, и людей надо оставить с их обычаями.

Я всегда говорю на это одно: хорошо, давайте тогда нам с нашими обычаями стрелять на ваших улицах, танцевать нашу лезгинку.

На что какой-нибудь мигрантофоб из Москвы тебе ответит, что вы так и делаете.

Мы так и делаем, да, и что? Правильно делаем! Я не понимаю, что значит «оставить с их обычаями», если у нас криком кричат девочки, которые спасаются не только от родственников, но еще и от российской полиции, которая за деньги к родственникам присоединяется. Если вы собираетесь оставить нас с нашими обычаями, то не суйтесь к нам с вашими наместниками. И что это, получается, гетто? Может, мы тогда какие-то получим «плюшки»?

Это просто попытка отгородиться там, где невыгодно. Такие разговоры идут от власти, которой очень удобно поддерживать близкие, нежные отношения с представителями такой же власти, поставленной править в конкретных республиках. С тем же Кадыровым. У них такие законы: убивать геев, пытать и взрывать, засовывать в рот гранату, как Салману Тепсуркаеву, сажать Зарему Мусаеву. Нет таких обычаев! Или вы отказываетесь признавать этих людей гражданами своей страны, или на них должна распространяться юрисдикция России и российские законы должны работать.

Еще один вариант — любование «туземной культурой». Приезжают к нам такие столичные люди, как в зоопарк, мол, понаблюдаем этих прекрасных восхитительных диких людей. Упор всегда делается на культуру, которая ужасна, но которая несет в себе великолепную римскую или варварскую жестокость.

Я все время вспоминаю о Наде Кеворковой, которая приехала преподавать в одну из школ в высокогорном селе. Оттуда много людей уехало в Сирию воевать. Человек открыл в селе школу для детей, которые раньше жили в городе. Мол, давайте-ка вернем их к корням. И туда приехала Надюша Кеворкова со своей идеей о том, что секулярные государства плохие, и последний оплот — это Дагестан. Идея ее такая: православные христиане и мусульмане возьмутся за руки и дружно пойдут бить евреев.

Однажды она спросила, нет ли у меня знакомого, который может рассказать детям о поэзии. Дактиль-птеродактиль, амфибрахий и прочий анапест. И я привела к ним Мусу Асельдеровича [Муса Гаджиев, доцент кафедры русской литературы ДГУ, преподаватель и организатор множества литературных кружков в Махачкале. — Прим. ред.]. И он читал, читал, читал, и в конце дети не бросились на выход, а побежали к нему. Около него плелся большой мальчик, девятиклассник, мялся, мялся и потом спрашивает: «А вы меня не помните?» Муса отвечает: «Нет, не припомню». Парень говорит: «Вы три года назад читали стихотворение». Муса спрашивает: «А какое?» Он говорит: «Про кузнечика».

И я замерла, подумала: не может быть, не может такого быть. Оказалось, что может, и это был Хлебников. «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер <…> тарарахнул зензивер…» И я подумала, как он ходил два или три года и носил в себе этого зензивера, этого кузнечика, чужого, смешного, абсурдного, не понятного никому рядом с ним, и он его донес до Мусы и предъявил. Они стояли и читали вслух оба, а я думала, что разрыдаюсь.

Как вы придумали «Символ свободы»?

Я думала, как рассказывать истории девочек-беглянок, но думала так, отстраненно. А потом одна из девочек бежала — и она бежала ко мне. Я говорю: «Садись. Может, ты голодная?» Она спрашивает: «Слушай, у тебя магазин рядом есть?» Я отвечаю: «Есть» — и на душе у меня делается нехорошо. Я говорю: «Ну, пойдем сходим». Она говорит: «Нет, я сама». Мне становится еще хуже, потому что я думаю: сейчас она выйдет и вернется с десятком аварских родственников, которые меня порвут на кучу маленьких платочков с каемочкой.

Она выходит, и возвращается, и приносит с собой маленький плавленый, тупой какой-то, синтетический сырок. Без шоколада, просто плавленый сырок. Я обалдела: полный холодильник еды, не нравится — давай закажем что-нибудь. На что она ответила: «Ты не понимаешь. Я последние шесть лет просидела дома, меня никуда не выпускали, у меня отняли документы, и отец решал, что я буду есть, когда и в каком порядке».

Тогда я ахнула и подумала: какая история! О насилии мы говорим через маленький предмет, который дал человеку чувство свободы. Через этот предмет мы показываем огромную, непроговариваемую темную стену насилия, притеснения, духоты, ужаса, безвыходности. Но не она у нас главный герой, главный герой — предметик, который дал надежду.

А ведь мы, и правда, обычно говорим о жертвах насилия через призму буквальной избитости. Расскажи несколько историй о том, что девочки делают сейчас, когда живут за рубежом?

Есть Патимат Идрисова, она же Вика, я о ней писала большой текст для «Черты», который получил премию «Редколлегия» [главная премия независимой журналистики в России, — Прим. ред]. Она купила себе электропианино — вдруг пристрастилась к классической музыке, девочка из глухого дагестанского села, которую после седьмого класса забрали из школы. У нее своя квартира, она покрасила стены, и это волшебно.

Другая хочет снимать кино, у нее совершенно безумные идеи каких-то шоу. Меня покоряет смелость ее мысли, она думает, как человек, не имеющий абсолютно никаких границ, она не хочет считаться с этими границами.

Вчера разговаривала еще с одной девочкой. Ее надо было срочно вывозить, потому что за ней ехали из села, чтобы расправиться. Мы вместе с «СК SOS» вывезли, сейчас она в безопасности. Девочка показала мне экран монитора, там были рисунки, которые она делает на заказ — освоила графический дизайн, нашла работу.

Была девочка, которая сразу по приезде во временную страну, на следующий день пошла работать поваром. Ей дома говорили: «Да кому ты нужна? Ты разве что на панель годишься, что ты сможешь сама?» А она пошла, устроилась на эту работу и говорит, что для нее это было колоссальной победой.

Они, эти девочки, очень витальные, полные жизни. Я рядом с ними все время чувствую себя неумелой, трусливой, неприспособленной. Может быть, потому, что они молодые, но они с такой безоглядной решимостью, с такой отвагой едут штурмовать другие страны и новые возможности!

И еще они часто говорят, что хотят помогать, и некоторые помогают. Та девочка, что устроилась поваром, буквально через месяц прислала нам деньги на помощь таким же, как она. Заработала и прислала. Казалось бы, ты в чужой стране, ты в очень неопределенном положении, у тебя вообще нет никаких средств, а она приносит нам деньги.

«Марем» же возникла не так давно? В каком году?

«Марем» официально была создана 20 июля 2020 года.

Что сейчас у вас происходит?

Все то же самое. Стало в чем-то сложнее, в чем-то легче. Государство сосредоточено на поисках уклоняющихся от армии, на фейках. Девочек на блокпостах тормозят реже.

Еще стало более очевидно, что нельзя оставаться в России. Но именно из-за этого и тяжело, потому что сейчас у большинства девочек запрос на выезд в Европу, на статус беженки. Они совершенно закономерно не доверяют российской власти, а россиянам… В России она чурка, нерусская тварь и хачик, а за рубежом она русская, из России, ей туда нельзя.

У тебя уже есть тоже дело за дискредитацию армии.

Да. Но наше встречное дело о нападении на квартиру было принято к рассмотрению Европейским судом по правам человека.

Поздравляю. И как тебе с уголовным делом?

Я, конечно, могу храбриться и говорить, что на хую я его вертела. Но, на самом деле, когда приговор будет вынесен в мое отсутствие, наверняка последуют какие-то неприятные вещи.

Ты больше не живешь и не можешь жить в Махачкале. Что ты чувствуешь по этому поводу?

Странно. Я всю жизнь мечтала вырваться из Махачкалы, с самого детства, но меня туда возвращало. Я всегда знала: что бы со мной ни случилось, у меня там дом, мама, папа. Сейчас уже нет папы, маме 93 или 94, она 1929 года рождения.

У меня в Грузии кто-то спросил: «А ты откуда? Твой дом где?» И я замерла, потому что поняла, что теперь мой дом — нигде, что дома у меня больше нет и не будет. И в голове это еще как-то очень нетвердо лежит.

Я скажу тебе то, что говорю нашим девочкам: работа по «Марем» забирает огромное количество сил, слез, нервов и времени. Надо быть готовой вскочить, и надо быть готовой к тому, что ты сделаешь в какой-то момент лажу и все пойдет по пизде. И даже оттуда вылезать, смотреть, что ты можешь исправить, и делать выводы. Но это единственное, что меня сейчас держит. Потому что я делаю конкретную, понятную, совершенно ясную и безусловно правильную вещь: я даю возможность человеку получить в руки свою жизнь.

С началом войны для меня просто обрушился мир, так же, как он обрушился в 2014-м, когда захапали Крым, и я обмерла. Я два месяца не могла говорить.

У тебя же дочь во Львове.

Ну да. Львов — это часть моего сердца, часть моей жизни. Но, даже если бы я никогда не жила во Львове, то, что сейчас происходит, — это чудовищная, сучья подлость, гадость, которая просто опрокидывает вообще все, во что ты веришь, на что ты полагаешься, что ты считаешь правильным, человеческим.

Когда война началась, я ходила просто как в киселе. И в эти дни мне кто-то написал в наш инстаграм, что нужна помощь. Меня это привело в чувство. Есть конкретный человек, и ты, беспомощная, рыдающая, сопливая, хлюпающая носом, пожилая, не знающая, кинуться из окошка или сначала съесть помидор, ты можешь это все отложить на потом, а сейчас помочь ей, вот этой маленькой девочке.

Мне нравится, как они бегут. Я в ахуе, какие они отважные, Лена. Я сменила две страны, я растеряна и подавлена, а они бегут, осваивают эти страны. Я знаю женщину, которая бежала с двумя детьми, и она стала юристом, и скоро у нее будет собственная фирма. И эта их отвага и безрассудство — это прекрасно, потому что это — жизнь.