Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
В далеком 1789 году молодой русский дворянин Николай Карамзин отправляется в большое путешествие по Европе, которое растянется на 17 месяцев. Он едет через европейские города и деревни, живет в Берлине и Женеве, Париже и Лондоне, встречается с известными философами, посещает достопримечательности, наблюдает за жизнью общества.
Во второй половине XVIII века среди российских дворян становится популярным так называемый grand tour — большое путешествие по культурным центрам Европы. Это считается необходимым элементом образования, его финальным аккордом. Карамзин выбирает классический маршрут русских аристократов: через Германию и Швейцарию в Париж и Лондон.
Спустя некоторое время после возвращения в Россию, Карамзин начинает издавать «Письма русского путешественника», представляющие собой путевые заметки и размышления о поездке. «Письма…» имеют огромный успех у читателей и приносят автору известность. В отличие от других трудов о путешествиях, они написаны живым, разговорным языком образованного человека и для многих оказываются путеводителем по Западной Европе как минимум на ближайшие полвека.
Теперь благодаря «Письмам…» мы можем вернуться в прошлое и взглянуть на мир глазами того, кто отправлялся в путешествие более двух столетий назад.
Маршрут Карамзина был таким: Тверь — С.-Петербург — Рига — Кенигсберг — Мариенбург — Данциг — Берлин (остановка примерно на неделю) — Дрезден — Лейпциг (тоже около недели) — Веймар — Франкфурт — Базель — Цирих — Баден — Берн — Лозанна — Женева (остаётся тут на конец осени и зиму) — Лион — Париж (приезжает в конце марта, остается до июня) — Кале (плывет отсюда на пакетботе в Лондон) — Лондон (июль-сентябрь) — Кронштат (заканчивает тут путешествие).
Николай Карамзин отправился в свое путешествие примерно за 33 года до того, как Нисефор Ньепс впервые получил нечто, похожее на фотографию, а до вклеивания фото в паспорт оставалось больше столетия. (Мы рассказывали об этом в статье «Сто лет плохих фотографий: история фото на паспорт»). Однако и в то время для перемещений были необходимы документы.
В Европе специальные дорожные удостоверения действовали уже несколько столетий. В России документ под названием «паспорт» ввел Петр I в 1720-х годах. Передвигаться между городами без него запрещалось. Паспорт служил не только удостоверением личности, но и путевым документом.
Бумаги людей разных социальных групп отличались. В паспортах низших сословий указывали имя и фамилию владельца, описывали отличительные черты (цвет волос и глаз, форму носа и подбородка, заметные шрамы или родинки, наличие или отсутствие бороды, рост), место постоянного проживания, цель передвижения и срок действия паспорта. Богатые и высокопоставленные путешественники были освобождены от детальных описаний, и в целом их паспорта содержали меньше личных данных.
В удостоверениях личности дворян мог быть указан чин, место службы, пункт назначения. Единой формы паспорта не существовало, а выдавать его могли разные ведомства. Не обходилось и без сложностей. Так, например, Карамзин не смог попасть в Европу из Санкт-Петербурга по воде, потому что не спланировал маршрут заранее:
«Надлежало объявить мой паспорт в адмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что он дан из московского, а не из петербургского губернского правления и что в нем не сказано, как я поеду; то есть не сказано, что поеду морем. Возражения мои не имели успеха — я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем или взять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; взял подорожную — и лошади готовы».
Н. М. Карамзин. Письма русского путешественника
В XVIII веке выдача паспортов не была исключительным правом государства, а главной целью документа часто выступала не идентификация предъявителя, а безопасное перемещение и пересечение границ. Люди нередко путешествовали с паспортами, выданными страной назначения или страной пребывания, а не страной происхождения. Судя по всему, именно такой паспорт (помимо российского) получает Карамзин по пути из Швейцарии во Францию:
«…мне дали в Женеве паспорт следующего содержания: „Мы, синдики и совет города и республики Женевы, сим свидетельствуем всем, до кого сие имеет касательство, что, поелику господин К., двадцати четырех лет от роду, русский дворянин, намерен путешествовать по Франции, то, чтобы в его путешествии ему не было учинено никакого неудовольствия, ниже досаждения, мы всепокорнейше просим всех, до кого сие касается, и тех, к кому он станет обращаться, давать ему свободный и охранный проезд по местам, находящимся в их подчинении, не чиня ему и не дозволяя причинять ему никаких тревог, ниже помех, но оказывать ему всяческую помощь и споспешествование, каковые бы они желали получить от нас в отношении тех, за кого бы со своей стороны они перед нами поручительствовали. Мы обещаем делать то же самое всякий раз, как нас будут об этом просить…“».
Причем, отмечает путешественник, такой паспорт ему дали не из «отменной благосклонности», получить его может любой.
Что касается виз, то их не было. Более того, если в течение XVIII века для поездок еще нужны были разные путевые грамоты, проезжие или отпускные документы, то в девятнадцатом вся Европа будет открыта для свободных перемещений из-за резкого скачка в развитии промышленности, торговли, транспорта и… туризма. Активное использование визового режима между странами начнется только после Первой мировой войны.
До этого еще далеко. А в России тем временем главным документом на дорогах остается подорожная — документ, в котором обозначались маршрут, чин и звание путешественника. Подорожную было можно взять у губернаторов, начальников областей и городничих. Она давала право получить почтовых лошадей.
Почта в старину, как и сейчас, занималась пересылкой писем, посылок и даже денег. В разных странах Европы организованная почта появилась в разное время, но в XVIII веке это учреждение работало повсеместно. И почти везде почта перевозила пассажиров. В России частные лица получили право пользоваться почтовыми лошадьми во времена Петра I за двойные прогоны (по двойному тарифу). Почтовыми назывались казенные лошади, которых путник менял на почтовых станциях. Отсюда и выражение «ехать почтой» или «ехать на почтовых».
Если на почтовой станции сменялись не только лошади, но и повозка, приходилось перекладывать свой багаж в следующую. Отсюда другое известное выражение: «ехать на перекладных». Удобнее всего было путешествовать в своем экипаже, меняя на почтовых станциях только лошадей. Разумеется, это было значительно дороже и вряд ли подходило для такой длинной поездки, какую планировал Карамзин. Поэтому ему приходится мириться со всеми трудностями путешествия с пересадками:
«…надлежало, чтобы я вздумал, к несчастью, ехать из Петербурга на перекладных и нигде не находил хороших кибиток. Все меня сердило. Везде, казалось, брали с меня лишнее; на каждой перемене держали слишком долго».
Почтовые станции располагались на расстоянии от шести до 25 верст друг от друга (верста равна 1,0668 километра) и были устроены более-менее похоже. У управляющего станцией чиновника можно было взять лошадей, узнать расписание и другую информацию, перекусить. Чем больше был город, тем больше лошадей и экипажей имела почта.
«Почта от Нарвы до Риги называется немецкою, для того что комиссары на станциях немцы. Почтовые домы везде одинакие — низенькие, деревянные, разделенные на две половины: одна для проезжих, а в другой живет сам комиссар, у которого можно найти все нужное для утоления голода и жажды. Станции маленькие; есть по двенадцати и десяти верст. Вместо ямщиков ездят отставные солдаты…; рассказывая сказки, забывают они погонять лошадей, и для того приехал я сюда из Петербурга не прежде, как в пятый день».
Сами экипажи были разными по размеру и степени комфорта. В «Письмах…» Карамзин упоминает кибитку, открытую коляску, фуру, дилижанс. Например: «Прусская так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску. Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без рессор». Или: «Я решился ныне поутру ехать в Лейпциг в публичной почтовой коляске (которая называется желтою, Gelbe Kutsche, для того что обита желтым сукном)». Ехали с попутчиками.
Кроме ординарной почты существовала также экстренная. Поездки не всегда были легки и приятны:
«С другой перемены поехал я на так называемой экстренной почте. В проклятой немецкой фуре так растрясло меня, что и теперь чувствую боль в груди. Сверх того, остался у меня на щеке рубец, и я должен еще благодарить судьбу, что глаза мои целы. Надобно знать, что дорога к саксонским границам идет по большей части лесом; а как почтовая коляска открыта и очень высока, то сидящие в ней беспрестанно должны нагибаться, чтобы не удариться головою об дерево. Ввечеру я задремал и схватил от какого-то ветвистого дерева такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались».
В разных странах почта имела свои особенности. Например, прусские постиллионы «у всякой корчмы останавливались пить пиво, и несчастные путешественники должны были терпеть или выманивать их деньгами». Мало чем отличались от них саксонские, которые «так же жалеют своих лошадей, так же любят пить в корчмах и так же грубы». В то же время французская почта «не дороже и притом несравненно лучше немецкой. Лошади везде через пять минут готовы; дороги прекрасные; постиллионы не ленивы — города и деревни беспрестанно мелькают в глазах путешественника». А вот в Англии снова та же картина с пьющими извозчиками: «На каждых четырех верстах переменяли мы лошадей, но, несмотря на то, постиллионы, или кучера, coachmen, останавливаются раза три пить в трактирах — и никто не смей им сказать ни слова!»
В Швейцарии нет почты и путешественникам приходится нанимать «извозчика, или так называемого кучера». Однако, описывая свое пребывание в швейцарском Туне, Карамзин упоминает почтовую лодку: «Завтра разбудят меня в четыре часа. В это время отходит отсюда почтовая лодка, на которой перееду через озеро».
Кстати, отличительной чертой русской почты был звон колокольчика. По нему на трактах и на почтовой станции знали о приближении экипажа. В Европе для тех же целей трубили в специальный рожок, но среди русских ямщиков рожок не прижился. Колокольчик надолго стал символом дороги:
«…там сел я в кибитку, взглянул на Москву, где оставалось для меня столько любезного, и сказал: прости! Колокольчик зазвенел, лошади помчались…»
Путешествовали и пешком. В Базеле Карамзин познакомился с сыном придворного копенгагенского аптекаря, который прошел бóльшую часть Германии пешком, «один, с своею собакою и с кортиком на бедре, пересылая через почту чемодан свой из города в город». Однако так перемещались только небогатые путешественники или искатели приключений.
Интересный момент, связанный с организацией общественного транспорта, описывает Карамзин в заметках о Лондоне:
«Еще прибавлю, что нигде нет такой удобности ездить за город, как здесь. Идете на почтовый двор, где стоит всегда множество карет; смотрите, на которой написано имя той деревни, в которую хотите ехать; садитесь, не говоря ни слова, и карета в положенный час скачет, хотя бы и никого, кроме вас, в ней не было; приехав на место, платите безделку и уверены, что для возвращения найдете также карету. Вот действие многолюдства и всеобщего избытка!»
В целом до появления поездов в XIX веке почта оставалась самым удобным и доступным способом перемещения между городами и странами. А там, где не было железных дорог, и дальше служила для перевозки пассажиров.
Кроме государственных границ, путешественникам конца XVIII столетия приходилось иметь дело с заставами у городских ворот. Города того времени все еще были окружены стенами, на заставах проверяли вещи и документы. Вторые, судя по всему, в Европе требовали не всегда, ограничиваясь устными вопросами:
«Надобно сказать нечто о прусских допросах. Во всяком городке и местечке останавливают проезжих при въезде и выезде и спрашивают, кто, откуда и куда едет? Иные в шутку сказываются смешными и разными именами, то есть при въезде одним, а при выезде другим… Иной называется Люцифером, другой Мамоном; третий в город въедет Авраамом, а выедет Исааком».
Иногда на заставе обходится беглым осмотром, как, например, во французском Лионе: «Осмотрщик весьма учтиво спросил, нет ли у нас товаров, и после отрицательного ответа заглянул в каретный ящик, поклонился и отошел прочь, не дотронувшись до наших чемоданов».
А иногда и строгим, даже неоднократным допросом:
«У ворот мы остановились. Сержант вышел из караульни нас допрашивать: „Кто вы? Откуда едете? Зачем приехали в Берлин? Где будете жить? Долго ли здесь пробудете? Куда поедете из Берлина?“ Судите о любопытстве здешнего правительства!
<…>
Лишь только я в своей комнате расположился пить чай, пожаловал ко мне г. Блум с бумажкою в руках. „Вам надобно на это отвечать“, — сказал он. Я увидел на бумаге те вопросы, которые делали мне при въезде в город, с прибавлением одного: „В какие вороты вы въехали?“ Они напечатаны, и мне надлежало под каждым писать ответ. „Боже мой! Какая осторожность! Разве Берлин в осаде?“ — Господин Блум объявил мне с важным видом, что завтра берлинская публика узнает через газеты о моем приезде!»
Кроме того, городские ворота закрываются на ночь. Чтобы попасть в город после определенного времени, нужно заплатить штраф (а возможно, и дать взятку):
«Ворота были заперты, и каждый из нас заплатил по нескольку копеек за то, что их отворили. Таков закон в Лейпциге: или возвращайся в город ранее, или плати штраф».
На страницах «Писем…» неоднократно упоминается необходимость (или во всяком случае возможность) заплатить, чтобы осмотрщики были лояльнее:
«На польской границе осмотр был не строгий. Я дал приставам копеек сорок, после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового».
«Я ожидал, что при въезде в Пруссию на самой границе нас остановят; однако ж этого не случилось. Мы приехали в Мемель [название Клайпеды до 1924 года — Прим. ред.] в одиннадцатом часу, остановились в трактире — и дали несколько грошей осмотрщикам, чтобы они не перерывали наших вещей».
«„Постойте, — сказал секретарь, — надобно осмотреть ваш чемодан“. То есть надобно было взять с меня несколько грошей».
В XVIII веке путешественников становится больше. Растет и количество постоялых дворов. Располагаются они как в городах, так и вдоль почтовых трактов и называются трактирами. В трактире можно переночевать и поесть. Это довольно демократичное место, где встречаются путешественники из разных социальных групп.
К концу века русские дворяне стали с неодобрением смотреть на трактиры и отдавать предпочтение ночлегу у родственников и знакомых (отели только начитают появляться). Однако Николай Карамзин, будучи дворянином, на протяжении всего пути останавливается в трактирах, отмечая только, что некоторые из них хуже, другие лучше. В целом же трактир тех времен — это место, где любой путешественник (при наличии денег, само собой) мог найти себе ночлег и стол.
«Мы пришли прямо в трактир „Венца“, где обыкновенно останавливаются путешественники и где — несмотря на то, что мы были пешеходцы и с головы до ног покрыты пылью, — приняли нас очень учтиво. Сей трактир почитается одним из лучших в Швейцарии и существует более двух веков».
Постоялые дворы были даже в маленьких деревнях, через которые проходили дороги. Стояли они и на пограничных постах и работали круглосуточно. Но иногда свободных мест не оказывалось.
В качестве постоялых дворов упоминает Карамзин и корчмы, хотя чаще так назывались питейные заведения. В корчме тоже можно было поесть и переночевать. Описывая путь в Ригу, Карамзин говорит: «Те, которые едут не на почтовых, должны останавливаться в корчмах». Однако позднее, вплоть до Парижа, он сам неоднократно остается в подобном заведении на ночлег. Похоже, слова «трактир» и «корчма» используются в «Письмах…» как синонимы.
«Наконец, проехав Курляндиею более двухсот верст, въехали мы в польские границы и остановились ночевать в богатой корчме. В день переезжаем обыкновенно десять миль, или верст семьдесят. В корчмах находили мы по сие время что пить и есть: суп, жареное с салатом, яйцы; и за это платили не более как копеек по двадцати с человека. Есть везде кофе и чай; правда, что все не очень хорошо».
За столом в трактирах собиралась большая компания, иногда по 30–40 человек, обедали вместе. Выбора блюд, судя по всему, не было, либо он был минимальным. Во всяком случае Карамзин всегда говорит о блюдах и их количестве, как о чем-то предопределенном:
«В трактире отвели нам очень хорошую и чисто прибранную комнату; развели в камине огонь, через час приготовили ужин, состоявший из шести или семи блюд с десертом».
Иногда трапеза могла оказаться совсем скромной, как, например, в небольшом деревенском трактире, куда путешественник попал поздно вечером:
«Прежде всего заговорили мы об ужине. „Тотчас все будет готово“, — сказал трактирщик и принес нам сыру, масла, хлеба и бутылку кислого вина. — „Что же еще будет?“ — спросили мы. — „Ничего“, — отвечал он».
Хозяевами трактиров были частные лица, а сами дома иногда мало чем отличались от обычных. Вот как описывается в книге один курьезный случай, который произошел с автором по дороге во Франкфурт:
«Проезжая через маленькое местечко близ Гиршфельда, постиллион мой остановился у дверей одного дома. Я счел этот дом трактиром, вошел в него и первому человеку, который встретил меня с низким поклоном, велел принести бутылку воды и рейнвейна, сел на стул и не думал снимать своей шляпы. В комнате было еще человека три, которые с великою учтивостию начинали говорить со мною. Принесли рейнвейн. Я пил, хвалил вино и наконец спросил, что надобно заплатить за него? — „Ничего, — отвечали мне с поклоном, — вы не в трактире, а в гостях у честного мещанина, который очень рад тому, что вам полюбился его рейнвейн“. Вообразите мое удивление! Я схватил с себя шляпу и стал извиняться».
Однако трактир для Карамзина — история исключительно дорожная. Когда в Швейцарии он остается на всю зиму, то снимает комнаты:
«Трактирная жизнь моя кончилась. За десять рублей в месяц я нанял себе большую, светлую, изрядно прибранную комнату в доме, завел свой чай и кофе; а обедаю в пансионе, платя за то рубли четыре в неделю».
Позднее, во французском Лионе, он останавливается на ночлег уже не в трактире, а в гостинице или отеле Hotel de Milan. Свою остановку описывает так:«Четыре человека бросились отвязывать наши чемоданы, и в минуту все было внесено в дом, хотя нам еще не отвели комнаты. Трактирщица встретила нас с такою улыбкою, какой не видал я ни на немецких, ни на швейцарских лицах. К несчастию, все горницы были заняты, кроме одной, весьма темной».
Интересно, что, хотя Карамзин и говорит о «миланской гостинице», хозяйку называет трактирщицей, а номера горницами. Действительно, гостиницы и отели в том виде, как мы их знаем, повсеместно появятся только в следующем, девятнадцатом, столетии вместе с ростом промышленных и торговых связей.
Вот так во время Карамзина выглядит отель в Париже: «Hotel есть наемный дом, где вы, кроме комнаты и услуги, ничего не имеете. Кофе и чай приносят вам из ближайшего кофейного дома, а обед — из трактира».
Рестораны пока еще тоже остаются новинкой и встречаются лишь в передовых европейских городах (как все тот же Париж): «Ресторатёрами называются в Париже лучшие трактирщики, у которых можно обедать. Вам подадут роспись всем блюдам с означением их цены; выбрав, что угодно, обедаете на маленьком особливом столике».
Когда Карамзин опубликовал свои «Письма…», нашлись критики, которым не нравились частые описания повседневного быта, в том числе и указание цен. Мол, нечего таким приземленным вещам делать в художественном произведении (а «Письма…», несмотря на свой жанр, остаются именно художественным произведением). Но многие читатели, напротив, отнеслись к бытовым деталям с большим интересом. Сегодня тем более любопытно, во сколько что обходилось путешественнику за границей больше двух веков назад.
В России конца XVIII века самыми ходовыми денежными единицами были серебряный рубль и рубль в ассигнациях. На тот момент их стоимость была примерно равна. За границу могли ездить с рублями, однако большую сумму везти было тяжело и небезопасно. Поэтому ездили преимущественно с векселями — ценными бумагами, которые затем меняли через посредников: представителей биржи, иностранных купцов и т. д.
Карамзин приводит цены в разных валютах в зависимости от страны пребывания, но сам почти всегда переводит их в рубли. Там, где по каким-то причинам были пробелы, мы постарались сделать это за автора.
Если говорить о курсе рубля в 1789 году, когда молодой путешественник покидает Россию, к современному рублю, то, по разным данным, 1 рубль равен примерно 560–650 современным рублям [для перевода автор использует сервис drevlit.ru и калькулятор на «Арзамасе» — Прим. ред.]. То есть современная зарплата в 50 тысяч рублей эквивалентна примерно 84 рублям конца XVIII века. Но нужно помнить и про исторический контекст в целом. Для примера: зарплата сторожа, цирюльника, маляра была 1,5–2,5 рубля, сержанта — около 4 рублей, священника — 17 рублей, лекаря — 21 рубль, асессора — 37 рублей. Коллежский советник получал 62 рубля, ректор Императорской академии художеств — 83 рубля с копейками. Почти 167 рублей платили главному артисту театра, оперы или балета и 187 рублей — генерал-полицмейстеру, руководителю полиции. А годовой бюджет средней крестьянской семьи с двумя детьми составлял около 30 рублей.
Посмотрим теперь, что сколько стоило в путешествии.
Ночь в трактире в Риге — около 9 рублей. Об этой остановке Карамзин сначала пишет, что «хозяин очень услужлив: сам носил паспорт мой в правление и в благочиние и сыскал мне извозчика», а затем: «хозяин воспользовался моим недосугом и подал мне самый аптекарский счет; то есть за одне сутки он взял с меня около девяти рублей!» Дальше мы видим, что такая цена, скорее, исключение из правил.
Комната в Лейпциге и в Дрездене — 30 копеек: «В Саксонии вообще жить недорого».
Комната в парижском отеле — 2 луидора (около 15 рублей) в месяц.
«Справедливо говорят, что путешественнику надобно всегда останавливаться в первых трактирах, не только для лучшей услуги, но и для самой экономии. Там есть всему определенная цена и лишнего ни с кого не потребуют; а в худых трактирах стараются взять с вас как можно более, если приметят, что в кошельке вашем есть золото. У г. Блума плачу я за обед, который состоит из четырех блюд, 80 коп., за порцию кофе 15 коп., а за комнату в день 50 коп.»
Одна миля на ординарной почте по Пруссии — 30 копеек плюс «постиллионам на вино».
Одна миля на почтовых по Франции — 20 копеек.
Поездка на частном извозчике из Базеля в Цюрих (около 70 километров) — «два луидора с талером» (17 рублей).
В Берлине, одном из первых крупных городов на пути Карамзина, «стоят на улицах наемные кареты так, как у нас извозчичьи дрожки или сани. За восемь грошей — что по нынешнему курсу составит сорок копеек — можно ехать в город куда угодно, только в одно место. Карета и лошади очень изрядны».
Прогулка на лодке по Рейну в окрестностях Цюриха — «французский талер, или два рубли» на двоих.
За обед в трактире по дороге в небольшой немецкий городок Мейсен (сейчас Майсен) «взяли после с каждого копеек по сорок». Обед состоял из пивного супа с лимоном, жареной телятины и салата.
Стол без вина в Лейпциге и Дрездене — 30 копеек.
Обед из семи-восьми блюд и десерта в швейцарском трактире (в разных городах) — 8 гривен (скорее всего, имеется в виду все тот же рубль).
«Я слыхал прежде, будто в Швейцарии жить дешево; теперь могу сказать, что это неправда и что здесь все гораздо дороже, нежели в Германии, например хлеб, мясо, дрова, платье, обувь и прочие необходимости. Причина сей дороговизны есть богатство швейцарцев. Где богаты люди, там дешевы деньги; где дешевы деньги, там дороги вещи».
Обед во Франции, где даже в самых «диких местах» и «беднейших деревеньках» были хорошие трактиры с сытным столом — «семьдесят су (около рубля двадцати копеек)» на двоих.
Ужин и ночлег там же — «восемьдесят или восемьдесят пять су, что составит на наши деньги рубли полтора».
Обед из пяти-шести блюд с десертом в парижском ресторане — 1 рубль.
Обед в знаменитых лондонских увеселительных садах Воксал (скорее всего, на нескольких человек) — 6 рублей. Обед состоял из цыпленка, анчоусов, сыра, масла, бутылки кларета (вино).
Плотный завтрак в пирожной лавке в Лондоне — от 2 рублей: «…такие завтраки недешевы».
Обед в кофейном доме в Лондоне — 2 рубля. Обед включает «кусок говядины, пудинга и сыр».
Бутылка «самого худого шампанского или бургонского» в Англии — от 4 рублей: «Я хотел спросить вина, но вспомнил, что в Англии нет виноградных садов, и спросил портеру».
В одном из лучших парижских театров «за вход в ложи и в паркет платят (на наши деньги) рубли по два и по три; …все сии дорогие места бывают наполнены людьми…».
Услуги гида по Парижу, которые оказывает наемный слуга, — 24 су (40 копеек) в день.
Известный парижский танцовщик Вестрис, суперзвезда балетной сцены, получает за каждое представление 520 ливров (около 180 рублей).
Дороже всего путешественнику обходится жизнь в Швейцарии, Париже и Лондоне:
«Париж есть город единственный. Нигде, может быть, нельзя найти столько материи для философских наблюдений, как здесь; нигде столько любопытных предметов для человека, умеющего ценить искусства; нигде столько рассеяния и забав. <…> Как легко забыться, заснуть! Но пробуждение едва ли не всегда горестно — и первый предмет, который явится глазам, будет пустой кошелек.
Но в то же время именно о Париже Карамзин говорит, что здесь можно «за небольшие деньги наслаждаться всеми удовольствиями по своему вкусу», например если снимать комнату в отеле, а не отдельное жилье, бродить по городу, рассматривать достопримечательности, заглядывать в сувенирные лавки, пить кофе в кофейных домах и даже обедать в трактирах. Кажется, с тех пор не очень многое изменилось.
С начала XVIII века важнейшим языком международного общения в Европе становится французский, примерно через 80–100 лет его догоняет немецкий. В это время в России культурный, образованный человек должен владеть этими двумя языками. Они же нужны и в путешествиях:
«Он еще в первый раз послан курьером и не знает по-немецки, чему прусские офицеры, окружившие нас на крыльце, весьма дивились. В самом деле, неудобно ездить по чужим землям, зная только один французский язык, которым не все говорят».
Английский в Европе все еще не распространен, хотя англичане уже тогда неохотно говорили на французском даже с иностранцами: «Все хорошо воспитанные англичане знают французский язык, но не хотят говорить им, и я теперь крайне жалею, что так худо знаю английский».
Когда Карамзин пишет, что знает английский «худо», он, судя по всему, имеет в виду именно разговорную речь, поскольку на страницах «Писем…» неоднократно приводит собственные переводы с английского и в принципе не испытывает проблем с письменным текстом:
«А я заключу это письмо двумя-тремя словами об английском языке. Он всех на свете легче и простее, совсем почти не имеет грамматики, и кто знает частицы of и to, знает склонения; кто знает will и schall, знает спряжения; все неправильные глаголы можно затвердить в один день. Но вы, читая, как азбуку, Робертсона и Фильдинга, даже Томсона и Шекспира, будете с англичанами немы и глухи, то есть ни они вас, ни вы их не поймете. Так труден английский выговор, и столь мудрено узнать слухом то слово, которое вы знаете глазами! Я все понимаю, что мне напишут, а в разговоре должен угадывать. Кажется, что у англичан рты связаны или на отверстие их положена министерством большая пошлина…».
Таким образом, чтобы с успехом совершить гранд тур, нужно было владеть тремя языками!
Во время длительного путешествия Николай Карамзин регулярно встречается с интересными людьми своего времени: философами, учеными, писателями, поэтами. Он знакомится с Кантом, Лафатером, Виландом, Гердером и другими видными представителями науки и культуры. Как же ему удается попасть к ним? В первую очередь, по рекомендательным письмам: «Вы, конечно, удивитесь, когда скажу вам, что я в Женеве намерен прожить почти всю зиму. Окрестности женевские прекрасны, город хорош. По рекомендательным письмам отворен мне вход в первые домы».
Однако даже без рекомендаций можно было увидеться (во всяком случае, попытаться) с интересным человеком, особенно если речь шла о научном или культурном мире, а не о входе в светское общество. Именно так Карамзин попадает к известному философу Канту:
«Вчерась же после обеда был я у славного Канта… Я не имел к нему писем, но смелость города берет, — мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: „Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту“».
Пытается он попасть и к Гёте, но тот уезжает по делам: «Вчера ввечеру, идучи мимо того дома, где живет Гёте, видел я его смотрящего в окно, — остановился и рассматривал его с минуту: важное греческое лицо! Ныне заходил к нему; но мне сказали, что он рано уехал в Йену». Были ли у Карамзина рекомендации к Гёте, автор не упоминает.
Но даже если удавалось застать нужного человека дома, прием не всегда оказывался радушным. Так произошло, когда Карамзин пришел к поэту и писателю Виланду. На приветственную фразу: «Желание видеть вас привело меня в Веймар», он получает ответ: «Это не стоило труда!» Правда, дальше в разговоре Виланд объясняет причину холодного приема тем, что не любит новых знакомств, особенно с теми, которые ему «ни по чему не известны». К тому же практика посещать знаменитых людей, видимо, была довольно распространенной, а посетители не всегда вели себя корректно, о чем Виланд и сообщает гостю:
«Ныне в Германии вошло в моду путешествовать и описывать путешествия. Многие переезжают из города в город и стараются говорить с известными людьми только для того, чтобы после все слышанное от них напечатать. Что сказано было между четырех глаз, то выдается в публику».
Тем не менее Карамзину удается своим обаянием и воспитанностью склонить Виланда на свою сторону: знаменитый автор соглашается пообщаться.
В Швейцарии путешественник лично знакомится с богословом, писателем и философом Лафатером, которому до этого писал письма и даже получил ответ. Собственно, на этом основании он и идет в гости. Описание встреч с Лафатером подтверждает, что дома и кабинеты многих известных людей были открыты для желающих:
«Всякий чужестранец, приезжающий в Цирих, считает за должность быть у Лафатера. Сии посещения могли бы иному наскучить, но Лафатер сказал мне, что он любит видеть новых людей и что от всякого приезжего можно чему-нибудь научиться».
Перед отъездом из Цюриха Карамзин получает от Лафатера еще 11 рекомендательных писем к разным людям в разных уголках страны. Как и сейчас, каждое новое знакомство открывало двери в новые дома.
Разумеется, встречались не только с известными людьми. Можно было познакомиться с кем-то в дороге, встретиться с друзьями, которые также путешествуют или живут за границей, или даже с друзьями друзей. Люди приглашали других малознакомых людей в гости и становились гидами по городу задолго до появления каучсерфинга:
«Я остановился в трактире на почтовом дворе и, одевшись, пошел к господину П*, к которому было у меня письмо из Москвы. Он принял меня очень ласково и вызвался было доставить мне приятные знакомства в Дрездене; но как я пробуду здесь не более трех дней и, следственно, не буду иметь времени пользоваться знакомствами, то мне оставалось только благодарить его за добрую волю. Мы пошли с ним ходить по городу».
Нужные адреса узнавали на заставах и почтовых станциях, в городских справочниках и даже в газетах, куда с городских застав поступали данные о приезжих. Так, на въезде в Веймар Карамзин спрашивает у караульных: «Здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гёте?» А в почтовом доме в Берлине пытается узнать, где живет его знакомый А. Правда, секретарь сообщает путешественнику, что А уже во Франкфурте-на-Майне, то есть среди путешествующих было принято сообщать свой следующий адрес для гостей и писем, что неоднократно делает и сам Карамзин.
«„Я в Париже!“ Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… „Я в Париже!“ — говорю сам себе и бегу из улицы в улицу, из Тюльери в поля Елисейские, вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей. Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами…»
От этого момента нас отделяет 230 лет, но разве сегодня мы чувствуем не то же самое? Не тем ли самым интересуемся в своих путешествиях и не того ли опасаемся, чем интересовался и чего опасался путешественник два века назад?
Во время своего долгого пути Николай Карамзин изучает достопримечательности городов, наблюдает особенности национальных характеров, ищет следы великих людей прошлого в местах, где они жили и творили. В Базеле посещает дом известного врача и алхимика Парацельса, в Берлине отправляется на фарфоровую фабрику, в Берне заходит в дом-музей коллекционера-орнитолога, в Лондоне идет на экскурсию в знаменитую психиатрическую больницу Бедлам и лондонский Тауэр, который на тот момент служил монетным двором, арсеналом, царской кладовой и даже зверинцем. В Париже он отправляется в Лувр и Версаль, в Лондоне — в Британский музей, в Дрездене — в знаменитую картинную галерею. Смотровые площадки, публичные библиотеки, старинные церкви, музеи, руины древних замков, даже тюрьмы — ему интересно всё.
Естественно, что такое длинное путешествие не могло обойтись и без трудностей, которые и сейчас знакомы любому, кто отправляется в дорогу. Например, путешественник рисковал наткнуться на грабителей: «Пруссия не Аркадия, и наш век не золотой: меня могли ограбить, а со мною было все мое богатство».
В трактире могло не оказаться свободных мест из-за праздника:
«„Жаль, жаль, государь мой, — сказал мне г. Блум, трактирщик английского короля в Братской улице, — жаль, что у меня нет теперь для вас места. В доме моем заняты все комнаты. Вы, думаю, знаете, что к нашему королю пожаловала гостья, его сестрица. В Берлине будут праздники, и многие господа приехали сюда на это время“».
Иногда попутчики начинали делить подлокотники в транспорте:
«Француз, по-дорожному очень хорошо одетый, в торжестве сел на лавке между двух офицеров, с насмешкою жалея, что бедного магистера вымочит дождь, который накрапывал. Новый наш товарищ, офицер, желая сидеть просторнее, взглядывал на него очень косо и начал его жать. Француз весьма учтиво объявил, что ему становится тесновато. „Тем хуже для вас“, — отвечал ему офицер с сердцем; закурил трубку и начал пускать ему в нос и в рот дымные облака».
Да и в целом за 230 лет людские привычки мало изменились:
«На стенах колокольни путешественники пишут свои имена, или стихи, или что кому вздумается. Я нашел и русские следующие надписи: „Мы здесь были и устали до смерти“. — „Высоко!“ — „Здравствуй, брат земляк!“ — „Какой же вид!“»
А иногда просто получалось сделать маленькие, но удивительные открытия:
«В девять часов вышли мы на берег в городе Маконе, ужинали в первом здешнем трактире и пили самое лучшее бургонское вино. Оно густое, темного цвета и совсем непохоже на то, что у нас в России называется бургонским».
Но главное, что везде и всегда находятся люди, готовые помочь в пути:
«Я приехал в Лозанну ночью. Город спал, и все молчало, кроме так называемого ночного караульщика, который, ходя по улицам, кричал: „Ударило час, граждане!“ Мне хотелось остановиться в трактире „Золотого льва“; но на стук мой отвечали так: „Tout est plein, Monsieur! Tout est plein!“ („Все занято, государь мой, все занято!“) Я постучался в другом трактире, „A la Couronne“, но и там отвечали мне: „Tout est plein, Monsieur!“ — Вообразите мое положение! Ночью на улице, в неизвестном для меня городе, без пристанища, без знакомых! Ночной караульщик сжалился надо мною и, подошедши к запертым дверям трактира, уверял сонливого отвечателя, что „Monsieur est un voyageur de qualite“ (что приехавший господин не из простых путешественников); но нам тем же голосом отвечали: „Все занято; желаю доброй ночи господину путешественнику!“ — „C’est impertinent ca („Это бесстыдно!“) — сказал мой заступник, — подите за мною в трактир «Оленя», где вас, верно, примут“. — Там, в самом деле, меня приняли и отвели мне изрядную комнату. Добродушный караульщик с улыбкою сердечного удовольствия пожелал мне приятного сна, отказался от двадцати копеек, предложенных ему от меня, — пошел и закричал: „Ударило час, любезные граждане!“ Я развернул карманную книжку свою и записал: „Такого-то числа, в Лозанне, нашел доброго человека, который бескорыстно услуживает ближним“».
А еще путешествие меняет. Вот таким предстает автор «Писем…» в последний месяц своего длинного путешествия:
«Я не знал, где мне приклонить свою голову в обширном Лондоне, но ехал спокойно, весело; смотрел и ничего не думал. Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю! Человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. „Здесь есть люди: я найду себе место, найду знакомство и приятности“ — вот чувство, которое делает его беззаботным гражданином вселенной!»
Восторг от путешествий, от радости переезжать из города в город, из страны в страну, видеть разные места, знакомиться с новыми людьми и узнавать себя через призму окружающего мира звучит на протяжении всей книги, и кажется, что следующий абзац мог бы стать прекрасным финалом истории, но на самом деле это всегда только начало:
«Одним словом, друзья мои, путешествие питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!»
