Художница Мария Мотылева занимается текстильными практиками и работает с женщинами, беженцами и мигрантами, которые нередко находятся в кризисной ситуации и не знают язык принимающей страны. Вместе с ними она исследует тему дома и его отсутствия, концепт безопасного места и травматический опыт бездомья. Специально для Perito феминистская исследовательница Марго Бегун поговорила с художницей о ее опыте миграции и коллективных творческих практиках, которые дают чувство безопасности и заботы.
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и инстаграм.
Мы познакомились в эмиграции, на твоем мастер-классе по вышивке, где четыре часа говорили о доме, делились воспоминаниями, рефлексировали, писали текстильные письма родным. Потом был курс «Домой-домой», на котором мы учились рассказывать свои истории через медиа текстиля. Откуда начинается твоя история?
Для меня дом — это сложное понятие. Изначально это Северный Кавказ, Адыгея. Там я провела детство, там живет моя мама. Но я не адыгейка, не говорю на языке, не принадлежу этой культуре и месту. История с принадлежностью безумно сложная и очень требовательная. Тебе обязательно нужно положить себя в какую-то коробку. В детстве я не очень понимала, в какую именно.
В Москве меня постоянно спрашивали: «откуда ты?», потому что я не выглядела как русская. Я отвечала: «Из Адыгеи». Мне говорили: «Понятно, Кавказ». И я начинала объяснять, что я не адыгейка. «А кто ты?» Я не знаю. Этнически я наполовину еврейка, наполовину что-то русско-калмыцко-цыганское. Но мне странно определять свою идентичность через этничность. Ближе всего нащупывается в категориях «постсоветская» и «русскоговорящая». Есть разные корни, но связей нет.
Я очень долго пыталась найти, куда приткнуться. В 20 лет уехала в Европу. Возраст довольно ранний, чувствуешь себя немножко европейкой. А потом я поняла, что не хочу себя никуда класть. Мой дом — этот конкретный маленький домик [в Адыгее]. Это как смерть Кощея, только здесь про жизнь, иголка лежит под ковриком в бабушкином доме. Для меня это, скорее, ощущение места. Не про Россию, не про Адыгею, а про место в горах, где какое-то ощущение дома. Есть еще несколько мест, в которых это ощущение [проявляется] больше. Для меня это связь с конкретной природой и людьми. В лесу и горах — дом, среди мигрантов — дом. Очень долго я пытаюсь это выяснить.
Недавно знакомый антрополог навал меня медиатором, проводником. Сейчас я себя ощущаю скорее мостиком, а не домиком. Я ниточка между всеми историями и местами и не хочу от этого отказываться.
В этом доме ты сделала свой первый текстильный манифест, верно?
В начале пандемии я приехала в бабушкин дом. Я ощутила свою привилегию: у меня есть место, где я могу сейчас просто быть. От меня никто ничего не ждет в этом мире. Я только закончила учебу. Я художница или не художница? Мне некуда торопиться, делаю что хочу, сижу дома с мамой, хожу в лес каждый день. Рассматриваю каждую частичку дома: памятную царапину, деталь, которую сделал мой дедушка, вещи, оставшиеся от бабушки. И все это как будто становится частью моего тела. Это было блаженное время. Как раз тогда я начала заниматься вышивкой и появился проект «Дичь», сделанный из бабушкиных простыней.
С момента моего возвращения на родину это были первые попытки подумать про дом. Знаешь этот мотив из «Итаки»? Стихотворение Кавафиса очень хорошее, я им зачитывалась. Чтобы вернуться домой, нужно из него уйти. Нужно совершить этот прыжок, путешествие должно быть сделано. Моя лестница — это смелость среди простыней найти дверь, выйти, но и зайти обратно.
Константинос Кавафис «Итака»
Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,
полным открытий, радости, приключений.
Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.
Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.
Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя, — если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.
Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.
Постоянно помни про Итаку, ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше, наоборот,
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости, обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.
1911
Я живу между Европой и Россией последние лет десять, большую часть времени в Португалии и Швейцарии. У меня много работ про дом. В 2022 году в Грузии я делала проект «Убежище» — большую металлическую сетку, на которой мы с мамой вместе вышивали. Мне нравится контраст металла и вышивки, и здесь вышивка — это забота. Получилась история о чем-то брутальном, жестком, оно может ранить, но и защитить, и ты его делаешь безопасным. Это про мир, как женщины стараются обустроить мягонькое убежище.
Потом «Убежище» превратилось в партиципаторный перформанс. На фестивале современного искусства «Мицелиум» в Кахетии зрители могли присоединиться, вышить что-то или просто взаимодействовать с объектом. Получилась коллективная попытка создать безопасное место для себя и ближних.
Как случился поворот от работы «в себе», соло-вышивки, иллюстрации, комикса к коллективным перформативным практикам и социально включенному искусству?
Это началось, когда я стала преподавать. Я окунулась в вышивку, ее историю и поняла, насколько она укоренена в женском опыте, практиках и голосе, в выживании. Пришло ощущение, что каждый раз, когда я вышиваю, я повторяю жест десятка тысяч женских рук, которые совершали его до меня. Когда я начала проводить мастер-классы, то поняла, что приходящие ко мне женщины — это те же женщины, о которых я рассказываю. Стало очень приятно, тепло, безопасно. Это моя большая опора.
Вышивка часто воспринимается как декоративно-прикладное искусство, куда гораздо ниже барьер входа. Люди боятся рисовать, а вышивка всегда где-то рядом: бабушка моя вышивала, мама тоже, и я попробую. Здесь нет ожиданий от себя. С другой стороны, когда ты современная художница, тебя это раздражает. Но мне начинает нравиться: да, женское искусство, «маленькое», «несерьезное». Когда мы говорим о современном искусстве, то представляем мужчину в белом кубе в галерее. Он великий художник, хорошо продается, его обожают. Вот эта схема мне не очень интересна, она неактуальная и вертикальная. Такая история про императора меня не завораживает. Мне интересно содействие, коллективное переживание, попытка сделать что-то вместе. Мне интересно то искусство, которое производит касание в моменте. Мне хочется заменить мраморные памятники на подушки. Если бы было можно поменять железных мужчин с мечами в центре городов на мягкие текстильные объекты и вышивки, мир был бы немножко другим.
Получается, это такой опыт сопротивления? Вызов художницы элитарному концепту искусства?
Да, именно. Это как раз социальное. Мне нравится, что в текстиле ты можешь существовать в пространстве между. Это современное искусство, но у него есть контекст: женский труд и женский опыт. Я не хочу его игнорировать.
Я вижу в коллективных творческих практиках перспективу, в том числе в изучении друг друга. Вышивка сама по себе замкнутая, тихая практика. Она хорошо работает как социальная: во время совместной работы люди начинают говорить, в том числе и о важных вещах. Когда ты расслаблена и сосредоточена, появляется место для твоего голоса, тебя слушают.
Только пространства для этого разговора мало. Я имею в виду для тех, кто маргинализирован: женщин, беженцев. Их никто не хочет слушать, а здесь [в коллективных практиках] есть пространство, чтобы что-то рассказать или просто услышать себя. Когда человек занимается творчеством, мне кажется, такой опыт свободы уже невозможно отнять. Если ты почувствовал это однажды, ты можешь ощущать его в других сферах жизни.
Расскажи, как ты начала работать с беженками и беженцами.
Я давно занимаюсь волонтерством, что-то делала еще в Москве, но раньше это не пересекалось с моей художественной практикой. В Грузии я познакомилась с Аннет Карле. Это удивительная женщина, которая на свои сбережения создала инициативу по поддержке беженцев и мигрантов у себя в городе, недалеко от Цюриха. Однажды она пригласила меня устроить мастер-класс в их культурном центре. Я приехала, провела там пару недель, потом еще раз, и теперь это уже отдельный проект и наша общая жизнь.
Осенью я участвовала в фестивале Mobile в Санкт-Галлене в Швейцарии. Он посвящен развитию общественных пространств и созданию мультикультурного диалога. В течение нескольких дней абсолютно разные люди — местные, мигранты, беженцы — обсуждают жизнь района. Происходят дискуссии, параллельно проводятся мастер-классы и творческие активности. У меня там был стол с вышивкой под открытым небом.
Проекты в Швейцарии
«Парламент под открытым небом» — независимый социальный проект, развивающий горизонтальные связи в мультикультурных кварталах Санкт-Галлена в Швейцарии. Инициатива сочетает в себе художественные и социально-научные подходы к формированию городской жизни и пространства.
Heimatsticken — stitching home («Вышивая дом») — коллективный проект по исследованию чувства дома и принадлежности, в котором участвуют беженки и беженцы из Сомали, Афганистана, Сирии, Эфиопии, Украины, Ирана и других стран.
В один из дней люди вокруг обсуждали какие-то важные демократические дела, а одна женщина просто сидела в стороне. Мне сказали, что она не разговаривает ни на немецком, ни на английском, ни на французском. Только по-арабски. Я подошла к ней, каким-то образом позвала с нами в сад посидеть, повышивать. Она пошла и сделала очень смешной портрет мужа. Через этот процесс женщина сумела столько о себе рассказать, хотя мы не говорили на одном языке. Она рассказывала про своих детей и шутила так, что все вокруг смеялись. Такой разговор не случился бы ни в каком другом контексте. Ей было что рассказать и что дать, несмотря на языковые и культурные барьеры.
Проблема в том, что для включения в среду человеку нужна помощь, но об этом никто не подумал, ведь необходимо совершить усилие и создать пространство. Нам нужно находить это безопасное общее пространство, в котором мы можем создавать свой язык. И для меня вышивка часто работает именно так.
В итоге у нас получился большой белый флаг, наш манифест. С этой темой я давно работаю. Не существует флага, который отражал бы сложность моей ситуации, взгляды, выбор, историю семьи и даже мою этническую принадлежность. Национальный флаг сочетается только с доспехами, а у нас их нет. Это выбор уязвимости как брони. Белый флаг — флаг капитуляции, которой нет места в нашем «обществе победителей». Но у беженца или мигранта нет даже шанса сдаться и отдохнуть. Как сказал мне один мальчик из Афганистана: «Я словно плыву посреди озера и измотан. Не могу вернуться назад и не могу идти вперед». Так что приходится или плыть, или тонуть, если только не найдется кто-то, кто спасет тебя из воды. Наш белый флаг — это пространство, где можно отдохнуть и сложить броню. Оно для всех.
Там, кстати, было очень много сердец. Для меня вышивка сердец — это особенная тема. С них начинают почти все, с кем я работаю, особенно дети. В начале я так реагировала на это: «Опять эти сердца». А потом, наоборот, стала к ним трепетно относиться, потому что в этом есть что-то чистое, наивное и объединяющее. Мы с Аннет загадали, что когда будем делать выставку [с вышивками беженок и беженцев], то отдельную комнату заполним работами с сердцами. Ко мне чаще всего приходят женщины, а в этом проекте участвовали и мужчины. Я нигде не видела такого количества прекрасных мужчин, отцов, мужей, которые вышивают имена своих детей, розы, сердца. В этом столько нежности. Кажется, что это придало мне веры, то есть это пространство не только для борьбы женщин за равноправие — здесь и мужчины могут найти место для себя, своей уязвимости и нежности.
Ты сейчас говоришь в основном о мужчинах из сообществ с опытом травмы. Они находятся в ситуации пограничья, когда оказались отделенными от своей культуры, но не чувствуют принадлежности к другой. Эта позиция как раз кажется локацией уязвимости. И когда мы говорим о нетипичном гендерном вовлечении важно учитывать контекст.
Уязвимость бывает разной. Совместно с Kulturstube [инициатива по содействию беженцам и мигрантам в процессе интеграции в культурное пространство Швейцарии] мы делаем проект Heimatsticken — stitching home. У нас есть два очень важных участника. Один из них — белый мужчина в возрасте из Нидерландов. Он очень тяжело болеет, но все время приходит, уязвимый, беззащитный и очень заботливый. Я увидела, как этот опыт уязвимости меняет человека. Как будто мы становимся людьми только после того, как пострадаем. Не знаю, как к этому относиться.
Мы много говорим о беженстве и миграции. Меня эти вопросы очень волнуют. Конечно, опыт миграции и опыт беженства — очень разные вещи. Я это понимаю, но, благодаря личному опыту миграции, могу до какой-то степени сопереживать и, возможно, более тонко чувствовать этот опыт отсутствия дома. Обычно говорят: проблема беженцев. Как будто привезли 100 мешков, и мы не знаем, куда их переправить. Никто не говорит, что это люди, у которых остались семьи. Люди, которые хотят самореализоваться. Им есть что показать и рассказать. Они могут чему-то научить. Но национальная миграционная система просто не работает. Она ломает жизни людей, которые могли бы многое дать обществу.
Когда я кому-то это рассказываю, на меня смотрят как на сумасшедшую. У меня появляется ощущение, что я в том же мире, что и люди, с которыми я работаю. Иногда мне кажется, что европейцы живут в другом мире, похожем на рекламу «Икеа». И мне нужно все время им что-то объяснять. Они слушают, с одной стороны, с каким-то сожалением, а с другой стороны, мол, ох, как нам повезло, что мы не там. Есть, конечно, исключения. Люди, с которыми я работаю в Швейцарии, невероятные. Мне кажется, когда у тебя есть привилегии, нужно совершить большое усилие, чтобы выйти из пузыря. Мир сейчас очень странный. Но я однозначно нашла свой. Мое ощущение дома, скорее, связано с людьми, переживающими состояние бездомья.
В нашем проекте участвует Мэдди из Эфиопии. Будучи беременной, она на лодке добралась до Италии, потом до Швейцарии. Сейчас ее сыну девять лет, и все это время Мэдди ждет документы. Мальчик ходит в школу, но в остальном у них нет никаких прав. Однажды мы обедали у нее дома, и ей позвонил муж, который остался в Эфиопии. Они не видели друг друга девять лет. Отец никогда не видел своего сына. Но они разговаривают почти каждый день. Для меня это было шоком. Быть беженцем — это как сидеть в тюрьме.
Таких разговоров было много. «Мэдди, сколько лет ты не была дома? Сколько лет ты не видела маму?» — «Девять лет…» Такой огромный срок. Я сделала большую вышивку «Девять лет». Это стало импульсом для моей рефлексии. Я много разговариваю с беженцами. Возможно, сделаю фильм. Нам очень нужно об этом говорить. Я поняла, что разговоров о беженцах много, но они не те, которые на самом деле нужны.
В духе «как сделать их удобными»? «Как приручить собаку?»
Да, именно. Как приручить собаку. У Мэдди умерла мама, они не попрощались. Об этом сложно говорить, и мне кажется, что текстильное медиа дает пространство и время. Процесс вышивки медленный и тихий, за это время можно услышать свой голос. Я говорю: «Мэдди, что ты сделаешь, когда тебе дадут документы?» Она отвечает, что поедет в Эфиопию. Я хочу, чтобы в разговорах о беженцах освещали такие ситуации.
Еще у меня был очень интересный опыт с женщинами из Афганистана. Сначала пришла Мариам, потом Аиша, потом другие. Многим было сложно адаптироваться. Сперва они вышивали цветочки и птичек. Потом я говорю: «Хочешь вышить свой портрет?» Это было невероятным попаданием. Почувствовав себя в безопасности, первое, что делают женщины, которым нельзя показывать лицо, — вышивают автопортреты. Меня это поразило.
Потом пришла Соня, она из Ирана. Вышла замуж в 16 лет. У нее опыт очень раннего материнства, за ним беженства. Как в этих условиях сохранить себя? Не то что сохранить, а вообще найти себя, свой голос — как узнать про него? Я заметила, многие женщины очень сильно сосредоточены на детях. Когда я у них спрашиваю, что такое дом и что дает чувство дома, почти все говорят про детей. Я спросила у Сони, что она любит как человек и как женщина, кроме своего ребенка. Оказалось, она делает очень классные торты с розочками. И она вышила детский тортик и написала на нем свое имя!
Я хочу, чтобы имена всех участниц и участников проекта, людей, у которых нет бумажек, нет голоса и никакого места в Швейцарии и в мире, были очень крупно написаны на стене большого Государственного музея. Это не благотворительность и даже не социальная работа или арт-терапия — для меня это именно искусство.
Как сильно на тебя влияют практики социально вовлеченного искусства и общение с персонами, имеющими опыт миграции и беженства? Как это меняет твое восприятие дома, твое искусство?
Это параллельные процессы, все происходит одновременно и со мной. Начинается война. Я понимаю, что теряю дом, и не понимаю, где мой дом. Я начинаю работать с людьми, у которых ситуация еще хуже. Это дает возможность посмотреть со стороны, увидеть, что я не одна. Это сильно влияет на меня: тема бездомности, с одной стороны, тема дома — с другой. Мне очень интересно состояние между. Я начинаю видеть потенциал в этом состоянии.
Мы с художницей Машей Безуглой вместе переживали происходящее, думали, как это выразить, и сделали перформанс «Мой дом был здесь». Мы накрыли уютный обеденный стол для семьи и друзей. Все ждут совместного домашнего действия. А потом приходит человек и сметает все со стола на землю, разбивает, проходится по осколкам. Так мы себя ощущали. Когда все разбито, мы начинаем это восстанавливать, собираем осколки, возвращаем их обратно на стол, чиним предметы…
И здесь происходит разрушение иллюзий: ты понимаешь, что чашка уже не будет выглядеть по-прежнему и пить из нее снова не получится. Сначала становится очень тяжело и грустно, а потом ты видишь, насколько это красиво. У руин есть потенциал, просто он другой. А починка — это не про то, чтобы сделать как было, стереть память о событии, притвориться, что ничего не было. Починка — это работа заботы, уважение к травмирующему опыту, а не его игнорирование. Это одна из главных тем моего искусства от работы с вышивкой и старой одеждой до перформансов и социально вовлеченных проектов. Это, кстати, был партиципаторный перформанс, то есть зрители могли к нам присоединиться.
Спустя полгода у нас прошла выставка в Лиссабоне «Мой дом был здесь». На ней мы показали фильм о перформансе, собранные там объекты и новые тематические работы. Получилось очень символично: это был последний день перед моим отъездом из города. Я провела в Португалии пять лет и не получила продление ВНЖ. Можно было пробовать снова, ждать, надеяться, но я решила, что мне нужна передышка, и уехала. Это риск и вместе с тем привилегия: я себе эту передышку хоть как-то могу позволить. Сейчас мне не очень комфортно жить в Западной Европе, я уже говорила, что ощущаю себя в рекламе «Икеа», пока за окном горит мир. Я живу в дороге и снова ищу дом.
Ты говорила, что, когда закончишь одну из своих первых работ, «Вечную кавказскую женщину с синим сердцем», обязательно найдешь все ответы про себя. Ты ее закончила? Ты нашла ответы?
Я про нее в последние дни все время думаю. Я ее не довышивала еще, она лежит в бабушкином доме. И жизнь моя — в этом синем сердце. Мне кажется, это бесконечная работа. Это процесс и путь. Я ее вышиваю только там и никогда не беру с собой. И вот когда приезжаю домой раз в год, два, четыре, то знаю, она меня ждет.
Наверное, я ощущаю одинаковую принадлежность к тому месту, пути к нему и к самому процессу. Это и есть то самое путешествие из Итаки обратно в Итаку — уже родная для меня траектория. Через текстиль можно исследовать бесконечно. Пока мой предел не наступил. Последний год я посвятила перформансам, связанным с текстилем. Пока эта глубина не заканчивается, я продолжаю ее изучать.