Подчинение территории: как Советский Союз и его наследница Россия обращаются с ресурсами, людьми и природой
«Каждый колонизированный народ, — то есть каждый народ, оригинальная местная культура которого была подавлена и похоронена, народ, которому был навязан комплекс неполноценности, — попадает в ситуацию прямого контакта с языком цивилизации, с культурой метрополии. Чем лучше колонизированный усваивает культурные нормы метрополии, тем больше он отдаляется от своих джунглей».
Франц Фанон«Черная кожа, белые маски»
19 октября спикер Госсовета Республики Коми, единоросс и бывший сотрудник ФСБ Сергей Усачёв перебил депутатку от КПРФ Екатерину Дьячкову, когда та задавала вопрос сенаторке Елене Шумиловой. Дьячкова говорила на коми, втором государственном языке региона, и ее вопрос касался родного языка, — но ей не включили микрофон. «У нас же здесь не колхоз», — сказал Усачёв, обращаясь к другому комиязычному депутату Николаю Братенкову.
Реплику спикера сочли оскорбительной. В телеграм-канале Ксении Собчак поспешили все списать на нарушение регламента, якобы именно это Усачёв имел в виду под «колхозом». Однако многие истолковали его слова как дискриминацию в отношении носителей коми языка, не первую за последние годы. Попутно выяснилось, что и регламент ставит комиязычных депутатов в неравные условия с русскоязычными коллегами. Екатерина Дьячкова выступала в парламенте с переводчиком, время на реплики которого включено в отведенные для выступления минуты.
Perito публикует автобиографические заметки культуролога Николая Вокуева о коми языке, колониализме и попытках преодоления языковой иерархии.
Когда мне было 11 лет, я впервые выехал за пределы Республики Коми. Моя мать, работавшая бухгалтером, раздобыла путевку на Кипр, и я в компании детей из соседних сел отправился познавать мир.
В то время я часто развлекал друзей анекдотами о коми. «Комяки» (своего рода n-word по отношению к коренным жителям) неизменно оказывались в них людьми туповатыми и отсталыми. Другим развлечением было пародирование характерного акцента, даром что коми был языком повседневного общения наших родителей.
Так мы дистанцировались от жителей соседних сел. Мы жили в Щельяюре, рабочем поселке на реке Печоре. Развитое судоходство, а еще раньше собственный аэропорт (сегодня и то и другое кануло в Лету) обеспечивали более частые контакты с другими поселениями. У нас были судоремонтная база и профессиональное училище. Мы были более образованными, чем соседи, и говорили на двух языках. В деревнях и селах жители были преимущественно комиязычными.
Парни постарше, в основном, как и мы, из рабочего класса, часто устраивали драки с деревенскими. Мы же довольствовались шутками, анекдотами и пародией. Это символически приподнимало нас в социальной иерархии над «варварами», нашими же земляками.
На Кипре я пытался развеселить новых собеседников привычным мне способом, пока кто-то не сказал: «Ты же сам говоришь с коми акцентом». Не помню, кто это был. Возможно, его оскорбили мои идиотские шутки, но посыл я считал однозначно: «Знай свое место». Тогда, стремительно скатившись с лестницы, означавшей в моем сознании социальный порядок, я впервые осознал, что язык не просто средство общения — это инструмент контроля и власти.
Французский социолог Пьер Бурдьё в работе «Ce que parler veut dire» (1982) писал:
«Официальный язык связан с государством. Это касается как его генезиса, так и социального использования. Именно в процессе становления государства создаются условия для формирования унифицированного языкового рынка, на котором господствует официальный язык. Этот государственный язык, обязательный в официальных случаях и официальных пространствах (школах, органах государственного управления, политических институтах и т. д.), становится теоретической нормой, с которой объективно соизмеряются все языковые практики. Никому не позволено игнорировать закон языка, который имеет свой корпус юристов — грамматистов и своих агентов навязывания и контроля — учителей, уполномоченных подвергать употребление языка говорящими субъектами экзамену и юридической санкции школьного аттестата.Чтобы один способ выражения среди других (язык — в случае билингвизма, его использование — в случае классового общества) был навязан как единственно легитимный, языковой рынок должен быть унифицирован, а различные диалекты (классовые, региональные или этнические) — практически соотнесены с легитимным языком или его использованием. Интеграция в одно „языковое сообщество“, являющееся продуктом политического господства, постоянно воспроизводимого институтами, способными навязать всеобщее признание доминирующего языка, — это условие установления отношений языкового господства».
При этом, по Бурдьё, в любой форме символического господства соучаствуют и те, кто ему подвергается. «Признание легитимности официального языка, — отмечал он, — не есть ни открыто исповедуемое, сознательное и отменяемое убеждение, ни намеренный акт принятия „нормы“. Оно закреплено на практике в диспозициях, незаметно прививаемых <…> под воздействием санкций языкового рынка и без всякого циничного расчета или осознанного принуждения согласованных с шансами на материальную и символическую выгоду, которую законы ценообразования, характерные для определенного рынка, объективно сулят обладателям некоторого языкового капитала».
В «Черной коже, белых масках» Франц Фанон описал, как жители Мартиники пытались стать «белее», вырабатывая правильное французское произношение. Мне не понять, каково быть чернокожим в колонизированной европейцами стране, но я узнаю себя в антильце, который, оказавшись в метрополии, утрированно грассирует, пытаясь опровергнуть миф о том, что чернокожие проглатывают звук [r]. Я узнаю себя в том, как он преображается, прожив некоторое время в крупном французском городе. Однажды, когда мне было 13 лет, я провел пару недель в больнице Сыктывкара, столицы Коми. Я помню, как мой старший брат смеялся над высокомерием, которое после лечения я незаметно для себя привез домой.
Это распространенный паттерн. Приведу в пример слова респондентки нашего исследования 2021 года о языковом стеснении: «У нас в школе, когда ученики ездили куда-то в санатории и [детские] лагеря, они приезжали и старались говорить на русском, чтобы не было акцента. <…> У них взгляд был такой типа: „Фу, вы говорите на коми, а мы там ездили куда-то, и мы уже русские“. <…> Старшеклассники, считая, что это как-то круто — говорить на русском, принижали нас, когда мы куда-то ездили и говорили друг с другом на коми, а они на нас косо смотрели типа: „Вы же приехали в Усть-Кулом или Сыктывкар, а говорите на коми“. <…> Даже одноклассники мои, когда приехали учиться в город, каждый раз, встречаясь с нами или [во время] разговора по телефону, говорили с нами на русском. То есть мы с ними говорим на коми, а они нам все равно [отвечают] на русском».
Жить в поселке было престижнее, чем в деревне, жить в городе — престижнее, чем в поселке. Я удивлялся детям, которые приезжали к нам на лето и жаловались на городскую жизнь. Мне казалось, что они не понимают собственного счастья. Жить в России было престижнее, чем жить в Коми (так на обыденный язык до сих пор переводится дихотомия «метрополия-колония»).
Эти иерархии незаметно, но прочно закреплялись в моем сознании с самого детства — достаточно было включить телевизор. Ведущие регионального канала на фоне тусклых декораций рассказывали о малоинтересных событиях на коми или на русском, как правило с коми акцентом. Журналисты, которые говорили без акцента, уезжали делать карьеру в Москве. В результате название республиканской телерадиокомпании «Коми Гор» (с утрированным «о») в жаргоне моих одноклассников стало синонимом всего деревенского, а значит, отсталого.
Не нужно было быть искушенным телезрителем, чтобы понять, насколько эта продукция уступала по качеству московской. В свою очередь, та заметно проигрывала американской, которую активно импортировали в 1990-е и 2000-е годы. «Престижность» концентрическими кругами расходилась от центра, которым были Соединенные Штаты Америки.
Можно предположить, что удаленность от центра коррелирует с экзотизацией и ориентализацией. Это можно наблюдать и внутри Республики Коми. В литературе встречаются упоминания о коми как о «евреях Севера»: так нас прозвали якобы за предприимчивость и хитрость. При этом в самой республике «коми евреями» часто называют ижемских коми (изьватас), проживающих на севере региона, в Ижемском районе, и традиционно промышляюших оленеводством.
Говорить по-русски и считать себя русским в этих условиях было не то чтобы выбором рационального субъекта, этого фантазма либеральной экономической теории, — это был, скорее, инстинктивный выбор, результат ориентации в сложившейся системе координат (Пьер Бурдьё употребил бы здесь термин «габитус»). При этом русская идентичность отнюдь не была самой престижной. Меня задевали стереотипные персонажи из голливудских фильмов и шутки о русских в «Симпсонах». Одним из приложений к русской идентичности был ресентимент.
Однажды в детстве, в 1990-х, я прочитал трешевый фантастический роман «Бойня» националиста Юрия Петухова. В нем Запад превратил Россию в резервацию, населенную мутантами, на которых «цивилизованные» белые люди время от времени устраивали охоту. В финале романа мутанты врывались на танке в «цивилизованный» мир и устроили там кровавую баню. Тогда я был на стороне мутантов, сейчас эта история вызывает у меня другие ассоциации. Впервые я вспомнил о ней в марте 2014-го, в самый разгар аннексии Крыма, когда в центре Москвы кургиняновцы рычали о вечной метафизической войне между Россией и Америкой.
К тому моменту я уже 10 лет жил в столице республики. Слово «комяк» исчезло из моего лексикона задолго до переезда в Сыктывкар. При этом я продолжал считать себя русским, что не мешало людям в студенческом общежитии называть меня «комяком». Достаточным основанием для этого был мой, пусть и не сильно выраженный, акцент.
Это оскорбительное слово мои новые знакомые, среди которых были и коми, употребляли как бы в шутку, но за ним неизбежно тянулась цепочка негативных коннотаций. «Комяк», персонаж этих шуток, был туповатым деревенским жителем со странными привычками, в частности пищевыми. Например, он закапывал в землю свежевыловленную рыбу, чтобы та, разложившись, приобрела характерный запах.
Рыба «с душком» — блюдо не выдуманное, хотя сегодня едва ли популярное. В коми деревнях и селах по-прежнему едят рыбу «печорского засола», но готовится она совершенно иначе, в бочках с солью и в погребе, а не в земле. Похожие рецепты есть у многих народов Севера, в том числе у русских, норвежцев и исландцев. Но запах протухшей рыбы был искусственно связан с карикатурным образом коми, и это типичный пример экзотизации.
Акцент не просто был поводом для расистских шуток, он играл определенную роль в структурировании сообщества. Те, кто говорил с сильно выраженным коми акцентом, не исключались из него полностью (они могли, например, участвовать в общих студенческих попойках), но оказывались на периферии.
В 2021 году, когда я заканчивал работать преподавателем в Сыктывкарском университете и готовился переезжать в Канаду, один из моих студентов, Игорь Юлдашев, предложил провести исследование. Он заметил, что носители коми языка часто стесняются использовать его публично. Эта категория, языковое стеснение, и легла в основу нашей статьи.
Найти людей, готовых рассказать о своем отношении к родному языку, было непросто: многие отказывались. Однако Игорю удалось провести несколько интервью и собрать одну фокус-группу. Респонденты как один признавались, что стесняются говорить на коми в присутствии русскоязычных, чтобы не показаться чужими или деревенщиной. Многие в ответ на использование коми языка сталкивались с повседневной дискриминацией: при поиске жилья, в автобусе, у кассы магазина или просто на улице. Реакция окружающих варьировалась от цоканья языком до прямой вербальной агрессии («Фу, комяк!», «Комячьё, потише здесь базарьте!»).
Такие реакции напрямую связаны с моноязычными установками в обществе (одна нация — один язык. Конечно же, русский). Эти установки лежат в основе дискриминации, они же усваиваются носителями другого языка, у которых формируется комплекс культурной неполноценности. Родной язык начинает восприниматься как непрестижный, связанный с сельской социализацией и, наконец, с отсталостью, тем самым «колхозом» из лексикона Усачёва. В итоге носители стесняются говорить на коми публично, отказываются от него, а то и сами участвуют в дискриминации.
Исследовательницы Наталья Миронова и Яника Янитс приводят данные всероссийской переписи населения за 2002 и 2010 гг. Первая выявила падение уровня владения коми языком в связи с распространением городского образа жизни (коми языком на территории региона на тот момент владело 78,1 % титульной этнической группы). По результатам переписи 2010 года, 40 % лиц, назвавших себя коми, указали родным языком русский. Авторы ссылаются и на данные опроса 2004 года, говорящие о снижении функционального значения коми языка среди молодежи: «25 % среди коми молодежи общается с родителями только на русском языке, 30 % — чаще на русском и только 10 % — на обоих языках. Более активно молодые люди используют коми язык в общении со старшими родственниками, бабушками и дедушками, с которыми в два раза реже используют только русский язык и чаще общаются на обоих языках».
Рассказать о результатах исследования оказалось не так просто. Участники конференций начинали раздражаться, люди, которые всю жизнь занимались качественными исследованиями, вдруг вспоминали о репрезентативности выборки. Дошло до курьеза: выступление Игоря Юлдашева исключили из программы одной из конференций. По слухам, вмешался министр национальной политики — этнический коми.
Опубликовать результаты анализа в республике нам не удалось. Рецензент приписал нам тезисы, которые прямым текстом опровергались в статье, и отклонил ее по теоретическим и методическим соображениям. Терминология Бурдьё, писал он, неприменима к российским реалиям, а семи человек недостаточно для фокус-группы. Отзыв был анонимным, но мне почему-то вспомнился антрополог, который в судебной лингвистической экспертизе доказывал, что слово «комяк» — так назвал коми депутата русский глава Ижемского района — не является оскорбительным.
В августе 1990 года Коми провозгласила себя суверенным национальным государством, не выходя из состава РСФСР и СССР, и установила верховенство региональных законов над федеральными. В 1994 году была принята конституция, по которой все природные богатства республики объявлялись ее собственностью, а народ коми — источником ее государственности.
Сегодня от былой независимости, которая и без того была частичной, не осталось и следа. Наиболее активная фаза ее уничтожения пришлась на президентство Владимира Путина, при котором Республика Коми стала нефтяной колонией Москвы. Налог на добычу полезных ископаемых с 2009 года полностью уходит в федеральный бюджет, при этом постоянные нефтеразливы уничтожают местную экологию и традиционные промыслы и, по всей видимости, спровоцировали рост смертности от рака и болезней пищеварительной системы.
Причина разливов — обветшавшая инфраструктура, менять которую компания-монополист «Лукойл» не собирается. В этом ее поддерживают и депутаты-единороссы, которых в парламенте республики большинство.
Долгое время связь между этими процессами и отношением к коми языку (его обязательное изучение в школах было отменено в 2018 году) для меня не была очевидной. Еще в начале 2010-х разговоры о колониализме были в Коми откровенно маргинальными.
Ситуация стала меняться после 2015 года. Тогда по обвинению в мошенничестве и создании преступного сообщества арестовали все руководство региона, включая главу республики Вячеслава Гайзера. На его место назначили Сергея Гапликова. Новый губернатор, как и Владимир Уйба, сменивший его в разгар пандемии ковида в 2020 году, не имел к Коми никакого отношения и как будто был сослан на Север за какие-то федеральные грехи. Оба назначенца быстро исчерпали кредит доверия и обзавелись репутацией клоунов, а в публичном поле зазвучал протест против московских «гастролеров».
В марте 2018 года возле станции Шиес в Архангельской области, на границе с Коми, местные жители обнаружили вырубленный участок леса. Вскоре выяснилось, что российские власти решили построить здесь полигон для хранения вывезенных из Москвы брикетированных отходов. Речь изначально шла о территории в 300 га, но затем всплыла другая цифра — три тысячи гектаров. В деле участвовало несколько фирм, аффилированных с московским вице-мэром Петром Бирюковым. Экологи же оценивали проект как губительный для экосистемы и крайне опасный для населения обоих регионов.
Московский мусор стал серьезным триггером для жителей Архангельской области и Республики Коми и спровоцировал многотысячные протесты. Их участники осуждали колониальную политику Москвы и требовали отставки Путина. Противостояние в Шиесе, на которое с запозданием обратили внимание москвоцентричные либеральные медиа, растянулось на полтора года. Строительство полигона в результате свернули.
Хотя общей для протестующих идентичностью стал Север, Шиес повлиял и на идентичность коми. Участники протеста не стыдились использовать коми язык. Преодоление языкового стеснения совпало с обретением политической субъектности. Взятие речи было двуязычным. На коми артикулировался антиколониальный протест. Он звучал с трибун на митингах под аплодисменты тысяч участников. На коми писали плакаты. Мне запомнился один: «Кӧсъям кыдзь Винтерфелл» («Хотим как в Винтерфелле») — в финале «Игры престолов», который как раз вышел в то время на HBO, северяне получили независимость.
Когда российская армия атаковала Украину, я уже несколько месяцев жил и учился в канадской провинции Квебек. Мои новые друзья порой говорили обо мне как об «автохтоне из России». Я не возражал. К тому моменту я давно примирился со своей идентичностью и при знакомстве представлялся как коми.
После 24 февраля я, как и многие, ощутил острое желание дистанцироваться от всего русского. Оно стало ощущаться как что-то неудобное. Это хорошо выразил поэт и теоретик литературы Павел Арсеньев в метафоре русской раскладки, которая вдруг перестала работать сначала на компьютере лирического героя, а затем и на всех прочих клавиатурах. Речь, конечно, не о пресловутой отмене русской культуры, а о том, что русское перестало восприниматься как нейтральное. Оно оказалось перепачкано имперством и фашизмом.
Я не стал поддаваться импульсу во многом оттого, что не хотел вновь участвовать в стигматизации собственной идентичности — в этот раз ее русской составляющей, стремительно, как рубль, терявшей ценность на рынке идентичностей. Хотя возможность вычистить имперскость из русской культуры у некоторых авторов вызывает скепсис, я все же с сочувствием и некоторой надеждой слежу за попытками ее ревизии. В то же время мои симпатии — на стороне тех активистов, которых война в Украине подстегнула в стремлении к независимости от метрополии и которых журналистка Таисия Бекбулатова зачем-то огульно обвинила в грантоедстве.
Я говорю о той самой деколонизации, которой так любят пугать друг друга либеральные журналисты. В этом страхе они не одиноки и подозрительно сближаются с сотрудниками ФСБ, для которых этноактивизм и популяризация этнической культуры дают повод для угроз уголовным делом.
Страх «чекистов», впрочем, не объясняется только их профессиональной паранойей. Сайты, группы и каналы, посвященные культуре, истории и языку коми стали появляться еще до войны, на некоторых популяризаторство совмещалось с антиколониальной повесткой. За последние полтора года эта тенденция проявилась сильнее. Живя вне страны, легко принять медийный феномен за социальный процесс. Но в последние месяцы в русскоязычном медиапространстве голоса этнических меньшинств зазвучали отчетливее, а слово «деколонизация» перестало ассоциироваться только лишь с событиями ХХ века.
Страх либералов, осознают они это или нет, делает из них охранителей морально устаревшего статус-кво, колониального порядка, при котором Москва выкачивает из регионов все ресурсы. Порядка, который лишает регионы субъектности и наделяет обладателей нерусской идентичности комплексом неполноценности.
Возвращаясь к событиям в Госсовете Коми. Не столь важно, что имел в виду Сергей Усачёв, важно то, как его реплику интерпретировали. Этот случай — симптом или, если хотите еще одну технологическую метафору, сообщение об ошибке, выданное операционной системой. Эта система давно устарела и не позволяет установить новые приложения. Разговоры о деколонизации сознания — это давно назревший запрос на обновление софта. Другое дело, что для его установки придется менять и «железо», которое в ортодоксальной марксистской теории именуют базисом.