«Путин заявил о важности сохранять историческую память» — последние несколько лет подобные заголовки российские провластные СМИ публикуют почти каждый день. «Восстановление исторической правды» считал своей задачей и ликвидированный российскими властями «Международный мемориал», многие активисты организации говорили о коллективной памяти россиян. Как получилось, что разные стороны политической конфронтации используют одни и те же термины? Что такое историческая или коллективная память? В этом материале мы проследим, что происходит, когда политики начинают рассуждать об исторической памяти, и как на эти размышления могли бы ответить исследователи.
Чтобы не пропустить новые тексты Perito, подписывайтесь на наш телеграм-канал и Instagram.
Пересечения словарей науки и политики не новость — первая нередко снабжала вторую понятиями, которые затем использовались для оправдания нечеловеческих зверств. Биология и этнография обосновывали рабство и этнические чистки. Та же биология под руку с ранними формами психологии объясняла неизбежное превосходство мужчин над женщинами, а только формирующаяся социология снабдила гитлеровскую Германию одним из главных пропагандистских тропов.
Как научные концепции обретают политическую силу? Сначала их выдают за чистую монету, версию без альтернатив. Теоретические слабости и дебаты забываются, или их активно скрывают. Потом происходит что-то похожее на перестройку исторических зданий в Москве: внешние наукообразные признаки сохраняются, но логика, стоящая за концептом, полностью перестраивается, исходя из новых политических целей. В результате в речах политиков, нормативных актах и школьных учебниках концепт звучит совершенно не так, он используется в научных дискуссиях.
Современную российскую политику можно назвать гуманитарной: политики раз за разом апеллируют к истории, в которой находят объяснения и обоснования своих действий. Неудивительно, что и словарь гуманитарных исследований памяти (memory studies) в новых условиях оказался кстати. Многие политики, в том числе и Владимир Путин, все чаще рассказывают про «неправильную» коллективную память других стран: «В ранг национальных героев ставят Мазепу, который предавал всех по кругу. <…> Делают всё, чтобы вычеркнуть из памяти молодых поколений имена настоящих патриотов и победителей, которыми всегда гордились на Украине». Президент продолжил этот мотив в своей исторической речи 21 февраля 2022 года, снова упомянув проблему памяти: «Украинские власти изначально <…> стремились исковеркать сознание, историческую память миллионов людей, целых поколений, живущих на Украине».
Коллективная память — центральный и один из более ранних концептов исследований памяти. Термин придумал крестный отец дисциплины французский историк и социолог, ученик Эмиля Дюркгейма Морис Хальбвакс. В 1925 году вышла его книга «Социальные рамки памяти», а в 1940-м, уже посмертно, были опубликованы записи Хальбвакса под заголовком «Коллективная память».
Гуманист и социалист Хальбвакс первым начал спорить с тем, что память — свойство только индивидов. Вместо этого он (часто на очень странных для современного читателя примерах, например, анализе собственных сновидений, оговорок и афазий) показывал, что на акты воспоминания оказывают важнейшее влияние социальные, надындивидуальные факторы, в первую очередь язык, но также и принадлежность к разным группам. Фактически он считал, что коллективы живут отдельной от индивидов жизнью и обладают собственной памятью. В этом плане коллективная память как понятие — продукт своего времени и интеллектуальная родственница психологии масс, коллективного бессознательного, духа нации. Хальбвакс понимал память именно как воспоминание о каком-то событии.
Такая коллективная память оказалась невостребованной среди исследователей. В важнейшем споре историков в середине 1980-х годов в ФРГ теоретическое наследие Хальбвакса никак не использовалось. Дискуссия между двумя группами, возглавляемыми консервативным респектабельным историком Эрнстом Нольте и левым философом Юргеном Хабермасом, велась вокруг пугающе актуальных вопросов: консерваторы настаивали на невиновности немцев в приходе к власти Гитлера (виноватыми объявляли СССР и большевизм, а нацизм описывали как логичный ответ), преуменьшали масштабы холокоста и пытались построить немецкий патриотизм, основанный на величии государства и его истории. Их оппоненты, победившие по итогам спора, использовали концепции коллективной вины и ответственности, заимствованные у Карла Ясперса и Ханны Арендт, но к Хальбваксу не обращались. Обе стороны говорили о прошлом, но не о памяти. Интересно, что коллективные ответственность, вина и память сегодня активно употребляются в одних и тех же дискуссиях, хотя исторически относятся к разным научным традициям (наиболее яркая часть подобной дискуссии в России — книга Николая Эппле «Неудобное прошлое»).
Труды Хальбвакса оставались неизученными вплоть до начала 1980-х годов, когда к ним обратилось новое поколение исследователей. Во Франции начал реализовываться масштабный проект под руководством Пьера Нора «Места памяти»; в Германии появилась сначала работа Яна Ассмана, а затем его супруги Алейды. В поле зрения историков попал интересный факт: в повседневной жизни история содержится в совершенно разных формах, часто далеких от строгих академических исследований. Образы истории представлены в городских пространствах, художественных фильмах, флагах и гимнах, семейных преданиях и фотоальбомах. Чтобы исследовать все эти новые формы, исследователи заново открыли введенное Хальбваксом понятие «коллективная память», а их исследования сформировали дисциплину в современном виде.
Концепция коллективной памяти сразу же подверглась критике. Марк Блок, коллега Хальбвакса по междисциплинарному объединению, которое потомки назовут «Школой анналов», в 1925 году выпустил рецензию на «Социальные рамки памяти», в которой назвал коллективную память неплодотворной метафорой, осложняющей работу ученого. С того момента критика концепта оживала каждый раз, когда о нем начинали говорить. Сегодня труды Хальбвакса занимают очень специфичную нишу: по меткому замечанию доцента факультета истории ЕУСПб Юлии Сафроновой, на него либо формально ссылаются, либо полемизируют с каждым его тезисом.
В 1997 году вышла статья Алона Конфино, в которой он емко сформулировал основную критику исследований памяти: коллективную память он характеризовал как концептуально бедное понятие, которое может вместить любые объекты. Теоретики множат концепты неиндивидуальной памяти, количество которых уже успело перевалить за две сотни: коллективная память, историческая память, социальная память, коммуникативная память, культурная память, постпамять, фигурации памяти, места памяти. Большинство из них могут убедительно смотреться внутри авторского текста, но их соотношение с другими концептами дисциплины остается загадочным. (Яркий пример — вдохновленная Фрейдом концепция непроработанного своевременно горя, или скорби, Александра Эткинда, развиваемая только им в книге «Кривое горе». После издания книги Эткинд перестал обращаться к скорби и сменил фокус исследований). Общим элементом является лишь то, что память определяется как неиндивидуальный феномен.
При этом нельзя сказать, что одни формулировки маркируют более, а другие менее качественные работы (как, например, использование слова «менталитет» стало «красным флагом» для всех серьезных социальных ученых). Еще в 2005 году Ирина Савельева и Андрей Полетаев писали: «Спектр работ по исторической памяти очень широк — от мифотворческих опусов и разнообразных вариантов идеологизированной истории до научно-теоретических трактатов. Среди авторов этих сочинений есть как профессиональные историки, так и немало энтузиастов от политики, журналистики, музееведения». Эти соображения заставляют многих ученых отказываться от понятия «коллективная память» и искать более аккуратные формулировки.
Концепт коллективной памяти продолжает использоваться, некоторые очень крупные ученые (самый яркий из них — Джеффри Олик) пытаются заново определить его и закрепить в научной дискуссии, в частности путем сознательного отказа от всех предположений Хальбвакса. Можно обозначить несколько осей споров и дебатов вокруг коллективной памяти.
Джеффри Олик, один из самых цитируемых авторов в области исследований памяти, предлагает понимать под коллективной памятью совокупность существующих явных выражений коммеморативной деятельности. Это действия (праздники, шествия и подобное) и объекты, проговоренная цель создания которых — воспоминание об исторических событиях. Однако такая трактовка не снимает многих вопросов и, как верно отмечает сам Олик, порождает новый: как в таком случае отличить память всего коллектива от памяти небольшой группы внутри него, представители которой имеют доступ к созданию символических продуктов?
Первая эмоция исследователя, который прочитал подряд несколько документов прорежимных организаций и тексты выступлений российских политиков, — чувство недоумения, как будто он не знает чего-то очевидного. Вот лишь несколько примеров.
«В некоторых европейских странах все чаще делаются попытки фальсифицировать историю России. <…> На этом фоне важно защитить историю России от преднамеренных искажений» — гласит сайт проекта «Историческая память», созданный «Единой Россией».
«Оказание научно-просветительского противодействия дилетантизму и фальсификации исторических фактов» — одна из задач в уставе Российского военно-исторического общества.
«За эту [историческую] правду нужно бороться. Мы сможем защитить себя от фейков, только документируя информацию, защищая ее», — провозгласил Сергей Новиков, высокопоставленный работник администрации президента, в речи которого историческая правда риторически сплеталась с правдой о ведении СВО.
Политики пытаются доказать, что историческая память — это набор обязательных для знания фактов, а попытка их пересмотра — прямая атака на что-то очень важное (на что именно, обычно не уточняется). Из чего состоит эта историческая память, кто и каким образом ее атакует, часто остается неясным. Вместо четкого рассказа читателям и зрителям предлагается паника: у нас есть что-то важное и кто-то пытается его отнять, а значит, нам всем нужна защита.
Часто употребляемые фразы показывают хрупкость исторической памяти, ее атакуют и фальсифицируют, ее нужно сохранять, а без этого память исчезнет. Эта риторика опасности позволяет не только оправдывать репрессивные действия, но и обосновывать необходимость все новых и новых инициатив, спонсируемых государством. Российское историческое общество, Российское военно-историческое общество, Российское географическое общество, «Историческая память» при «Единой России» — это далеко не полный список. Все они позиционируются как научные объединения, из-за чего слова их представителей претендуют на объективность в глазах аудитории.
Подобное использование понятия исторической памяти не соответствует традиции исследования памяти. Строго говоря, оно не соответствует и базовым предпосылкам истории как науки, согласно которым фальсификация исторических фактов просто невозможна: события либо происходили, либо нет. Возможен пересмотр интерпретаций — последующих описаний и оценок этих событий, возможно умолчание фактов или их незнание.
Пользуясь терминологией пропаганды, можно сказать, что Ледовое побоище было сфальсифицировано. Профессиональные историки обоснованно указывают, что в университетских учебниках по истории времен Российской империи о битве почти не упоминали, ее значение не считалось важным (потери с обеих сторон были незначительными). По источникам, Александр Невский не освобождал, но подчинял Псков, и, конечно, никакие рыцари под лед не проваливались. Восприятие битвы, а затем и фигуры Александра Невского, изменилось только после выхода фильма Сергея Эйзенштейна, в котором многие детали были выдуманы, что нормально для художественного произведения. Новый образ убедительно вписывался во внешнюю политику СССР и поэтому активно популяризировался, был включен во все учебники и использовался на разных уровнях.
Исследователи памяти сходятся в том, что невозможно говорить о «правильной» и «неправильной», «вражеской» памяти. Есть разные интерпретации, часто конфликтующие между собой, и это нормально. Задача исследователя — фиксировать, как происходят эти изменения и почему они произошли, а не навязывать в разных формах собственное представления о «важном» и «правильном» и тем более не определять, кому говорить разрешено, а кому нет. Поэтому историческая память в речах политиков и квазинаучных организаций принципиально не научна.
Что же может быть основанием для исторической политики, если не исследования памяти? Кажется, один из источников этих представлений — концепция духа нации. Она разрабатывалась в XIX веке немецкими националистами, чьи труды впоследствии использовалось для объяснения нацистского режима в Германии. Вот как ее описывает антрополог Виктор Шнирельман: «Представление о населении, объединенным общим языком и культурой, как о спайном организме, имеющем общую духовность и общий психический склад, отличающих от таких же характеристик других народов. Эта духовность передается из поколения в поколение. <…> Кроме того, это обусловливает необычайную глубину и непрерывность истории народа, который тем самым оказывается бессмертным, а потому открываются широкие перспективы к поиску его корней в самом отдаленном прошлом. <…> Имея общий дух, народ неизбежно должен иметь и общие идеи, разделять общую идеологию».
Сравните с выступлением помощника президента РФ Владимира Мединского на тему исторической памяти русского народа: «Знание истории — это гарантия того, что вы как народ будете жить дальше. <…> Я считаю, что Российская Федерация — это правопродолжатель Советского Союза. Советский Союз — правопродолжатель Российской Республики… и дальше до Царства Московского, Великого княжества Московского и всего того, что наши предки создавали на этой земле как минимум с IX века. <…> Ты не можешь быть нормальным, здравым человеком… если не знаешь, что было раньше».
Почему страх фальсификации истории так тревожит российских политиков? В середине 1990-х годов вокруг американского социолога Джефри Александера, основателя так называемой культурсоциологии, сложился коллектив единомышленников, который переосмыслил теорию коллективной памяти. Кажется, что все очевидно: есть коллектив, а у него, как и у человека, есть какая-то память. Однако эта группа ученых убедительно перевернула такую модель с ног на голову — коллективы создаются за счет объединения и солидаризации людей с одинаковыми оценками прошлого. Иными словами, память может создавать коллектив. Человек имеет какие-то представления об истории и ценности, связанные с этим. Он объединяется с людьми, занимающими похожие позиции, что образует коллектив. Впоследствии усилия этого коллектива направлены на то, чтобы расширить свои ряды и действовать в соответствии с проговариваемыми ценностями, в том числе образовывать политические объединения и подрывать монополию государственного аппарата на «правильные» трактовки истории.
Американский культуролог Рой Айерман утверждает, что образ рабства афроамериканцев как культурной травмы был создан потомками рабов, которые при этом сами не получили опыт рабства. Испытывая огромный спектр угнетения, активисты в публичных выступлениях, художественных произведениях и мемуарах указывали на еще более сложный опыт своих предков. Договорившись о прошлом, борцы за права могли выстроить политическую программу, направленную на борьбу с реальным неравенством и представленностью образов истории и героев афроамериканцев в текстах и пространствах, общих для всех жителей США.
Российский «Мемориал» был образцовым примером гражданско-исторической инициативы, описываемой Александером и коллегами. Его основали люди, испытавшие ужас от обнародования информации о сталинских репрессиях и от попыток скрыть эту информацию. В их общем понимании угнетение граждан, ограничение свобод и репрессии потенциально возможны в любом государстве, а граждане должны противостоять попыткам угнетения. Одно направление «Мемориала» было посвящено исследованиям, популяризации истории, медийным проектам, другое — напрямую правозащитной деятельности, в частности выявлению политических заключенных в современной России. Именно второе направление деятельности стало формальным поводом для признания организации нежелательной и ее последующей ликвидации в конце 2021 года.
Словами о фальсификации и защите истории маскируются действия по ограничению возможностей новых идентичностей и коллективного политического действия. На протяжении многих лет под предлогом сект преследуются разные религиозные группы, часть из которых официально признана в других странах (например, «Свидетели Иеговы»), полностью запрещается разговор о квир-отношениях, который мог бы стать платформой для новых идентичностей в России. О разных этносах говорить можно, но только в позиции «младших братьев» и желательно на чистом русском. Из недавней экспертизы по пугающему делу Евгении Беркович публика узнала, что феминизм — это насильственная и чуть ли не преступная идеология, и даже в подростках, смотрящих аниме, мерещатся возможные враги народа. А если власть и инициирует конструирование новых идентичностей, то только не очень забытых старых, а оттого привычных и «нормальных», например школьники должны стать «Движением первых», а лучше сразу пионерами.
Борьба с фальсификацией исторической памяти всего лишь одна из акций государственного контроля над коллективными действиями и идентичностями, которой пытаются придать благообразный вид за счет использования научных понятий.