Иван Митин: «С амбициями ты страдаешь всю жизнь, но зато приходишь к результатам»

Иван Митин стал известен после громкого открытия «Циферблатов» — мест, где посетители платили не за еду и напитки, а за время, проведенное в кафе. Бизнес стал очень популярным, «Циферблаты» разрослись в большую сеть с филиалами за рубежом. А у проекта появились десятки эпигонов — антикафе открылись по всей России: от Магадана до Грозного. Затем Иван открыл загородный отель «Болотов.Дача». Сейчас Митин запускает новый бизнес в Грузии — «Шато Шапито» . Журналист Елена Срапян поговорила с ним о новом видении работы с людьми, важности мечты в проектах и будущем такого бизнеса в России.

— Ты очень много говоришь в различных интервью о своем пути начиная с «Дома на дереве» и совсем мало — что было до этого момента. Расскажи о своем детстве.

— Я родился в Москве в 1984 году. Родители занимались разным в разное время, но в целом это так называемая творческая интеллигенция. Мама — журналистка и писательница. Папа — художник и поэт, который тусовался на Арбате в советское время со своими картинами, с хиппи общался. А бабушки и дедушки с обеих сторон — научный мир, ученые.

— Меня зацепил момент, когда в одном интервью ты говоришь, что родственники у тебя уехали в Америку, бабушка с дедушкой живут в Германии и с развалом СССР твое «эстетическое детство как образ развалилось». Но тебе же было всего шесть лет. Ты правда это помнишь?

— Ощущения я точно хорошо помню, картинки — тоже. Пришла другая эстетика. Для меня все это было очень важно с самого начала: еще года в три-четыре я думал, что хорошо бы ничего не забыть. Мама тогда уже была в разводе, она захотела разъехаться с родителями, и это произошло как раз в 1991 году.

Мы из семейного гнезда — большой квартиры в сталинском доме, с паркетом, длинным коридором, тремя комнатами, с Яузой за окном — переехали в однушку на Рязанском проспекте. Бабушка с дедушкой въехали в двушку на «Калужской». И все, что было на «Электрозаводской» — разговоры на кухне, друзья, которым режим не позволял раскрыться, — рассеялось. Видимо, для меня было важно, чтобы какие-то вещи не менялись или менялись не так быстро.

Параллельно с этим изменилась страна. Реклама, пацаны, малиновые пиджаки, братва. А художники и неформалы, которые философствовали и предавались меланхолии, либо спились, либо пошли заниматься рекламой за большие деньги, либо уехали за границу.

— И потом ты — ребенок из семьи интеллигентов — пошел в простую школу на Рязанском проспекте, в спальном районе. Ты говорил, что сменил семь школ. Почему?

— Я понимаю, звучит странно, что я поменял семь школ. Но мне было классно, и обычно это было мое желание. Мне не нравилась ни одна школа, за исключением временного увлечения киношколой. Поэтому в какой-то момент все надоедало, все бесили, особенно учителя. Когда уже не оставалось учителя, с которым у меня не было конфликта, я понимал: пора идти в следующую школу.

— То есть ты уходил не из-за отношений с одноклассниками?

— Нет. Не то чтобы меня сильно любили, но проблем с социализацией не было. Был небольшой мандраж, но я примерно понял, как все работает. Первая схватка происходила обычно в первый или второй день — от нее зависела дальнейшая судьба. Меня никто ни разу не побил в школе так, чтобы я был поражен, повален и можно было надо мной смеяться.

— О твоих первых проектах «Дом на дереве» и «Стихи в кармане» написано много, на мой взгляд, странных вещей. И ты сам говорил странные вещи: «Хотелось им всем дать по голове томиком Чехова, чтобы они стали, наконец, читать его вместо женских журналов и каких-то детективов. Но я решил по-доброму конвертировать свою злость и сделал проект „Стихи в кармане“». И еще фраза, уже от третьего лица в том же тексте: «благодаря этому проекту Москва зачитала Пушкина, Бродского, Хармса, Пастернака, Блока». Мне показалось, что тут очень много пафоса. Бродского и Хармса и так читала вся юная интеллигенция, которая пошла в «Дом на дереве».

— Но это не моя фраза. Журналисты же любят вставить какую-то поверхностную фигню, обобщение.

— Но про томик Чехова — твоя.

— Про томик Чехова — моя, но что же тут пафосного?

— Это снобизм. Что плохого в женском журнале?

— Мне не нравятся женские журналы. Они отупляют, такая жвачка бесконечная, которая не дает людям вырваться из культурного слоя, где они находятся.

Я же не говорю, что всех надо убивать, презирать, не общаться с ними. Но, как человек, желающий ближнему лучшего, я хочу, чтобы люди не читали женские журналы, не слушали плохую музыку, не ели некачественную еду. В моем случае снобизм выглядел бы так: «Ну, вот есть же люди, которые читают, что же в этом плохого? Пусть читают женские журналы». То есть как бы я читаю Бродского и Хармса, а они пусть читают все, что хотят? Если я открыт ко всем, желая им того же, чего и себе, то я желаю людям просвещаться, становиться умнее, не тратить свою жизнь впустую. На мой взгляд, женские журналы — это один из таких элементов бессмысленной траты дара под названием «жизнь».

— А у тебя самого в жизни нет каких-то простых вещей? Ты не смотришь сериалы, глупые видео, не слушаешь дурацкую музыку? Не ешь плохую еду?

— Я люблю смотреть видосы в фейсбуке, например, но это полезно для понимания культурного бэкграунда. У меня нет вредной привычки, которую бы я не осознавал как вредную привычку. Кстати, я был игроманом — очень много времени потратил на компьютерные игры. Я нахожусь в мире компьютеров с раннего детства — с 1993 года (с девяти лет. — Прим. ред.). В 13 лет я уже ночи проводил в гейм-клубах — бывало, что играл по трое суток. Один раз почти упал в обморок на улице. Пошел за колой, чтобы подкрепиться, потому что ничего не ел, и понял, что надо завязывать.

— Тебе было 25, когда открылся «Дом на дереве», и ты тогда говорил, что слишком многое в жизни упустил. Почему?

— Я до сих пор так думаю. Мне сейчас 35, и я еще ни хера не сделал, а скоро начнется деменция, старческий маразм. Тогда я так думал, наверное, в силу рано возникших амбиций стать популярным. В детстве мне пришла мысль, что я буду актером. В девять лет ходил в кружок каскадеров, хотел попасть в кино через каскадерство. Ездил один через всю Москву. Потом в киношколу пошел, потом в театральный. В театральном уже понял, что из меня не очень хороший актер. Пытался стать режиссером, но сработал старый паттерн — я со всеми поругался и ушел.

Хотел работать веб-дизайнером, делать сайты. В 16 лет я работал у Лебедева в студии — тоже быстро уволили, потому что я не очень хорошо это все делал. Дальше я занялся музыкой и решил, что буду великим музыкантом. Пытался на английском что-то писать, это совсем плохо получалось. Выступал по клубам в Москве, но быстро понял, что я не такой уж и великий.

Ушел работать в организацию, которая занималась подростковыми тюрьмами. Написал в процессе книжку «Гопник» — решил, что я великий писатель. Но потом понял, что и книга мне не очень нравится.

Я рисовал картины, снимал ролики для ютьюба и так далее. Бесконечное количество начинаний. Мне хочется достигать максимума, но обычно быстро приходит потолок — ведь, чтобы добиться результата, нужно много лет совершенствоваться. А у меня с детства установка, что гением надо родиться.

К 25 годам я износился как художник: не осталось классических жанров и способов, в которых я бы мог обнаружить свой гений. И я отказался от амбиций. Так возникло блогерство, из него выросли «Стихи в кармане» — потом они стали «Домом на дереве», а затем разрослись в «Циферблат».

— Как ты думаешь, ощущение собственной даровитости и амбиции — они мешают или все же помогают что-то делать?

— И то и другое. С амбициями ты страдаешь всю жизнь, но зато приходишь к большим результатам. Рвение, невозможность остановиться, мучения, нервы и так далее — это основные инструменты, чтобы совершить что-то значимое.

— А что делаешь со страхами? Когда ты начинаешь что-то большое, придумываешь, от этого зависят люди, деньги — а тебе кажется, что ничего не получится?

— Продолжаю бояться. А потом как-то все рассеивается. Сильнее всего я трясся, когда заключал договор аренды «Дома на дереве», который стоил 60 тысяч рублей в месяц — шесть моих зарплат. Я думаю, что страх — это хорошо, он вскрывает проблемы: в тебе, в проекте, в отношениях с коллегами. Поэтому я прислушиваюсь к страхам, даю себе время побояться, чтобы потом разобраться, что надо поменять.

Еще с опытом появляется понимание, что степень случайности происходящего гигантская. Раньше я себе представлял, как должно быть, и чуть что идет не так — у меня сразу дикий стресс. А сейчас я очень быстро адаптируюсь к изменениям.

— «Циферблаты» очень хорошо стартовали, но что сейчас происходит с этим бизнесом?

— Я немного отошел от дел. Официальная версия такая: формат прикольный, много всем всего дал, он в состоянии быть актуальным, но его очень сложно масштабировать в большую сеть, не теряя качества. И если все хорошо, сверхзадача выполняется, то этот бизнес приносит небольшой доход, сопоставимый с зарплатами.

Когда стартовал «Дом на дереве», я год сидел каждый день с 11 утра до трех ночи, уходя только поспать. За этот год я очень сильно устал, а потом начался «Циферблат», где я делал то же самое, еще и в разных локациях. Я выдержал в таком темпе пять лет. И ведь я делал то, что не потрогать руками: общался с людьми, поддерживал атмосферу. Это неочевидная вещь, о которой нельзя сказать: «Вот, я это сделал». Но атмосфера в «Циферблатах» была очень важна. И вот ты исправляешь что-то в одном месте. Потом исчезаешь, чтобы помочь другим, — и у первых сразу же все разваливается. Потому что научить за месяц этому нельзя: должны в одном человеке, управляющем, сойтись эмпатия, жизненный опыт и умение передавать это ощущение команде. Это большая редкость.

Нет простой инструкции, как в «Старбаксе» или любой сетевой франшизе. Потому что нет предмета, который мы продаем. В «Старбаксе» каждая точка продает кофе, кружки, сувениры — у нас этого нет. У меня была большая мотивация, но она подтачивалась с разных сторон. И в один момент подточилась — я понял, что мировую сеть я вряд ли в состоянии построить. А держать один «Циферблат» мне неинтересно. Я переключился на формат «Болотов.Дачи» — это то же, что мы делаем в «Циферблате», но более осязаемое.

— А сеть «Циферблатов» сейчас принадлежит тебе?

— Пополам с партнером.

— То есть ты отошел от управления, но все еще являешься совладельцем сети?

— Ну, наверное.

— Наверное?

— Мне сеть ничего не приносит. Ну, есть она — как вот у нас есть эта тумбочка. (Ивану с партнером принадлежат права на бренд, а отчисления с франшизных «Циферблатов» уходят на поддержку команды, которая занимается сетью. — Прим. ред.)

— А кому приносит?

— Конкретно владельцам каждого отдельного «Циферблата» она приносит море удовольствия! Деньги тоже кому-то приносит. Если бы не приносили деньги, они бы все закрылись. Каждый конкретный «Циферблат» в состоянии зарабатывать. По крайней мере, на уровне, чтобы ничего на жизнедеятельность не тратить. У многих есть более прибыльные сторонние проекты, выросшие на этой почве. Для них «Циферблат» важно сохранить как часть своей культуры. Кто-то открывает бары, кафе, рестораны и отчасти пользуется аудиторией, которая у него возникла благодаря «Циферблату».

— Сколько сейчас работает «Циферблатов»?

— Девять, по-моему. В Москве два, в Питере один. За рубежом есть в Лондоне, Киеве, Монголии, Манчестере, Ливерпуле, Ковентри. Они все франшизные — я свои «Циферблаты» продал, раздал или просто закрыл. У меня было штук пять своих — и это было тоже ошибкой, потому что держать «Циферблаты» на расстоянии невозможно: они портятся и в какой-то момент приносят огромный убыток.

— У тебя есть телеграм-канал Priceless Ideas, куда ты выкладываешь свои идеи — с мыслью, что сами по себе они ничего не стоят. Расскажи.

— Ты все сказала. Идеи без реализации ничего не стоят, и мне стало скучновато туда писать. Я иногда перечитываю идеи, и они уже не кажутся такими гениальными.

У меня все время возникают какие-то идеи, как и что сделать. Но я понял, что даже с этим «Шато Шапито» идея к концу настолько изменится, что от первичного замысла, может, ничего не останется. Какие-то большие концепции писать в этот канал у меня нет времени. А какие-то прикольчики типа барабан на руль машины — «пока езжу, постучу» — самое то. Я понимаю, что частному инвестору я все так харизматично расскажу-покажу, что он зажжется. А через тексты это не так легко передать. Может быть, это и не нужно никому, кроме меня.

Какие-то большие идеи у меня действительно были, потом их кто-то реализовал. Я пытался сделать Google Street View до того, как он появился. Купил стедикам и снимал в Венеции. Хотел сделать так, чтобы в компьютере ты мог пройти по улицам, но не доделал.

Кстати, я сейчас делаю инструмент принятия коллективных решений демократическим путем. Я довольно много личных денег инвестировал в эту разработку. Там есть три вида голосования: «за», «нет» и «категорически против». Куча диванных экспертов всем советует, как правильно руководить страной, — так давайте демократическим путем откроем бар и посмотрим, что из этого выйдет. Все голосованием: где этот бар находится, какое зеркало висит, какая музыка играет. Или в «Шато Шапито» дать людям кусок земли 100 на 100 метров, а дальше они решат, что здесь будет. Сейчас мы эту систему доделываем.

Я все время увлекаюсь какой-то такой фигней. Как правило, особо ничего интересного не выходит, но все свои свободные деньги трачу на это.

— Ты жаловался: «Антикафе — это наши копипастеры, которые слизали идею, когда появился „Циферблат“. Крали беззастенчиво, без упоминания первоисточника. Нас от них отличает истинность, исконность». Но мне кажется, что идея платы за минуты — из тех идей, что витают в воздухе.

— Но их не было до этого. Вот идея Street View тоже у меня была.

— Но Google же ее не стащил.

— Не стащил — он ее сделал. Может быть, я не один ходил по Венеции и снимал это все. Но первыми это сделали в Google. Кто реализовал идею, тот и является ее создателем.

Я же хотел даже помогать этим антикафешникам, открытые лекции проводил, рассказывал, как все работает. Они приходили, сидели с умным видом и уходили. Полный зал, по 70 человек приходило на мои лекции. Есть такой анекдот про пансионат Дома писателей, где они обсуждают за обедом, что Толстой писал с 11 до трех: «О, надо тоже попробовать!» Речь не о том, что Толстой думал, что с ним произошло, почему он такое писал — а вот секрет: надо в 11 садиться и в три вставать, и тогда все будет хорошо. И вот ко мне на лекции приходили, чтобы выудить инструкции. Моя мотивация это делать была им вообще по фигу. Какой-то псих что-то придумал — ладно, сейчас мы у него узнаем, какие тапочки он раздает на входе.

Это было первое, что меня задело. А второе — когда стали открывать антикафе, они были очень плохими. Но потом люди стали открыто врать, что это они придумали, стоя у метро, смотря на постные лица, — хотя этот человек только что у меня на лекции сидел. И меня это сильно обескуражило. Я был окей с тем, чтобы люди использовали мою идею. Но они оказались не готовы это делать «экологично».

— Твои проекты отличает какое-то особое мифотворчество, легенда, которую ты вокруг них строишь. Как это происходит?

— Для меня мотивация что-то делать — создать то, что самому бы понравилось. Когда возникает идея, которую мне хочется воплотить, я должен ее передать через текст, визуальные образы, мое отношение и через то, как это в итоге реализуется. Я подбираю слова, и они привлекают людей — видимо, тоже затрагивают потаенные уголки их души. Это чувственные вещи.

Люди идут ко мне работать, потому что они хотят получить ощущение, которое проект передает. Как я хочу делиться чем-то, так и они готовы присоединиться к этому, добавив своей мотивации. Они проживают жизнь, работая на этих проектах, — во всяком случае, мне хочется так думать. Я тоже стараюсь максимально это чувство поддерживать, чтобы все работали не как наемные сотрудники с графиками, зарплатами, а больше как я — проживали жизнь, и из этого исходит, как мы общаемся, взаимодействуем.

— А не создает ли это путаницы в границах между личным общением и рабочим? Это же очень благодатная почва для конфликтов. И мне кажется, у тебя самого эти две сферы очень сильно смешаны.

— Создает, да. А что не создает конфликт? Любые отношения создают почву для конфликта — надо уметь с ними работать. Мне кажется, что разделять рабочие отношения и человеческие неверно в принципе. Мы все — человеки, и отношения наши по умолчанию человеческие. У нас нет никакой корпоративной этики: как надо вести себя, на какой градус наклоняться при встрече с начальником, как в Японии. Я не создаю ситуацию, в которой кто-то со мной по-особенному разговаривает, потому что я начальник. Если человек начинает себя вести отлично от того, какой он есть на самом деле — в худшую или лучшую сторону, — то я с ним разговариваю, пытаюсь понять, что с ним происходит, почему он так делает.

— Расскажи про бирюзовую систему управления.

— Есть такая книжка «Открывай организации будущего» Фредерика Лалу. Автор описал принципы работы, когда каждый человек является сам собой. У меня был период, когда я буквально следовал всему, что там написано, и был очень воодушевлен. Но сейчас я вообще никак не регламентирую отношения ни с кем. В бирюзовой системе организации есть иерархия каст. А я понял, что больше не хочу разделять людей на касты. Это сложно: как, например, при этом держать большой отель, где есть горничные, официанты и прочие сотрудники? Сейчас я думаю над тем, чтобы все скучные процессы типа уборки передать волонтерам — людям, которые, как правило, образованны, ищут себя, приехали со всего мира.

— И с которыми можно выстраивать горизонтальные отношения.

— Да. Когда ты принимаешь человека из, грубо говоря, деревни, непонятно, как его интегрировать в это все. Потому что он сам не очень хочет интегрироваться — ему проще в иерархии.

— Твой новый проект «Шато Шапито» находится в Грузии, в Кахетии. И ты говорил, что в России ничего нового начинать не хочется. При этом тебе всегда важна сверхзадача. Ты утратил вдохновение, которое тратил на изменение общества в России?

— Я за мир без границ: я вижу, насколько все общества, страны, народы взаимосвязаны. Но мне всегда было интересно что-то делать на весь мир: «Циферблат» начался в Москве, но довольно быстро распространился и уже в 2014 году после открытия в Лондоне прогремел в международных новостях.

В России проще делать проекты, потому что тут меня знают и я более-менее понимаю менталитет большинства. С «Болотов.Дачей» я нащупал момент, когда масштаб проекта стал таким, что ты неизбежно вынужден взаимодействовать с чиновниками. Наши проблемы с проектом разрешились, но это было очень утомительно.

— А как они разрешились?

— Мы объяснили тульскому правительству, что нам надо, чтобы развиваться дальше, они с нами взаимодействовали. В итоге у земли изменился статус, и теперь мы свободно можем там строить.

— То есть вы возвращаетесь к концепции деревни, которая была два года назад?

— Да, продолжаем строить деревню: ферму, мастерские и все, что было задумано вначале. Но переживать такое снова я не хочу. Я понимаю, что во многом деятельность в России — это борьба. А мне надоело заниматься борьбой, хочу просто кайфовать. В жизни и так достаточно препятствий, которые надо преодолевать. Не хочется, чтобы они искусственно создавались.

— Расскажи про «Шато Шапито»», как родился этот проект?

— Мы построили «Болотов.Дачу», и я почувствовал, что у меня хорошо получается создавать место, куда люди надолго приезжают и погружаются в определенную атмосферу. Одним проектом ограничиваться не хотелось. Поэтому я стал думать, где сделать следующий. Но в России аудитория, на которую я умею работать, не такая большая. Система ее не производит с той скоростью, с какой растут мои проекты. Она людей только убирает оттуда. Может быть, я сделаю под Питером дачу, но дальше — все, потому что я буду одних и тех же возить по кругу.

Поэтому мне захотелось выйти на новую публику, зарубежную, свеженькую, но при этом сохранить ту аудиторию, которая меня знает. Конечно, прикольно представить, что вот я сейчас выйду, никому такой не известный Ваня из России, и с нуля все создам — но уже годы не те, энергии тоже не так много.

Все, что я сделал, — оно одно другое поддерживает, как гумус. Создавать систему гумуса заново очень трудоемко. Если я поеду в США или на мою новую родину — Израиль, то мне надо сначала открыть маленькое место, со всеми там встречаться. Потом открыть место побольше, потом отель. Это все будет занимать годы, потому что там тоже есть бюрократия. И я просто к своим 50 годам выйду на тот уровень, на котором я сейчас нахожусь. Мне что-то неохота этим заниматься. В 50 лет — не знаю, что там будет.

— Да, никто не знает. Расскажи о концепции «Шато Шапито», пожалуйста.

— Концепция родилась из обстоятельств. Если не в России, то где? Все страны, которые мы смотрели, — дорого, непонятно. В Англии мне хватило опыта с бюрократией, в Израиле дорого. Вспомнил, что мне всегда нравилась Грузия — к тому же тут сейчас туристический бум, дешево и нет коррупции.

Сначала думал, что мы построим в горах уютное место типа «Болотов.Дачи», но в грузинском стиле. Раньше я всегда искал сильную руку рядом с собой — человека, кто закроет те компетенции, которых у меня нет. А строительство не моя сильная сторона. Но сейчас я понял, что хочу попробовать сделать проект без сильной руки, где все зависит только от меня. Поэтому я подумал, что это должно быть что-то максимально легкое, передвижное. Нужен был художественный образ, который это все оправдает. Сначала я придумал колонизаторский Wagon Wheels — но никакой связи названия с Грузией. Так появилось «Шато Шапито».

Грузия же более-менее знакомое место советскому человеку. Какая-то самоирония через фильмы Данелии, через театр Резо Габриадзе. Цирк, с одной стороны, и странная меланхоличность — с другой. Очень много классных образов есть у Грузии, которые вписываются в концепцию «Шато Шапито» как места, где показывают фокусы. Фокусы — это не когда человек изо рта вынимает колоду карт. Странный дом на территории «Шато Шапито» — тоже фокус. Мне давно хотелось себя попробовать в качестве современного художника. И я потихоньку буду внедрять тут какой-то акционизм и строить арт-объекты.

— У вас в «Шато» необычная модель привлечения инвестиций — краудинвестмент, расскажи о ней.

— Иногда ко мне приходят и говорят: «У меня много денег, давай сделаем что-нибудь». Мне кажется правильным подход, когда ты инвестируешь в какое-то предложение, и дальше это твой риск — ты не должен сильно влиять на происходящее. Человек может купить акции компании Apple, но не может ей диктовать, что делать. Но в жизни если кто-то вложил большие деньги, то он часто ведет себя как хозяин.

Мне всегда была интересна идея, когда проект поддерживает большое количество людей. Все, что я делал, таким и было: «Стихи в кармане» и «Дом на дереве» были на донейшен. «Циферблат» — продолжение этого. Я просто сказал тогда: «Чуваки, у нас такие расходы — если каждый будет пополнять общую копилку на рубль в минуту, мы сможем их оплатить». Плата за время появилась только по этой причине.

В «Шато Шапито» та же ситуация. Есть такая идея, давайте вместе сделаем. Все могут по чуть-чуть или не по чуть-чуть внести денег — я создам это место, а вы сможете получать прибыль.

— А какой порог вхождения?

— Сейчас это 400 долларов. Общий бюджет — 3 миллиона долларов.

— И сколько вы уже привлекли?

— Не очень много — 130 тысяч. Но мы только начали и еще ничего не делали. У меня есть внутреннее ощущение, что надо докрутить концепцию по привлечению денег и переформулировать предложение. На любой информационный шум возникает большое количество желающих, постоянно кто-то пишет, постоянно кто-то в процессе оформления покупки акций. Но я хотел бы начать принимать эти деньги, будучи сильно уверенным…

— В реализации?

— Нет, в реализации я уверен. Хочется перед тем, как начать шуметь, быть уверенным, что я правильно шумлю. Что незнакомый человек это прочтет и ему настолько зайдет, что он готов будет переводить деньги.

Есть одно внутреннее ограничение, которое меня заставляло молчать. Наш инвестор — это человек с личными сбережениями от тысячи до 10 тысяч долларов, которые он в первый раз собирается инвестировать. Когда тысяча долларов капает в бюджет на 4 миллиона, люди не понимают, на что их тысячу долларов потратят. А человеку хочется потрогать то, к чему он причастен.

Сейчас мы решили максимально дефрагментировать все происходящее: «Ура, чуваки, мы собрали вот столько-то, а теперь нам нужно построить большую очистную фигню, она стоит 5 тысяч долларов — вот как она выглядит, срочно нужны на нее деньги, инвестируйте». Человек даст 5 тысяч — деньги целиком пойдут на эту штуку. Даст тысячу — это 20 % от конкретной вещи. Я думаю, что именно в таком формате мы скоро начнем рекламировать опцию по инвестированию.

— Расскажи об эмиграции. Ты жил в Израиле, Лондоне, сейчас — в Грузии. Какие у тебя ощущения?

— У меня не бывает культурного шока от переезда в другую страну. В детстве мои бабушка с дедушкой уехали в Германию. Я к ним ездил каждый год на месяц-два и посещал пару стран вокруг. Я вообще никого не знал, кто бы так много путешествовал.

Я не просто приезжал с экскурсией пожить в отель, а приезжал к бабушке с дедушкой, которые живут в другой стране, приучаются к другому быту и как-то в нем адаптируются. И я учился понимать, как, где и что происходит. Это формирует сознание, которое может адаптироваться к разным изменениям. Практически год я жил в Англии, потом несколько месяцев в США. Переехать в Израиль не было для меня большим событием — я был там до этого. Стресса, связанного с новой культурой, у меня не было.

Больший стресс я бы испытал, если переехал из Москвы в Нижневартовск. Неудобство было: я привык ходить в «Циферблат», где для меня все бесплатно и меня все знали. А в новой стране надо ходить в другие кафе и платить деньги. Заново приобретать круг общения. Но мне это довольно легко сделать — инструменты сейчас есть для любого человека. К тому же есть куча знакомых по всему миру, быстро находишь людей, с которыми прикольно общаться и дружить. Я бы даже и остался в Израиле, мне там вполне понравилось. Просто уже запланировал «Шато Шапито», и пришлось переехать в Грузию.

— Ты сейчас много путешествуешь? Как ты это делаешь, что тебе интересно в других странах?

— Вообще, у меня есть цель. Есть список стран мира. А есть задротский список, где 1 260 территорий — по областям, федерациям, штатам разделено, иногда по каким-то смыслам. И я хочу их все посетить. Я был пока в 43 странах и на 157 территориях.

— То есть ты из коллекционеров?

— Не то чтобы. В детстве собрать все вкладыши из жвачек «Турбо» было примерно так же сложно. Потому что мама давала 500 рублей в неделю, а «Турбо» стоило 800. И собрать 20 вкладышей — невозможно как долго и дорого. От этого списка появляется такое же ощущение — и поэтому есть азарт.

Я не то чтобы путешествую с целью путешествий, просто много дел по всему миру. Бабушку, дедушку в Германии навещаю, Грузия есть, Азербайджан в 20 минутах езды отсюда. Недавно ездил в Париж к Славе Полунину — смотреть, как устроено его поместье «Желтая мельница». Три дня назад вернулся из Москвы. Для меня это теперь тоже путешествие — в Россию. Я бы с большим удовольствием подольше посидел в «Шато Шапито». Но каждые две недели оказываюсь в другой стране. И если есть возможность захватить кусок, где я до этого не был, то стараюсь это сделать. Если я еду просто с туристической целью, максимально плотно забиваю время, объезжаю всю страну, по 700–800 километров в день.

— Слушай, такой ритм: несколько бизнесов, маленький ребенок. Ты не устаешь?

— Устаю. Но сейчас сын подрос немножко, стал более автономным. Его увлекают самостоятельные игры. Кстати, он побывал в огромном количестве стран за свои полтора года: Россия, Израиль, Грузия, Германия, Нидерланды, Франция, Беларусь, Турция, Армения. Три раза в Германии, три раза в России. Оливер уже большую часть жизни прожил не в России.

— Но как найти время на это все? Ты спишь по три часа?

— Ну нет. Для меня сон — самое важное. Не выспаться — это все равно что на меня упал кирпич и я потерял сознание. Я становлюсь абсолютно бессмысленным. Сегодня вот проснулся — все завтракают прям рядом со мной. Потому что спал в «Шато Шапито». Так и живу.